– Есть ещё три дела, внушающие нам серьёзные опасения, – взял слово Педро из Таваско, исполнявший в Имперском Совете должность государственного прозорливца. – На Саратов обрушились полчища летучих мышей, пьющих кровь у младенцев, в Екатеринодаре и на Полтавщине поднявшиеся хлеба желтеют и сохнут на корню, а сестра милосердия в Триесте родила рогатое дитя. Надеюсь, господа, вы и сами способны постичь угрозу, таящуюся за этими скверными знамениями.
– Что известно о будущем? – спросил генерал Егунов-Дубровский – австрийский наместник и покоритель Ломбардии, чьё лицо, казалось, подобно фамилии было поделено пополам, так как всегда выражало сразу два противоположных чувства, что выдавало увлечение генерала некогда популярной практикой поиска умеренности путём познания излишеств.
– Наше управление привлекло лучших спецов по прозрению грядущего. В иные времена мы могли бы прочесть любые знаки с обратной стороны и увидеть завтрашний день столь же ясно, как видим вчерашний. Но сейчас идёт седьмой год войны и седьмой год Воцарения, а вся мудрость видящих, как известно, бессильна перед простыми числами. Мы были вынуждены прибегнуть к менее надёжным способам: ауспиции, гиероскопии и скапулимантии. Однако предсказания темны и разноречивы – благоразумнее считать будущее вовсе не известным.
И без этого никудышного прогноза всем было ясно, что наступают сомнительные времена, но речь Педро из Таваско усугубила скорбь. Слово взял Егунов-Дубровский:
– Наша власть над вещами так велика, что кажется, будто не только история, но и сама природа покорна нашей воле. Однако не стоит обольщаться на сей счёт. Люди издавна стремились управлять материей и повелевать судьбой, нередко они добивались на этом поприще необычайного. Зачастую природа выглядела полностью покорной человеку, но всякий раз покорность эта оказывалась обманчивой. Ещё совсем недавно люди, в надежде обрести мистическую силу, осмеливались расписываться собственной кровью, не имея ни малейшего понятия о том, какую власть над собой дают обладателю сариольских заклятий. А теперь общеизвестно, что даже труп можно поднять из могилы и привести к некогда начертанным живой человеческой кровью письменам. Призываю вас, господа, быть мудрыми и не питать иллюзий относительно собственного могущества, – возможно, власть наша столь же химерична и, словно часовая мина, таит опасность в самой себе, как и нелепая практика давать расписки кровью. Ни для кого не секрет, сколь велика сила растущего хлеба, она признаётся одной из главнейших в мире, а теперь хлеб в Екатеринодаре сохнет на корню, и мы не в состоянии помешать этому. Нетопыри, сосущие младенцев, весьма напоминают казнь египетскую, а что означает рождение рогатого дитяти именно сейчас, когда знаки будущего закрыты для нас, жутко даже представить. Против нас действуют грозные силы, и, пока не поздно, мне думается, следует признать неудачу африканской кампании. – Покоритель Ломбардии оглядел присутствующих и решился усугубить дерзость: – А вместе с ней – и неудачу нашего южного похода. Мы ещё успеем увести войска из Египта в Аксум, где можно будет переформировать и пополнить части, а в Персии и Систане отступить на север и укрыться за горными перевалами. Конечно, тем самым мы значительно ухудшим положение нашего корпуса в Иордании и наверняка потеряем Суэц, но в сложившейся ситуации ничего не остаётся, как идти на жертвы. Лучше отдать палец, чем потерять руку. Хотя, безусловно, потеря пальца тоже болезненна. Будем мудры и осторожны, господа, возможно, не только судьба армий – судьба нового мира зависит от наших решений.
Генерал Егунов-Дубровский определённо пребывал нынче в состоянии умеренности. Но фельдмаршал Барбович, бравший Вену и Мюнхен и, безусловно, обладавший тремя необходимыми для полководца качествами – правый его глаз видел вдаль, левый вширь, а язык знал слова, способные вогнать в краску даже гвардейцев, – был с ним не согласен:
– Нас только что призвали к мудрости и осторожности, явно забыв о том, что это две разные добродетели и они далеко не всегда совпадают. Разумеется, мудро будет высморкаться, если напал сопливчик. И само собой, делать это следует осторожно, чтобы невзначай не высморкать мозги. Но обрекать на гибель солдат, овеявших себя славой и готовых сражаться за своего императора до последнего издыхания, – где здесь таится мудрость и не сродни ли это выпущенным через ноздрю мозгам? Не спорю, удача как будто готова изменить нам, однако не стоит упускать из виду, что знамения не только угрожают, но также указывают путь к исправлению дел. Нам всего и нужно, что пых перевести. В конце концов, победы и поражения изначально куются в сердцах людей, а сознание собственного бессилия относится, слава богу, к тому сорту слабостей, которые мы в состоянии превозмочь. Нам следует сохранять силу духа в любых обстоятельствах, и в любых обстоятельствах нам следует действовать как победителям и считать себя таковыми, насколько бы невероятно это ни казалось. Только при таких условиях судьба будет и впредь покорна нам, как отведавшая вожжей девка.
Над столом вспорхнул лёгкий ропот – подобное витийство уместно было бы перед стоящими во фрунт полками, но здесь, на заседании Имперского Совета, следовало выносить взвешенные решения, а не упражняться в элоквенции. Однако Барбович, ничуть не смутившись, продолжил:
– Позорно проигрывает битву тот, кто бросает оружие на поле боя. Но наше оружие – в наших руках. Больше того, мы его ещё даже не обнажили. С какой стати мы зрим в землю, топчем край могилы и скорбим о своей доле? Надеюсь, не я один в сём достойном собрании наслышан о Псах Гекаты. Не пришло ли наконец то неотвратное время, когда следовало бы употребить их в дело? Пусть государственный канцлер просветит нас в этом таинственном предмете.
Вертикальные морщины на лбу Бадняка пришли в движение. Он посмотрел на членов Совета, бесстрашных полководцев и виртуозов скрытой войны, как сытый кот на воробьиную стайку.
– Василеостровское могущество обладает силой, чтобы открыть хрустальные врата.
– А закрыть? – снисходительно поинтересовался Егунов-Дубровский.
– И закрыть. Я смогу отворить их ровно на семь секунд.
– И Псы Гекаты войдут к нам? – спросил Барбович.
– Да, они войдут.
– Ещё как войдут, – подтвердил Педро из Таваско и уточнил, имитируя простоту солдатской речи: – Как шило в жопу.
– Но Псы Гекаты – существа не нашего мира, – хором сказали братья Шереметевы, – как воспримут они непривычный для них гнёт времени и пространства?
– Нам не всё известно о природе Псов Гекаты. – Казалось, Бадняк с трудом подыскивает слова, которые бы наилучшим образом отражали истину, – закон под страхом смерти запрещал на заседаниях Имперского Совета говорить ложь. – Но то, что нам известно, заставляет предположить в них необычайную, неистовую злобу. Я могу обратить их ярость против наших врагов.
– И как они на них свою злобу сорвут? – спросил фельдмаршал Барбович.
– Псы Гекаты пожрут их живые души, после чего их тела пять месяцев будут биться в агонии, желая смерти, но не находя её.
Члены Совета переглянулись. Слова государственного канцлера произвели на всех приятное впечатление – даже у императора дрогнули веки, хотя глаза его по-прежнему оставались полузакрытыми. Казалось, не использовать столь грозное оружие в сложившейся ситуации будет преступным недомыслием.
– А что станут делать Псы Гекаты дальше? – уместно полюбопытствовали братья Шереметевы.
– Каково бы ни было их исступление, мы предлагаем Псам Гекаты чудовищную жертву – миллионы и миллионы душ. Можно надеяться, что после этой, прошу прощения за каламбур, гекатомбы их злонравие утихнет и они станут подвластны нашим заклятиям. Тогда мы сможем удалить их или обезвредить.
– Но полной гарантии нет? – уточнил министр войны.
– Нет.
– Хрустальные врата будут открыты семь секунд, – сказал министр войны. – Кто ещё может войти в них?
– В них может войти кто угодно.
– А именно?
– Это неизвестно. Но Псы Гекаты войдут.
– Рискованное предприятие, – заметил Егунов-Дубровский. – Давно ли люди знают об этих, с позволения сказать, полканах?
– Люди знали о них всегда, только называли другими именами.
– Их когда-нибудь пытались использовать? – спросил Барбович. – Что-то я не слыхал.
– Неоднократно. Но рассказывать об этом было уже некому. Впрочем, теперь мы можем действовать куда увереннее.
– А что получалось до нас? – упорствовал Барбович.
Государственный канцлер Бадняк красноречиво промолчал.
– Хорошо, – смирился фельдмаршал, – но что помимо чертовской свирепости известно об этих тварях ещё? Что это за фрукты? Можно ли их хотя бы увидеть?
– Можно.
Такой ответ всех несказанно удивил.
– Как можно увидеть тварей не нашего мира? – усомнились братья Шереметевы.
– Ярость их столь сгущена, что Псы Гекаты доступны нашему зрению.
– Их можно увидеть прямо сейчас? – затаив дыхание, встрял во взрослый разговор Свинобой.
Бадняк кивнул, и взгляды членов Имперского Совета обратились на государя. Некитаев открыл глаза, бесстрастно обозрел своих советников и утвердительно склонил голову. Однако государственный канцлер не спешил выполнять повеление.
– Это зрелище требует мужества, – сообщил мог.
– Обидеть хочешь? – осклабился Барбович. – Мы что, шавок не видали? Нам хоть бы пёс, лишь бы яйца нёс.
– Господа, вам повинуются народы, но то, что вы хотите увидеть, помрачит самые отчаянные представления о возможном. Я обязан предупредить.
– Ты предупредил, – сказал фельдмаршал Барбович.
– А Псы Гекаты увидят нас? – спросил министр войны.
– Нет. – Бадняк поднялся из-за стола. – Тень Надежды Мира скроет нас от них. – И тут же, подтверждая его слова, пламя свечей опало, поблекло, и библиотека погрузилась в мерцающую полутьму.
Мог призвал на помощь Педро из Таваско. Вместе они воскурили в надраенном бронзовом фиале – Алупка погрузилась в ночь, и свет ночи играл на его гранях – какой-то густой, вязкий фимиам, потом, пританцовывая, сотворили размыкающие заклятия и начертали в пространстве огнистые, тут же истаявшие знаки. В результате этих волхвований огромное каминное зеркало вскипело облачными клубами и бледно затуманилось. Туман со страшным воем проносился в зазеркалье кудреватыми клочьями, будто его гнал неукротимый шквальный ветер. Холодом и гибельной тоской веяло из открывшейся бездны. Ветер всё свирепел, но вскоре из-за прядей тумана проступило нечто несокрушимое и матово-сияющее, преградившее дальнейший путь чародейскому прорыву в кромешную подкладку мира. Это была граница седьмого неба. Таким – млечным и непроницаемым – почти всегда и представал этот рубеж перед взорами тех, кому доводилось уже пускаться в опасные прогулки на кромку творения. Граница и в самом деле была незыблема, но только не для Бадняка – владельца тайн, сокрытых под переплётом «Закатных грамот». Вихрь разогнал последние клочки мглы, и седьмое небо, отлитое изо льда и пламени, открылось во всём своём испепеляющем великолепии, во всём мёрзлом блеске. Тщетны были попытки проникнуть за его пределы: взгляд сгорал на этой глади дотла, коченел насмерть – посланный за вестью, обратно он не возвращался. Так длилось то или иное время, но вот седьмое небо на глазах начало меркнуть, стекленеть, будто топился на огне стылый жир, – ещё один тугой протяжный миг, и сквозь последний предел всё ясней и ясней стали проступать чудовищные образы чужого мира, кошмары надсознания, жуткие обитатели нетварной тьмы. Псы Гекаты роились там, неистово бросаясь на хрустальное седьмое небо, и за его надёжность – застывшим сердцем уповая лишь на неё – навряд ли кто-нибудь теперь мог поручиться…