яющие атом древние гипербореи; пышущая паром Долина гейзеров; озеро Светлояр с подводным колокольным звоном шести церквей; трудовые дни шмелей, обустроивших гнёзда в мышиных норах; тайга, в которой летом гуляет хвойное эхо, а зимой стоят такие морозы, что олени скрываются в самую глушь, где трещат деревья, и, уткнув морду в снег, замирают окаменелыми… Верно задумано, а то на деле выходит – русский человек сейчас больше осведомлён о судьбе суриката в африканской саванне, чем о житухе весёлой выдры на речке Ухте под Волосово.
У киношников я сначала на подхвате был – помогал музыку, шумы и всевозможные специфические звуки подбирать, вроде свиста пули, который производится путём чирканья ногтем по натянутой шёлковой ленте, или шагов по снегу, извлекаемых из мешочка с крахмалом, – а потом меня заметили и за креатив сильно зауважали. Это когда я на пару с консультантом-зоологом идею фильма «Терем-теремок» предложил. Теремом у нас лошадиная куча была – сначала на неё мухи слетались, потом афодии и карапузики, потом копр и навозник-землерой, потом стафилины – поохотиться на мушиных личинок, тут же и птицы: воробьи зёрнышки выклёвывают, дрозды, сороки и галки – жуков да червячков, а в сумерках приходит ёж в надежде закусить блестящим зелёно-чёрным навозником – если тот, налетев, не успеет быстро закопаться, ему приходится туго… Словом, сложилась целая история этакого общего, взаимосвязанного, драматического житья-бытья.
Идея теремка в «Вечном зове» их главным натуралистам понравилась. Они лучшие силы подключили и сняли отлично. Меня лунный копр просто за душу взял – подвижный такой смоляной броневик с рогом на голове, ползёт и сипло пищит, как стародавняя детская резиновая игрушка с дырочкой от выпавшей свистульки. Он ночами растопыренным усиком желанный дух ловит и по чутью летит на лошадиный выгон, там подлезает под свежую кучу и зарывается в землю, устраивая неглубокий горизонтальный ход с логовом в конце, куда стаскивает навоз – пищу для будущей личинки, – в который самка откладывает яйца. О том, что в тереме лунный копр живёт, узнать можно лишь по небольшой горке земли, которую он из норки выгреб.
Не то навозник-геотрупес. Этот с лёту пикирует на кучу и роет вертикальную шахту в глубь земли сантиметров на двадцать, там и обустраивает гнездо, оставляя в заселённом разной мелочью тереме дыру, как след от пули.
В итоге, по сказочной канве, какой-нибудь медведь – лесной гнёт должен был эти хоромы со всеми их насельниками раздавить. Я даже на эту роль трактор предложил, распахивающий целину под будущую ниву, но начальство трагедии не допустило. Трактор прошёл вблизи, обозначив угрозу и оставив место эсхатологическим предчувствиям, однако в целом история закончилась жизнеутверждающе – выходом из куколки лоснящегося чёрным, гравированным тонкими бороздками хитином, будто облитого лаком, молодого лунного копра.
Кому-то, может, это – фи, возня навозная, а я так понимаю: надо уметь работать с тем материалом, с тем веществом жизни, который дарует тебе далёкий сверкающий Бог и в котором ты обретаешь свой терем/дом. Как говорит Князь: «Никто не обещал, что будет тепло на закате дней». А в башню из слоновой кости, где всё стерильно и сомнительные места хлоркой присыпаны, бабочка не залетит – ей там делать нечего. Словом, из собственной общей идеи я потом немалую радость познания извлёк и усладил глаз хорошо снятой картинкой.
На первом успехе решил не останавливаться. Встретил как-то Мать-Ольху, которая была в неважном настроении, тоскуя от неустроенности мира и отсутствия повального счастья, примерно так: вот растут себе деревья, никого не трогают, а их гнёт ветер, морозит стужа, точит червь, взахлёб поит дождь, бьёт молния, секут люди – и нет никого, кто утолит их сладкое горе. Тут меня очередная мысль и осенила. Я пригласил Мать-Ольху в кофейню и там с её помощью между чашкой кофе и креманкой со взбитыми сливками набросал заявку на производство натурфильма по принципу того же теремка, только теперь вместо лошадиной кучи – дуб. Так сказать, развитие темы. В дупле живёт скворец, под корнями – барсук, на ветке шевелит огромными усами дубовый дровосек, долбит усохший сук пёстрый дятел, в кроне галдят дрозды, овсянки, зеленушки, шуруют белка и куница, над листвой в сумерках гудят роскошные жуки-олени, опившиеся днём сочащимся, пенящимся в трещине коры, точно брага, дубовым соком, под корой и в лубе орудуют челюстями личинки, ищут жёлуди в палой листве кабан и желтогорлая мышь, деревенский кот округлил глаза, прислушиваясь к писку из дупла… И поливает этакое мировое древо дождь, и сушит ветер… Потом зима, покой, холодный сон, и – снова пробуждение на мартовском припёке. И обо всём этом закадровым голосом рассказывает сам богатырский дуб – Мать-Ольха его переживания мне очень ярко описала.
За соседним столиком сидели две девицы, одна из которых пронзительно щебетала о какой-то ерунде, не обращая ни малейшего внимания на Мать-Ольху с её печалью. За что и поплатилась.
– Боже мой, Гусляр, сколько пустоты вмещается в эту милую головку! – громогласно заявила Мать-Ольха, в упор глядя на побледневшую от ужаса трещотку.
Дубовая история моё положение у киношников серьёзно укрепила. Теперь по воле командоров фонда «Вечный зов» меня стали допускать к работе над сценариями и проявляли интерес: нет ли новых творческих соображений? Ну а после того, как Князь познакомил меня с лесничим и охотоведом из дружественной стаи, тотемом которой был желтоглазый волк, и те устроили мне с оператором съёмки сюжета о жизни лисьего семейства, мой статус сделался неколебимым. Про лис снимали фильмы и раньше, но таких кадров, которые добыли мы, никому прежде запечатлеть не доводилось. Думаю, дело в Князе – он свёл меня с людьми и лёгкой рукой послал навстречу нам удачу. Я говорю о сцене, в которой лиса избавляется от блох.
Церемония такая: лиса возле реки выхватывает из земли зубами пучок мха и, пятясь задом, медленно заходит в воду. Очень медленно, чтобы до паразитов дошёл смысл деяния, чтобы канальи осознали серьёзность положения и неизбежность исхода/бегства. И те осознают. Блохи одна за другой перескакивают по меху смекалистого зверя от хвоста к голове до тех пор, пока над водой не остаётся один только лисий нос. Ну и пучок мха в зубах. В итоге, поплясав на чёрном, голом, кожаном носу, блохи, толкаясь и теснясь, перебираются на мох. Тогда лиса разжимает зубы, и пучок, как баржу с каторжанами, вода уносит прочь. А мокрая Патрикеевна выходит на берег, отряхивается и, избавленная от большей части досаждавших паразитов (оставшихся возьмёт на зуб), резво бежит по своим рыжим делам. Скажем, мышковать.
Весь этот сюжет мы, заеденные злыми комарами (мазаться пахучими репеллентами, само собой, было нельзя), засняли в подробностях, с наездами и крупными планами, с трёх камер. Успех был полный, необыкновенный. Разве что орден не дали. Словом, благодаря творческому подходу и счастливому стечению обстоятельств я в деле производства документального кино о братьях наших меньших встал прочно, основательно, как свая. Теперь командоры «Вечного зова», случалось, обращались ко мне напрямую. Иногда без дела даже, а так – поболтать. От одного из них я впервые и услышал о Жёлтом Звере.
– Отличный материал, Гусляр. Сделано на ять.
Говорившего я не видел. Голос не узнал. Командор подошёл ко мне со спины в сортире офиса на Моховой, арендуемого киношным отделом «Вечного зова». Я только-только расстегнул ширинку у белого, как яйцо, писсуара.
– «Дуб» ваш в прошлом году на шесть каналов продали плюс за бугор в девять стран. – Командор встал у соседнего фаянсового зева. – А по лисьему семейству сейчас Первый с Четвёртым за эксклюзивное право на показ торгуются.
Обычно шишки «Вечного зова» появлялись на Моховой редко. Предпочитали выдёргивать на разговор людей к себе в головную контору фонда, которая занимала небольшой, роскошно обустроенный особняк на 4-й линии Васильевского острова. Этого я там и встретил, когда меня после успеха «Дуба» вызвали на 4-ю линию для знакомства. Командор был средних размеров и словно бы сделан из мыла: удержать такого не удержишь – ускользнёт. Порода везунчиков. Изящных и опасных, как оса, как гранёная мизерикордия. На вид командор был мой ровесник, но холёный – в кремовом костюме, шёлковой рубашке без галстука, с гладкими, зализанными, напомаженными гелем волосами. Будь костюм чёрным – чисто чикагский ухорез на голливудской целлюлозе. Звали его Льнява. Почему? – не знаю. В конце концов, должны же были его как-то звать, а раз так, то отчего не Льнява?
– Рад, что оценили по достоинству. – Благодаря, вероятно, обстоятельствам встречи я чувствовал себя немного скованно.
– Вот как? Хотите сказать, что цену себе знаете?
– Вроде того.
Льнява усмехнулся.
– А вы… фантазёр. Может, вы и на вопрос «как дела?» отвечаете подробно?
– Отвечаю: наше дело – сеять, бабье дело – прясть. – По правде, так часто говаривал Рыбак, но я подумал, что сейчас присловье это придётся к месту.
– Скромно, непринуждённо, безыскусно, – похвалил Льнява. – Выходит, цену вы себе не знаете. Потому и щёки не надули.
– Молодой ещё. Успею.
– Вам лет сколько?
– Сорок.
– Долго жить собрались?
– Что ж не жить? Девы радуют, вино пьянит, небеса благоволят…
– И то верно. Пока – благоволят. А щёки надувать не спешите. Эти, которые с надувными, стоят дёшево. Знаете, тщеславных и самолюбивых не расслабляет даже постель, потому что и там они пытаются доказывать, что они лучшие и несравненные, вместо того чтобы просто сделаться на десять минут счастливыми.
Командор был затейлив.
– Про щёки – договорились, – согласился я.
– Вот и хорошо. Довольны работой?
– Грех жаловаться. Спасибо, что под сукном заявки не томите.
– Бывает, томим. А бывает – и прямо в корзину.
– Тогда – сугубо личное спасибо.
– Ну зачем же так… Это ведь я должен вам спасибо сказать. Фимиам кадить должен, дабы побудить на новые свершения. Разве нет?