До полигона было не очень далеко, но выехали мы пораньше, потому что тащить ППК на крюке с большой скоростью запрещалось, а трейлера у нас не было. Кое-как зацепили водило лафета за фаркоп огромного КрАЗа, загрузили в кузов секции антенн, волноводы, катушки с кабелями и отчалили.
Экспедицию возглавил лично шеф, пилотировал КрАЗ самый опытный наш водитель – рядовой Гусев по кличке Серый Гусь (был ещё второй Гусев, рыжий, того, соответственно, звали Ржавый Гусь), а меня шеф решил взять с собой неизвестно зачем. Впрочем, в кабине КрАЗа было тепло и просторно, и до полигона мы доехали как-то незаметно.
Личный состав полигона был представлен караулом в лице трёх опухших ото сна бойцов и одного опухшего от беспробудного пьянства прапорщика, коротавших службу в снятом с шасси КУНГе с печкой. Пока затащили станцию на указанное место, пока разгрузили антенны и кабели, коротенький декабрьский день стал потихоньку тускнеть, растворяясь в сумерках. Светящее вполнакала солнце убыло в направлении Западной Европы, а из какой-то прорехи в небе посеял мелкий, колючий снежок. По-хорошему, нужно было заночевать на полигоне, но ни шефу, ни мне не улыбалась перспектива провести ночь в тесном вагончике в компании с прапором-ханыгой, поэтому мы тронулись в обратный путь и скоро заблудились. Плохо укатанные дороги между бесконечными колхозными полями выглядели совершенно одинаковыми, а дорожных знаков, естественно, не было и в помине. Иногда в свете фар мелькали буколические щиты, изображавшие жизнерадостного крестьянина, прижимающего к себе хлебный сноп, крестьянку с телёнком, толстенького, розового поросёнка и все в таком же роде. Интересно, что каждый щит был во многих местах продырявлен то ли вилами-тройчаткой, то ли картечью. Щиты звали в коммунизм, но нам нужно было гораздо ближе, на Минское шоссе, ведущее в родной гарнизон.
Минут через сорок блужданий, в недрах КрАЗа что-то лязгнуло и оборвалось, после чего двигатель немедленно заглох. Серый Гусь попытался его завести, но, как и ожидалось, совершенно безрезультатно. Наш водитель тяжело вздохнул и полез из кабины, мы за ним. Ничего интересного под капотом не обнаружилось. Двигатель выглядел равномерно грязным, оторванных, отвинтившихся или просто выпавших на дорогу запчастей не наблюдалось. Я, как человек автомобильно девственный, заглянул под капот из чисто академического интереса, знания нашего водителя об устройстве дизельных двигателей, похоже, были ещё скромнее моих, но шефу приходилось держать марку старшего офицера. Он задумчиво за что-то подёргал, что-то покрутил, хмыкнул и приказал водителю лезть под машину, но зачем – не объяснил. Рядовой Гусев проворно нырнул под передний мост, повозился там и, выбравшись обратно, доложил, что «там, вроде, все как обычно».
Положение становилось интересным. Было не очень холодно, градусов десять – двенадцать мороза, но кабина быстро остывала, а ещё быстрее остывала вода в радиаторе. За время наших скитаний мы не встретили ни души, и не знали куда идти, бросив машину. У нас появился идиотский, но вполне реальный шанс замёрзнуть посреди Московской области в конце ХХ века. Идею топить досками, оторванными от бортов грузовика и лавок, пришлось отбросить сразу, потому что у этой модели КрАЗа они оказались металлическими. Сотовой связи тогда не существовало и в помине, а взять с собой рацию мы просто не додумались.
В растерянности мы сидели в кабине и вдруг я хихикнул. Шеф подозрительно покосился на меня, но промолчал Приняв барскую позу, я начал с завыванием читать:
Зима. Пейзанин, экстазуя,
Ренувелирует шоссе,
И лошадь, снежность ренефлуя,
Ягуарный делает эссе.
Жеманные стихи пародии на Северянина в кабине военного грузовика, застрявшего в колхозных полях, звучали настолько дико, что шеф растерялся, пробормотал: «Бля…» и отодвинулся к дверце. Боец тихо дремал, положив шапку на руль.
Пропеллером лансуя в али, – продолжал я, –
Снегомобиль рекордит дали,
Шофёр рулит, он весь в бандо,
В люнетках, маске и манто.
– Вот она, погибель советской авиации! – глядя на меня, с отвращением сказал шеф, открывая дверцу. Я слышал, как он лезет в кузов, потом его шаги загрохотали по кабине. Я выпрыгнул на снег.
Высокий и тощий шеф, в длинной военторговской шинели похожий на Дзержинского, медленно поворачиваясь, вглядывался в темноту. Внезапно он что-то заметил, слез с кабины по капоту и приказал:
– Сидите здесь! Если через четверть часа не вернусь, сливайте воду! – и ушёл прямо в поле.
Я вернулся в кабину. Заметно похолодало. Я растолкал бойца:
– Лопата есть? Давай пороем под снегом, может, чего-нибудь для костра найдём.
Мы стали разгребать неглубокий снег вдоль обочин и натащили кучу промёрзших скелетиков каких-то растений. Я чиркнул спичкой, костёр пыхнул и стремительно прогорел, не дав тепла. Прошло 15 минут, потом ещё пять.
– Сливай воду! – приказал я водителю. Смысл этой затёртой фразы неожиданно дошёл до меня в её первозданной, суровой остроте. Под двигателем зажурчало.
– В ведро сливай, хоть руки погреем!
– А нету ведра, трщ старший лейтенант! – радостно доложил воин.
Внезапно машина осветилась. Я оглянулся. По снежным облакам мазнули два столба света и уперлись в наш КрАЗ, а потом послышалось натужное рычание. Из темноты вынырнул огромный колёсный трактор «Кировец» и подрулил к передку КрАЗа. Серый Гусь оживился, с грохотом выволок из кузова стальную трубу-водило, зацепил ею где-то в недрах трактора, и через несколько минут «Кировец» уже куда-то нас тащил. Вскоре показался металлический ангар, «Кировец» рявкнул гудком, и ворота ангара поползли в стороны.
В ангаре было полутемно, но зато тепло и пахло почему-то остывшей баней. Вдоль стен были расставлены какие-то сельскохозяйственные механизмы. Затащив наш грузовик на яму, «Кировец» вместе с шефом, который так и не вылез из кабины, уехал в противоположные ворота. Внезапно из каких-то дальних углов ангара появились причудливо одетые люди, повадками напомнившие мне морлоков. Морлоки, негромко матерно переговариваясь, обступили наш КрАЗ, открыли капот, слазили под машину. Откуда-то появились инструменты, и морлоки принялись споро свежевать грузовик.
Серый Гусь, как водитель, чувствующий ответственность за вверенную ему технику, сунулся было помогать, но главный морлок в стёганом ватнике и красно-белой спартаковской шапочке-петушке проворчал, что мы что могли уже сделали, и теперь с чистой совестью можем ложиться спать.
Я пригляделся. Вдоль стены ангара были проложены толстые трубы, обмазанные чем-то вроде цемента и обёрнутые металлической сеткой, а в углу поверх труб был сделан дощатый настил, на котором валялись брезентовые чехлы и какое-то тряпье.
С наслаждением стянув сапоги, я выбрал чехол почище, завернулся в него и закрыл глаза. Немедленно перед опущенными веками запрыгал длинный капот КрАЗа, зелёный приборный щиток, снежные, скучные поля по сторонам дороги, но скоро все куда-то уплыло, и я задремал. Спал я некрепко, но как ни странно, выспался. Сквозь сон доносились удары металла по металлу, бормотание морлоков и почему-то бульканье и урчание.
На рассвете меня разбудил шеф.
– Хорош клопа давить! Вставай! Сортир вон там, в углу за дверью, вода в кране на трубе, между прочим, горячая. Посмотри на столе, может, чего поесть найдёшь, и бойцу оставь, а потом поехали.
– А чего, машину починили? Здорово… Сколько заплатили, товарищ майор?
– Да нисколько… За самогонкой и закуской только вот съездил и пил с ними всю ночь, но я-то только пил, а они ещё и КрАЗ делали. Кстати, соляры налили полный бак.
Я оглянулся. Через грязные стекла в верхней части ангара пробивался утренний серенький свет, вокруг в странных позах спали морлоки, источая могучий самогонный дух. Я порылся в остатках закуски, но подумал и решил отложить завтрак до гарнизона.
Поднатужившись, мы с водителем откатили дверь ангара, и у меня перехватило дыхание. За ночь чистый, сухой снежок засыпал землю сахарной пудрой, переливающейся ёлочными разноцветными огоньками, одел в толстые и пушистые муфты ветки деревьев и кустов. Утренний воздух пах мандаринами и Новым Годом.
Дизель КрАЗа довольно ворчал, иногда басовито порыкивая. Мы быстро выбрались на нужную дорогу, и вскоре впереди появилась грязноватая полоса Минки, по которой вереницей бежали машины.
– Ну, все… – зевнул шеф, – дальше давайте сами. А я – спать. До гарнизона не будить, не кантовать, при пожаре выносить в первую очередь.
И уже засыпая, уютно устроившись в углу кабины, шеф пробормотал:
– Вот, запомни, сталей: народ и армия – едины!
Буква «И»
Советская военная техника, как правило, не ломалась, а если что-то и выходило из строя, то отказы были привычными, хорошо знакомыми, и ремонт трудностей не создавал. Но эту главную военную тайну Советской Армии двухъягодичникам не доверяли, а мне досталась РЛС, которая отказывала часто и изобретательно. Станция была уже почти без ресурса и доживала последние месяцы перед отправкой на полигон в качестве мишени.
Казалось, в ней не осталось ни одного надёжного узла. Когерентные гетеродины не держали частоту, запросчик жёг дорогущие маячковые лампы как спички, а приёмники подслеповато пялились в небо. Даже реечные домкраты механизма качания ночью подло замерзали, и их приходилось отогревать паяльной лампой, а керамические резисторы в передатчике релейки иногда взрывались прямо у меня над ухом с пистолетным щёлканьем.
Каждый раз, когда я подавал на станцию питание, она, казалось, издавала протяжный стон: «Бля, когда же я сдохну?!» Для того чтобы привести старушку в чувство, требовалось как минимум два часа беготни между приёмо-передающей кабиной, индикаторной машиной и прицепом № 8. Я страстно мечтал, чтобы мерзкий механизм сломался окончательно и бесповоротно, так, чтобы мне дали другую станцию, ну, или хотя бы сняли с НЗ что-нибудь поновее.