– Ну, Гаврилыч, – сказал кто-то с заднего сидения, – ты хоть голову прикрой…
К нашему «Москвичу» подскочил водитель тягача, ощутимо искря злобой. Он нагнулся к Гаврилычу, набрал полную грудь воздуха и… вдруг увидел, что машина забита военными, а за рулём – полковник.
С гигантским усилием он проглотил ком матерщины, застрявшей в горле, сделал судорожный вдох, и каким-то шипящим, посаженным, но истекающим ядом голосом, произнёс:
– Товарищ полковник, не могли бы вы мне указать причину столь резкого и неожиданного торможения?!!
А теперь Горбатый!
(неудачная командировка)
– Всё плохо! – мрачно сказал шеф, запихивая бумаги в казённый портфель под названием «кожаная голова штурмана». Документов было заметно больше, чем могла вместить средняя штурманская голова, и шеф злился. Мы сидели в преподавательской и терпеливо ждали, когда полковник, доктор технических наук додумается укладывать папки в портфель не горизонтально, а вертикально. Шеф, однако, нашёл другое решение, просто выбросив часть бумаг.
– «Великий и мудрый» сейчас сказал, что ему звонили оттуда – шеф ткнул пальцем в потолочное перекрытие – и предупредили: в командировке – сухой закон!
Мы переглянулись. «Великий и мудрый», то есть начальник нашей конторы, отличался обширными связями в самых высоких штабах. Кроме того, в комплекте с множеством недостатков различной степени тяжести, он обладал одним неоспоримым достоинством: в отношениях с подчинёнными наш начальник был предельно щепетилен и никогда не врал. Если не мог или не хотел говорить правды, то молчал, но уж если что-то говорил, то словам его можно было верить на все сто.
– В общем, в связи с началом антиалкогольной кампании (тут шеф длинно и непечатно выругался) политрабочие спят и видят поймать кого-нибудь на употреблении и публично распять. Начальнику нашему какой-то дружок позвонил и предупредил, чтобы в поезде – ни-ни! Будут ловить и штрафовать. Рассказал, что два полкана из «Первого дома»[49] в поезде коньячку хрюкнули, так их оштрафовали и на билетах поставили штамп «Оштрафован за употребление спиртных напитков»! Осквернённые билеты, они ясное дело, потеряли, а потом ещё объяснялись в строевом отделе. Так что, мужики, трезвость, ети её, теперь норма этой поганой жизни!
Злокозненный Егор Кузьмич нанёс Вооружённым Силам удар правой пяткой в левое ухо. Кафедра как раз готовилась к командировке в части для подготовки войсковой стажировки и ждала её как рождественских каникул. Дело в том, что в полках не хуже нас знали, что и как нужно делать, поэтому отведённую неделю планировалось провести в лёгком коньячно-преферансном дурмане. Правда, несколько осложняло дело то обстоятельство, что примерно в то же время на одном из аэродромов Белоруссии планировался большой показ авиационной техники, который собирался почтить своим присутствием лично товарищ Михаил Сергеевич Горбачёв, но с ним мы встречаться не планировали.
До Можайска доехали в мрачном молчании. Есть никому не хотелось, а пить было нельзя. Проводница бродила по вагону, удивлённо заглядывая в купе. Такого она не видела ещё ни разу. Полвагона неразговорчивых, абсолютно трезвых мужиков в авиационной форме, внимательно изучающих дачные полустанки. В районе станции «Бородино» по вагону, подозрительно принюхиваясь, прошёл начальник поезда. Мы переглянулись: а ведь прав был «Великий и мудрый», вот она, облава! А вот хрен вам на воротник, чтобы уши не мёрзли!
Шеф выбрался в коридор и хорошо поставленным голосом опытного лектора обратился к проводнице:
– Ну что ж, пора ужинать, нельзя ли нам чайку?
Начальник поезда заметно вздрогнул и вышел из вагона.
Стали ужинать. Оказалось, между прочим, что если запивать жареную курицу чаем, то его уходит значительно больше, чем водки. Но если пить чай без сахара, то получалось не так противно. Когда я в четвёртый раз пришёл в служебное купе, держа в руках 4 пустых стакана, проводница неожиданно и злобно заявила:
– Больше не дам!
– Почему?!
– Обоссытесь, товарищи офицеры!
Белоруссия встретила нас дождём. Вообще-то дождь – это неправильное слово; белорусский дождь – это совершенно особое явление природы, которое должно называться как-то по-другому. В воздухе висела вода. Тонны, а может быть десятки, сотни тонн воды в виде мельчайшей, очень противной водяной пыли. Когда концентрация влаги становилась совсем уж запредельной, она отжималась из воздуха в виде унылого, чахоточного дождя. Единожды отсыревшая форма не желала сохнуть, фуражки покоробило причудливым неуставным изгибом, а плащ-накидки стали тяжёлыми, как бронежилеты. Мелочно тщеславный шеф приехал в щегольских генеральских туфлях. На второй день они бесславно развалились, не выдержав хождения по белорусским лужам. Пришлось покупать в Военторге чудовищное порождение местных обувщиков, пошитое из кожи бронтозавра. Шеф оплакивал потерю 18 рублей до вечера. Собственно говоря, мне пришлось бы выслушивать его стенания и дольше, но нас неожиданно выгнали из гостиницы.
Мокрые и злые мы ввалились в холл единственного в городе отеля «Центральный». Шеф в новых туфлях хромал по очереди на обе ноги, держа в руках коробку с развалившимися штиблетами, а я тащил штурманский портфель с нашим ужином – колбасой, огурцами-помидорами, «Лидским» пивом и бутылкой водки.
– Мужчины, быстренько освобождайте номер! – приказала нам дежурная.
– Зачем? – удивился шеф, держа на весу правую ногу.
– К нам приезжает товарищ Горбачёв!
– Он в нашем номере жить не станет – резонно возразил шеф, переступая на левую – генеральный секретарь не будет смывать унитаз из графина.
– Ничего не знаю! – завизжала дежурная – Все съезжают! Вы расписывались!
Спорить было бессмысленно. Собрав свои вещи, мы вышли из опустевшей гостиницы. Дождь утих, с деревьев капало. Всё было сырым и унылым.
– Ну, твою же в бога, душу, мать! – кощунственно воззвал к небесам шеф, – то Егорка нам в душу наплевал, теперь ещё и Горбатый! Ох, направил бы я эту руководящую силу!
– Шеф, – сказал я, – может, в полку перекантуемся, а?
– Не-е-ет! – решительно ответил он, – клин – клином! Пошли!
– Куда?
– В горком!
Горком партии находился рядом, нужно было только перейти площадь. Впрочем, там всё было рядом.
В горкоме партии шеф вспомнил о том, что он работает полковником, и холодно заявил милиционеру, стоящему при входе, что ему необходимо переговорить с первым секретарём. В наличии, однако, оказался только дежурный по горкому. Шеф величественно поморщился и согласился на дежурного.
– Коммунист Скворцов! – с порога представился он, – прибыл из Москвы в служебную командировку, выселен из гостиницы, вот мои документы.
Дежурный взял командировочное удостоверение. В графе «Цель командировки» значилось: «Согласование мероприятий в соответствии с директивой Генштаба №…». Отдельные слова «мероприятия», «директива» дежурному, в принципе, были знакомы, но в осмысленную фразу не складывались.
Чиновник надолго задумался, причём физиология этого непривычного процесса отражалась на его лице настолько явно, что мне стало смешно. Действительно, с одной стороны, он получил команду освободить гостиницу для «товарищей из Москвы». С другой стороны, двое из московских товарищей неведомо как уже оказались в гостинице, и выселять их, наверное, неправильно. Но, опять-таки, была команда – «выселить»…
– Товарищ, – с хорошо разыгранным безразличием нанёс очередной удар шеф, – давайте позвоним в Москву и уточним…
– Нет-нет, – вывалился из бесконечного цикла дежурный, – произошла ошибка. Товарищи поторопились. Возвращайтесь в гостиницу, я позвоню.
Через полчаса мы сидели в лучшем номере совершенно пустой гостиницы. Из окна открывался потрясающий вид на свежепокрашенный автовокзал.
– Вот! – сказал шеф, разливая по второй, – дважды за неделю руководство противопоставило себя широким партийным массам. Они говорят: «Не пить!», а мы (тут шеф махнул полстакана) – употребляем! Они сказали: «Выселить!», а мы живём! Плохой знак. По-моему, скоро кое у кого, там (шеф ткнул пальцем в потолочное перекрытие) будут больши-и-и-е проблемы.
Как в воду смотрел.
Испорченная карма
- Товарищ студент, вы почему вышли из лаборатории во время занятия?
– Я? Воздухом подышать…
– Что-о-о?! Воздухом дышать?!!
Полковник Пётр Георгиевич М* очень любил преподавать. Многие годы он читал сначала в академии, а потом на нашей кафедре один и тот же курс «Основы теории радиоэлектронной борьбы» и за это время усовершенствовал его до такой степени, что разобраться в материале мог только он сам. Когда я по долгу службы ходил на его лекции, то быстро впадал в состояние болезненного полусна. Мне казалось, что ещё одно усилие, и я, наконец, пойму, о чем, таком знакомом, но непонятном, говорит человек у доски. Но Петра Георгиевича я не понимал. О студентах нечего было и говорить, стремительно и беспощадно зомбированная аудитория уныло возила ручками по секретным тетрадкам, надеясь вникнуть в потаённую мудрость основного уравнения РЭБ хотя бы к сессии.
А Пётр Георгиевич ничего такого не замечал. Фантастически косноязычный, он метался у доски, вздымая облака меловой пыли, перескакивая с пятое на десятое, внезапно начиная и бросая диктовать, протыкая указкой плакаты с россыпью квадратиков, окутанных паутиной линий и стрелок.
Закалённые борьбой с высшим образованием «радисты» и «кибера» как-то выкручивались, разбираясь по конспектам других преподавателей и по учебникам, но студенты с так называемого Международного, полугуманитарного факультета, которые в технический ВУЗ попали по чистому недоразумению, были на грани самоубийства.
В целом же, Пётр Георгиевич был симпатичным и беззлобным чудаком, на которых, собственно, и держалась советская высшая школа. В войсках он почти не служил, от старлея до майора и кандидата дорос в академии, а баранью шапку и высокое звание «доцент» он стал носить уже у нас на кафедре.