Чтобы как-то сгладить безутешную скорбь по окончанию рабочей недели, шеф завёл привычку проводить служебные совещания в пятницу после обеда. Спастись от них можно было только на лекции, но ещё неизвестно что хуже – самому дремать на совещании или полтора часа прыгать у доски перед полумёртвой, измученной высшим образованием аудиторией, которая способна адекватно воспринять только фразу «Вольно! Конец занятия».
– Сегодня, – начал совещание шеф, – на повестке дня только один вопрос, пробная лекция майора Окунева. Тема: «Боевое применение армейской авиации для непосредственной авиационной поддержки Сухопутных войск». Прошу!
Майор, сидевший в первом ряду и которого я раньше не заметил, вышел к доске.
Майор Окунев был аккуратно подстрижен и одет строго по форме, но всё равно сильно смахивал на доисторического человека. Невысокий, сутулый, как многие вертолётчики, очень широкий в плечах, с огромными кулаками, тяжеленой, тщательно выбритой нижней челюстью и глубоко сидящими остренькими глазками. Казалось, что плотность его тела раза в три больше нормальной, человеческой.
Ступив на жалобно пискнувшую трибуну, майор Окунев неожиданно нацепил очки, отчего его физиономия стала выглядеть ещё более дико, пошуршал конспектами, потом орлиным взором оглядел аудиторию и начал лекцию резко:
– Когда вертолёт появляется над полем боя, победа сама падает в руки пехоты!
От неожиданности кто-то на задних рядах зааплодировал. Тогда майор Окунев отложил конспект и взялся за дело по-настоящему. Материал он излагал уверенно, говорил громко, но имел какой-то неуловимый дефект речи, в результате которого понять в ней нельзя было совершенно ничего. Больше всего это было похоже на грохот пустых бутылок в мусоропроводе.
Конечно, с такой дикцией в аудитории Окуневу появляться было нельзя, но вопрос о его назначении был решён в Самом Высоком Штабе, поэтому шефу приходилось как-то выкручиваться.
С трудом уловив момент, когда Окунев закончил изложение темы, шеф предложил перейти к вопросам. И тут, услышав знакомое заклинание, проснулся Дед.
Дед был настоящим дедом советской РЭБ, его книги издавали и до сих пор издают за границей, он стоял у истоков создания первых помеховых станций для ВВС, в общем, был классическим гуру. На совещаниях, защитах и учёных советах Дед сладко и привычно дремал, но в нужную минуту всегда просыпался, причём выяснялось, что он как бы и не спал, потому что своими ядовитыми вопросами он всегда попадал в самое уязвимое место.
По сроку службы Деду вставать на совещаниях не полагалось, но в знак вежливости он ритуально оторвал зад от стула и спросил:
– Вы, коллега, если не ошибаюсь, э-э-э… вертолётчик?
– Так точно! – рубанул Окунев, – удивлённо разглядывая невзрачного дедка в гражданке.
– Тогда поясните мне э-э-э… принцип действия вертолётной станции оптико-электронных помех «Липа».
Окунев заметно покраснел. Как большинство лётчиков, он понятия не имел, как работает та или иная железка на борту, поэтому угрюмо бухнул:
– Об этом я знаю не больше вашего! – и сорвал вторые аплодисменты.
Майора Окунева на кафедру всё-таки взяли, но решили пока приставить к занятиям по строевой подготовке, чтобы со временем прейти к огневой, а в случае значительных методических успехов – к уставам.
Студенты майору Окуневу не понравились сразу и решительно, причём это чувство у них получилось взаимным. Весь институт мгновенно покрылся карикатурами, на которых в небесах парил полосатый окунь с неуловимо знакомой нижней челюстью и огромным членом, на котором крутился пропеллер. Через месяц продвинутые студенты организовали производство переводных картинок, и стайка фаллических окуней поплыла по Кировско-Фрунзенской линии Московского метро.
Это уже была слава.
Однажды весной Окунев приказал студентам своих взводов на занятия по строевой подготовке прибыть в головных уборах. Предстояла отработка отдания чести, а к пустой голове, как известно, рука не прикладывается. В назначенное время Окунев подошёл к строю двух взводов и пошатнулся. Шестьдесят два богатыря стояли в пластмассовых шеломах. (У одного из богатырей мама работала костюмером на Мосфильме). Окунев не пожалел времени и полчаса записывал в журнал взыскания всем двум взводам, после чего решил пропустить их мимо себя строевым шагом. Взводы прошли с молодецким присвистом, печатая шаг, а шишаки шлемов качались настолько единообразно, что уставное сердце Окунева дрогнуло, и до конца занятия он прилежно снимал ранее наложенные взыскания.
Вообще, Окунев оказался странным человеком. Он неплохо рисовал, был твердолобым и догматичным марксистом-ленинцем, но главное, он был экстрасенсом. В те годы на телеэкране шаманили всякие чумаки, кашпировские и другие «психотэрапеуты», поэтому над талантами Окунева мы посмеивались. До поры до времени.
У одного из наших офицеров после лётного происшествия один глаз стал моргать чаще другого, причём, не равномерно, а какими-то сериями. Со стороны создавалось впечатление, что он как бы призывно и разухабисто подмигивает. Военные медики, осмотрев больного, развели руками и сплавили его к нам на кафедру, как «годного к нестроевой», Окунев же заявил, что ему такая задача по плечу. Сильными и жёсткими, как пассатижи пальцами, он вдавил коллеге в мочку уха рисовое зерно, после чего глаз сначала вообще перестал мигать, а потом вышел на штатный режим.
Авторитет Окунева поднялся за облака, и он завёл обширную медицинскую практику в подразделениях института на букву «Б» – библиотеке и бухгалтерии. Он заряжал воду, а дыры в биополе искал на ощупь: бродил вокруг больного и шевелил пальцами, как будто считает деньги. Лично я у него лечиться не мог, потому что на первом же сеансе меня пробивало на такой смех, что биополе начинало опасно вибрировать. Впрочем, Окунев не обижался.
Периодически из Высоких Штабов за Окуневым приходила машина и он убывал на целый день врачевать тела и души, измученные управлением войсками. Однако истинный смысл этих поездок я понял только через год, в командировке.
Как-то в штабе вертолётного полка ко мне подошёл незнакомый капитан. Представившись, он спросил:
– Товарищ подполковник, а майор Окунев у вас служит?
– У нас, только он уже подполковник. А что?
– Привет ему передавайте. С ним служить хорошо было: он всему полку похмелье снимал, пошепчет что-то, в ухо зёрнышко вдавит – и можно по новой… – мечтательно и лирично ответил капитан.
Донесение
Иван Александрович был очень расстроен. Срок отправки очередного донесения в управление вузов ВВС поджимал, а Иван Александрович никак не мог сосредоточиться на работе. И всё потому, что Надюша опять принесла гладить кошек – рыжую и белую.
Донесение полагалось готовить раз в полгода, причём управление интересовали такие глубоко интимные подробности из жизни кафедры, что ознакомившись с донесением, управление обязано было бы на кафедре жениться. Но поскольку только в Москве было пять авиационных военных кафедр, а многожёнство в СССР строго преследовалось, высокие штабы предпочитали сожительствовать с подчинёнными в тяжком грехе.
Мир уже давно познал электронные таблицы, но донесения в штабы самого технологичного вида Вооружённых Сил оформлялись в виде таблиц на бумаге с чудовищным количеством граф. Управление вожделело знать количество отличников, «хорошистов» и двоечников с разбивкой по факультетам, специальностям и курсам. Интересовало его также, сколько студентов сдало экзамен с первого раза, а сколько со второго, сколько студентов было отстранено от военной подготовки, сколько было объявлено взысканий и поощрений и за что, а также другая, не менее захватывающая информация.
Подготовка таких донесений представляла собой титаническую и абсолютно бессмысленную работу, поскольку было ясно, что их никто не читал. Начальник кафедры свалил подготовку донесений на своего «чистого» зама, тот – на начальника учебной части. Начальник учебной части ловким финтом отпасовал работу начальникам циклов, а те уже злобно щурились на преподавателей, когда на кафедре появился Иван Александрович.
Иван Александрович был полковником-отставником, его попросили взять на должность преподавателя настолько высокие штабы, что начальнику, собственного говоря, даже не обязательно было говорить «есть!».
Оказалось, однако, что Иван Александрович преподавать не может из-за полнейшей профнепригодности. По итогам первой сессии его можно было с чистой совестью уволить, однако начальник решил сделать доброе дело. Чтобы не обидеть старика, ему предложили должность как бы начальника штаба кафедры, поскольку настоящий штаб военной кафедре не полагается. Имелось в виду, что он будет составлять всякие справки-отчёты-донесения, то есть выполнять канцелярскую работу, не требующую ничего, кроме наличия железобетонного зада.
Доброе дело, как водится, не осталось безнаказанным, поскольку Иван Александрович искренне считал себя настоящим начальником штаба. В нем причудливо сочетались настырная въедливость ПНШ по строевой и кадрам, заносчивость начальника штаба дивизии и стариковская обидчивость.
Взявшись за подготовку донесения, Иван Александрович столкнулся с удивительным казусом. Оказалось, что никто точно не знает, сколько в нашем институте студентов. То есть примерное количество было, конечно, известно, но в студенческой массе всегда существует некий слой, в котором, как на мелководье кораллового рифа, бурлит жизнь: кого-то отчисляют за «хвосты», кто-то уходит в «академку», а кто-то переводится из другого вуза с перезачётом экзаменов. На каждом учёном совете ректор долго и страстно говорил о создании АСУ вуза, но дальше призывов дело как-то не шло.
Ивану Александровичу же требовались точные цифры. Вскоре методисты деканатов стали от него прятаться, а в учебном отделе института на вопросы отвечали уклончиво-вежливо, но холодно. Тогда Иван Александрович обратился за помощью к начальнику кафедры. Шеф сделал вид, что готовится к занятиям, и от решения вопроса уклонился. Начальник учебной части, выслушав Ивана Александровича, пожал плечами и посоветовал: