– Кого ещё поймали?!
– Да так, какого-то… Из «Дикой дивизии», самоходчик, наверное.
– Ладно. Этого у тебя сейчас заберут, я контрикам скажу, а за солдат не переживай, скоро всё кончится.
– А что тут вообще такое?
– Как что? Коптилова прихватили.
– Взяли?!
– Нет пока. На него патруль случайно наткнулся. Увидели, крикнули «Стой!», а он автомат с плеча тянет. Хорошо, патруль пехотный был – пузом в снег и очередями по нему.
– Убили, что ли?
– Да нет… Он во-о-н в той рощице залёг, никого к себе не подпускает, стреляет. Оцепление и нужно, чтобы никто из гражданских не подвернулся.
– А с ним что?
– Ну, что… Комдив приказал – не церемониться. Сейчас спецы подъедут и решат вопрос.
Подполковник ушёл. Воробьёв огляделся и увидел в кустах знакомый бронетранспортёр, переделанный в машину связи. В бэтре перед включённой радиостанцией сидел командир роты связи КП, высокий, румяный и весёлый старлей, предмет эротических грёз телефонисток с узла связи.
– Привет, Валер, – сказал Воробьёв, – ты чего сам за рулём-то?
– Так бойцов всех в оцепление забрали, серпом их по молоту! У тебя тоже?
– Ага… У тебя пожрать ничего нет?
– Глянь в ящике, там сухпай лежал.
Воробьёв покопался в ящике для ЗИПа и разочарованно сказал:
–Пусто…
– Ну, значит бойцы схомячили, больше нету ничего…
– Ладно… Чего в эфире слышно?
– Спецы уже на подходе, да, наверное, уже здесь, сходи, посмотри, а то мне от радиостанции отходить нельзя.
– Дай бинокль.
– В сумке, на борту. Не забудь вернуть, облучённый!
– Получишь у Пушкина! До свиданья, дефективный! – беззлобно процитировал Воробьёв и полез наружу.
Бронетранспортёр со «спецами» как раз выехал из-за поворота. Около комдива и его свиты он остановился, из машины выбрались четыре человека с незнакомым оружием, в бронежилетах поверх бушлатов и касках-сферах. Один держал на поводке овчарку.
Быстро поговорив с комдивом и осмотревшись, один из них постучал прикладом по броне. Машина тронулась и поползла в сторону рощицы, спецы быстро шли по колеям машины, стараясь не высовываться из-за её габаритов.
Внезапно что-то несколько раз треснуло. Воробьёв не сразу понял, что это, наверное, Коптилов стрелял по бронетранспортеру. БТР остановился, крупнокалиберный пулемёт в башне пошевелился, как бы нюхая воздух, и вдруг неожиданно басовито и раскатисто ответил очередью. В рощице взметнулось снежное облако, а транспортёр вдруг резко взял с места и наискось вломился в кусты, закрывая своим корпусом штурмующих от Коптилова. Спецы метнулись вперёд, а БТР дал задний ход, отъехал метров на сто и остановился, держа под прицелом пулемёта рощицу. Стрельбы больше слышно не было.
Через пару минут из кустов вышел один из спецов, держа автомат на плече. Глядя в сторону комдива, он скрестил перед лицом кисти рук, а потом, не торопясь, пошёл к бронетранспортёру. Из рощицы вышли ещё двое, он волокли, взяв подмышки, тело в солдатской шинели. Вытащив из кустов, они бросили его лицом вниз в снег.
Воробьёв смотрел в бинокль, не снимая очков, поэтому видно было неважно, но ему показалось, что за телом тянется кровавый след.
Воробьёва пробрал озноб, он поёжился, взглянул на небо и вдруг понял, что день заканчивается. Маленькое, как раскалённый пятак, солнце валилось за реку, и там, на закате, небо уже окрасилось тревожным, малиновым цветом, а снизу вверх поднимались фиолетовые полоски облаков, похожих на ледяной туман.
Завтра будет ещё один морозный день, – подумал Воробьёв, – такой же, как сегодня зимний и пронзительно ясный день…
Маленький сержант
Полковой «контрик» по кличке «Ласковый Толя» вышел из военторговской столовой и, не торопясь, закурил. Питание по лётно-технической норме ему, так же как политрабочим и тыловикам, не полагалось, поэтому приходилось обедать в «платке». В этой столовой не было официанток, и приходилось отстаивать небольшую очередь, но зато в буфете можно было купить бутылку «Жигулёвского». Употребление пива в рабочее время, в общем-то, не одобрялось, но и не запрещалось, поэтому Толя за обедом себя побаловал бутылочкой и сейчас пребывал в полной гармонией с природой и самим собой.
По утрам уже подмораживало, но на солнце было тепло. День был не лётный, поэтому в гарнизоне было тихо, только высоко над головой шумели сосны, а вдалеке на аэродроме звенел, как комар, транспортник. Из столовой, дурачась, вывалились два старших лейтенанта, один со смехом надвинул другому фуражку на нос. Увидев Толю, они враз поскучнели, отдали ему честь и быстро свернули за угол. Толя вздохнул. В отличие от многих своих коллег, Толя действительно был хорошим, дружелюбным парнем и улыбался окружающим от чистого сердца, однако гарнизонный люд считал его улыбку какой-то особо изощрённой хитростью Конторы и предпочитал обходить контрика стороной.
Подавив привычный вздох, Толя выбросил сигарету и стал раздумывать, чем бы ему заняться. Срочных дел не было, и Толя решил сходить в штаб, узнать насчёт входящей почты и пообщаться с оперативным дежурным КП дивизии, чтобы «вообще быть в курсе».
Слева остался солдатский клуб, неаккуратно сложенный из серого кирпича, давным-давно закрытый газетный киоск и скучающая мороженщица. Жилая зона закончилась, начались казармы и штабные бараки. Толя, не торопясь, шёл по асфальтированной дорожке, которую кое-где вспучили корни деревьев. Глядя себе под ноги, Толя неожиданно заметил что-то подозрительно знакомое и явно лишнее на асфальте. Приглядевшись, Толя сказал «Ё-ё-ё…» и осторожно, чтобы не расстаться с обедом и пивом, нагнулся. На асфальте лежали обгорелые розовые листки из шифроблокнота, а сверху, кружась как снежинки, падали новые обрывки.
Толя осмотрелся и быстро нашёл то, что искал. Над печной трубой штаба связистов дрожал горячий воздух… «Опять сетку не поставили…» – подумал он и, кряхтя, стал собирать недогоревшие обрывки государственной тайны.
Вообще-то в каждом штабе имелась особая машина для уничтожения секретных бумаг, угрюмое дитя ВПК, гибрид мусорного ящика и роторной точилки для карандашей. Но, как часто бывало в плановом советском хозяйстве, хорошая сталь пошла на тетрадочные скрепки, а плохая – на фрезы этого недошреддера, из-за чего качественной расчленёнки уничтожаемых бумаг не получалось, и их стали просто жечь в печке, а чтобы бумагу не вытягивало из печной трубы, была внедрена особая рацуха – несгораемые сетки. Вот такую-то сетку и не поставили в штабе у связистов, за что им предстоял лёгкий втык.
В строевом отделении связистов работала младший сержант Танюша Снегирёва, которую из-за яркого румянца, делающего её похожей на весёлую зимнюю птичку, звали просто – Снегирёк. Даже у вечно хмурого комбата при виде Танюши теплели глаза, он звал её «товарищ маленький сержант». Вокруг Танюши вечно крутились молодые лётчики и технари, и даже какой-нибудь замшелый капитан из «мазуты», увидев её, багровел лысиной, воровато озирался в поисках жены и потихоньку кряхтел: «Итить, будь я помоложе…». Но никто не мог похвастаться Танюшиной благосклонностью. Выросшая в гарнизоне, она отлично знала, что такое гарнизонные слухи, поэтому одинаково ослепительно улыбалась всем… и никому. До тех пор, пока в батальон не пришёл новый начальник штаба.
Начальник штаба у связистов был из ссыльных. Толя знал, что раньше он служил в Москве, но погорел вместе со своим начальником, причём в самом прямом смысле слова. Вечеринка с участием телефонисток с узла связи, традиционно проходившая в штабе, в тот раз закончилась впечатляющим пожаром с выбрасыванием из окон служебных сейфов и прыжками на пожарную лестницу. Никто не пострадал, но информация о пожаре ушла на самый верх, генерала, начальника управления, уволили в запас, а прочих погорельцев отправили смывать копоть в войска.
Майор Николаев не скрывал, что долго занимать должность начальника штаба всего лишь отдельного батальона не собирается и ждёт, когда для него освободится хорошее место в штабе ГСВГ.[59] К своим служебным обязанностям, однако, он относился добросовестно, и после предыдущего хамоватого и часто нетрезвого НШ выглядел чуть ли не идеалом штабиста. Несмотря на это, подтянутого и всегда корректного майора в батальоне невзлюбили за подчёркнутую сухость и какое-то деревянное равнодушие к людям. Офицеры заметили, что даже гарнизонные собаки, во множестве отирающиеся возле штаба и казармы и собирающие дань сахаром со всех без исключения офицеров и солдат, к Николаеву не подходили ни разу.
У начальника штаба были новенькие «Жигули-трёшка», которые сверкали бордовым лаком на штабной стоянке рядом с облезлыми УАЗиками комбата и зампотеха. После окончания рабочего дня НШ переодевался в «гражданку», надевал тёмные очки-капельки и уезжал в Москву.
Из строевого отделения навстречу контрику выбежала Танюша. Ласковый Толя несколько минут постоял, надеясь, что она вернётся, но услышав стук входной двери, понял, что ждать бессмысленно. Он зашёл за барьер, выключил пишущую машинку, покопавшись в связке ключей, запер сейф и железный шкаф, захлопнул дверь строевого отделения и отправился к начальнику штаба.
Выслушав контрика, майор Николаев не удивился. Он спокойно убрал в стол конверт с обрывками шифроблокнотов и ключи и, не глядя на Толю, сказал:
– Спасибо, мы разберёмся. Меры будут приняты. Можете идти.
***
Танюша изо всех сил бежала по аллее, размазывая по лицу слёзы стыда и обиды. Она видела, что на неё обращают внимание, и от этого ей становилось всё хуже и хуже. Ей казалось, что все знают о её горе и о её позоре и с усмешкой смотрят ей вслед. Она представила себе, как будет со страхом заглядывать в лица знакомых, ожидая понимающего подмигивания или усмешки.
Снова и снова она вспоминала, как ей понравился этот новый широкоплечий и неулыбчивый майор из Москвы, как они познакомились, как он спокойно рассказал ей, что ждёт назначения в Германию и что – вот незадача! – туда не любят посылать холостяков, а он как раз не женат, и как он через пару недель пригласил её в гости, и как они ужинали в большой и мрачноватой квартире генеральского дома на Ленинском проспекте и как потом ночью у них толком ничего не вышло, потому что этот майор был её первым мужчиной.