Николаев вскоре спокойно заснул, а Танюша всю ночь пролежала, прижавшись спиной к стене, с ужасом ожидая, что он проснётся и опять потянется к ней. Заснула она под утро и проснулась от того, что Николаев легонько нажал пальцем ей на кончик носа и сказал:
– Пора вставать! Кто первым умывается, ты или я?
Танюша ждала совсем не этих слов и, растерявшись, не ответила.
– Ну, тогда я, – решил Николаев, сбрасывая одеяло.
Как только он вышел, Танюша вскочила с постели, быстро оделась и убрала постель. Ей хотелось поскорее покинуть чужое и неуютное жилье. Сначала она радовалась, что всё кончилось, но потом, когда они ехали в машине по Минскому шоссе, чувство облегчения постепенно стала сменять разочарование. Ей стало обидно, что утром он даже не попытался сделать то, что так просто и естественно происходит между мужчиной и женщиной по рассказам подруг и в заграничном кино.
– Дура, дура, дура!!! – унижала она себя, – на самое простое бабье дело и то оказалась неспособна, ну и он, конечно…
После этой проклятой поездки Николаев был с ней по обыкновению вежлив, но в гости больше не звал и на неслужебные темы не заговаривал. Теперь всё должна была решить выписка из приказа о переводе. Скажет или не скажет?
В тот день, разбирая входящую почту Танюша наткнулась на «Выписку из приказа Командующего по личному составу» и у неё похолодели руки. «Сегодня… Скажет или нет?»
Она отнесла почту Николаеву и стала ждать. Каждый раз, когда дверь строевого отделения открывалась, Танюша обмирала, но приходили какие-то посторонние, ненужные сейчас люди, которым следовало что-то отвечать, оформлять какие-то документы. К обеду Танюшу от страха и напряжения начало мутить. Николаев так и не зашёл. Уже всё понимая, Танюша загадала, что если первый, кто войдёт в строевое отделение после обеда, будет посторонний, значит, Николаев к ней не придёт вообще.
Скрипнула дверь и, улыбаясь, вошёл Ласковый Толя с какими-то бумажками в руке.
Не в силах больше сдерживаться, Танюша разрыдалась и, оттолкнув его, выскочила из штаба.
Танюша вбежала в жилую зону, задыхаясь поднялась по лестнице своего дома, и в полутёмной, безлюдной в этот час общей кухне достала из шкафчика гранёную бутылку, трясущимися руками вылила её содержимое в кружку и залпом плеснула в рот.
Горло страшно обожгло, её мучительно вырвало кровью и, теряя сознание, она упала в кровавую лужу.
Соседи пришли со службы только вечером, когда Танюша была ещё жива.
Капитан Воробьёв валялся на койке в общежитии, разглядывая жёлтые разводы на потолке. Следы многочисленных протечек образовали причудливые узоры, напоминающие географическую карту.
Капитану Воробьёву было уныло.
На дежурство ему предстояло заступать только завтра, и впереди был целый день, который нужно было чем-то занять. В полку объявили повышенную готовность, поэтому уехать домой Воробьёв не мог и прикидывал, какое из небогатого набора гарнизонных развлечений выбрать. В библиотеке ничего интересного не было, кино в доме офицеров показывали только по выходным, а играть в бильярд Воробьёв толком так и не научился. Оставались различные варианты употребления спиртных напитков. Воробьёв склонялся к тому, чтобы купить пару бутылок шампанского и напроситься в гости к кому-нибудь из женатых коллег, чтобы порадовать себя домашней едой и теплом хоть и чужого, но всё-таки семейного очага. Воробьёв стал перебирать в уме сослуживцев, но тут щёлкнул замок и в комнату ввалился сосед Воробьёва, двухгодичник Витя-Апельсин, добрый, толстый, неуклюжий и фантастически рыжий лейтенант. Лётчики посмеивались, что оранжевая Витина причёска полыхает на стоянке даже в тёмное время суток.
Витя снял бушлат и остался в технарских штанах-ползунках и буром свитере с растянутым горлом. Шаркая валенками, он молча подошёл к столу и начал доставать из брезентового портфеля продукты – банку «Фрикаделек рыбных в томатном соусе», хлеб и плавленые сырки. Последними на столе появились две бутылки креплёного вина в грязноватых бутылках с криво наклеенными этикетками. На горлышке одной из бутылок налипла стружка.
Воробьёв удивился. Витя-Апельсин не курил и был поводом для бесконечных шуточек кадровых офицеров, поскольку не переносил спиртного. Внезапное появление на столе «Слез Мичурина» было необъяснимым. Ясно было только, что неумолимая диалектика воинской службы решила вопрос свободного времени Воробьёва самостоятельно.
– Чего отмечаем? – поинтересовался он, принимая стакан, наполненный жидкостью неопределённо-бурого цвета, – старлея дали или, может, новую техничку с царского плеча? Из твоей-то, вон, уже керосин выжимать можно.
– Не отмечаем, – буркнул Витя и залпом выпил стакан. – Поминки… – пояснил он перехваченным от скверного вина голосом.
Воробьёв понял, что Витя не шутит. Он молча выпил вино, поставил стакан и, отдышавшись, коротко спросил:
– Кто?
– Ты Снегирёву Танюшу знал?
– Конечно, она из нашего штаба, а что?
– Ну да, она же тебе нравилась, ты говорил, верно? – не глядя на Воробьёва спросил Витя.
– Ну да говорил, а что случилось-то?!
– Умерла она…
– Как умерла?!! – автоматически спросил Воробьёв и вдруг замолчал. Ему пришло в голову, что вот этот коротенький вопрос «Как умерла?!!» ежедневно на множестве языков повторяют миллионы людей, услышав страшные слова, и им пока не важно знать, из-за чего умер близкий человек, этим вопросом они пытаются отодвинуть от себя ещё хоть на несколько секунд то, что уже невозможно поправить.
– Откуда ты знаешь?
– Доктора вашего встретил, он сказал, – объяснил Витя.
– Да что с ней могло случиться? Под машину, что ли, попала?
– Нет, отравилась…
– Чем отравилась? В столовой?
– Да нет же, ну… она сама отравилась, док сказал – уксусной эссенцией. Из-за начштаба вашего.
Воробьёв замолчал. Он вдруг вспомнил усмешки и шуточки сослуживцев, которые раньше он не понимал и на которые не обращал внимания, вспомнил и то, как Танюша смотрела на начальника штаба, когда он заходил в строевое отделение, и понял, что всё то, что ему сейчас рассказал Витя – правда.
Он вдруг поймал себя на том, что сидя за столом, совершает какие-то мелкие и ненужные движения – перекладывает указательным пальцем хлебные крошки, потом вдруг начинает переворачивать вилку зубчиками вверх-вниз, потом кладёт вилку и начинает качать влево-вправо стакан.
Воробьёв ощутил, что больше оставаться на месте не может – нужно куда-то идти и что-то делать, неважно, куда идти и что делать, но сидеть на месте было нестерпимо. Он встал и начал быстро, заученными движениями надевать форму.
– Ты куда? – спросил Витя, – давай хоть допьём…
– Я скоро… – машинально ответил Воробьёв, застёгивая шинель, – мне тут… надо… – и, не слушая больше Витю, выскочил за дверь.
Спускаясь по лестнице, Воробьёв вдруг заметил, что его зрение резко и неприятно обострилось. Он стал замечать мельчайшие детали вокруг себя, на которые раньше никогда не обращал внимания – на истёртые ступени лестницы из искусственного серого камня с белыми крапинками, напоминающими любительскую колбасу, на криво закрученный шуруп в дверной ручке, на стопку замусоленных почтовых конвертов рядом с доской для ключей. Его кто-то окликнул, но Воробьёв даже не обернулся, он выскочил на улицу и быстро пошёл по аллее, стараясь как можно глубже дышать холодным воздухом.
Почему-то он вспомнил, как летом неожиданно встретил здесь Танюшу. Девушка шла к автобусной остановке в ярком сарафане с квадратным вырезом, в белых босоножках и с белой сумочкой на длинном ремешке. В обычной женской одежде Танюша тогда показалась Воробьёву какой-то обычной, непривлекательной, форма ей шла гораздо больше, и он постарался выбросить из памяти это воспоминание, которое, казалось, теперь может обидеть память Танюши.
Старый гарнизон зарос сиренью, жасмином и шиповником, которые буйно цвели по очереди всё лето, и Воробьёв всегда старался зайти в строевое отделение с букетом из цветущих веток, а Танюша расставляла их на подоконнике в трёхлитровых банках между разноцветных гераней и фиалок…
Воробьёв приостановился. Он понял, что ноги повели его по давно заученному маршруту на службу. Поворот налево приводил в казарму, а направо – в штаб. Ни в казарме, ни в штабе ему делать было нечего, но капитан, не раздумывая, повернул направо.
На стоянке машины начальника штаба не было.
Воробьёв вошёл в штаб и. ответив на приветствие дневального, огляделся. Двери кабинета начальника штаба и строевого отделения были заперты и опечатаны, командира тоже на месте не было. Дверь в комнату замполита была распахнута настежь. В те годы среди политработников хорошим тоном считалось не закрывать двери своих кабинетов, чтобы, так сказать, не отгораживаться от масс. Сам замполит, правда, сидел за закрытыми дверями в маленькой комнате, в которую можно было попасть из большой, а в большой, которую обычно использовали для заседаний партбюро, сидел батальонный «комсомолец» и копался в ящике с учётными карточками.
– А, Воробьёв, – сказал он, – зайди-ка!
Воробьёв зашёл и молча остановился перед столом.
– Про Снегирёву слышал уже, небось? Вот, натворила она дел! Командира уже в прокуратуру вызвали. Ну что за народ – бабы?! Никому, понимаешь, не давала, мне вот не дала, а тут – на тебе! Ни себе, ни людям! Она же в твоей роте числилась? – «комсомолец» покопался в ящике.– Ну, на карточку, на память.
Воробьёв взял учётную карточку и посмотрел на фотографию. На ней Танюша была совсем девочкой – ещё в школьной форме.
– Ну, чего уставился? – хохотнул «комсомолец». – А, ну да, ты же за ней тоже бегал… Ну так сходи к доктору, попроси, может он тебя к ней пустит на полчасика пока не зако… – «комсомолец» взглянул на Воробьёва и осёкся.
Тихое, назойливое гудение в голове Воробьёва переросло в визг, потом в грохот, он бросил карточку на стол и с разворота вмазал «комсомольцу» кулаком в лицо.