В этот волшебный час, когда ночь уже ушла, а утро ещё не вступило в свои права, бронзовый Пушкин неслышно спрыгнул с пьедестала, одним движением надел цилиндр и стремительно пошёл по Тверскому бульвару.
Напротив угрюмой громады нового МХАТа он задержался.
– Поторопитесь, милостивый государь Сергей Александрович, нас ждут!
Поэты свернули на Большую Бронную, миновали отделённый от улицы чугунной решёткой сквер, французскую кондитерскую, какие-то учреждения и вышли на Патриаршие пруды.
Если бы на Патриарших в этот час оказались люди – влюблённые, милицейский патруль или какой-нибудь бродяга – они увидел бы фантастическое, невозможное зрелище. Сквер, окружающий пруд, был заполнен памятниками.
На углу сквера, к киоску с пивом и датскими сосисками был привязан громадный боевой конь Юрия Долгорукого, ещё какие-то бронзовые и каменные ездовые животные. Только что подъехавший маршал Жуков попытался привязать свою лошадь рядом. Княжеский жеребец злобно фыркнул, кося глазом, и начал приплясывать у привязи.
– Ты бы убрал лошадку-то свою, боярин, – прогудел Долгорукий, – а то затопчут ненароком. К маршалу тут же подскочили двое чугунных военных с неизвестных скульптурных групп и увели его лошадь в сторону. Один из них в довоенной форме с почти неразличимым от времени лицом почему-то был выкрашен серебрянкой, а другой нарядно блестел свежей зелёной краской.
Около памятника Крылову, который поленился встать со своего кресла, собрались литераторы. Два Гоголя, один грустный, больной, с длинным носом и нависшими на лицо волосами, а другой упитанный, осанистый, наседали на Маяковского.
– Двое на одного – нечестно! – посмеивался поэт-безбожник.
Тихонько разговаривали Лермонтов, Фадеев и неестественно худой, сутулый Чехов с Камергерского.
Неподалёку, как всегда, шумели большевики. Полтора десятка разномастных Ильичей, мрачный Дзержинский в длиннополой шинели, Киров, Ногин, Калинин. Вожди оживлённо жестикулировали, но в паузах непроизвольно принимали привычные позы, указуя в светлое будущее руками. У некоторых в руке была зажата кепка или шапка.
Со Спиридоновки широким мужским шагом вошла Надежда Константиновна. Заметив её, вожди примолкли. Надувшись, они косились друг на друга – к кому первому подойдёт супруга? Крупская про себя вздохнула и пошла к мужьям, вежливо раскланиваясь на ходу.
На лавочке в нелепой позе застыл Воровский.
– Эк вас, батенька, скрутило, – посочувствовал ему Боткин, – и то, столько лет в такой позе простоять! Давайте я вам хоть массаж сделаю…
– Оставьте, – махнул чугунной рукой Воровский, – какой уж массаж памятнику! На «Серп и молот», видно, пора, на переплавку…
– Эй, а вы кто такие?! – профессионально прищурился Железный Феликс.
– Мы это… пороки, с Болотной площади, – пропищало существо с длинным, как у Буратино, носом и косыми глазками. – Знаете, «Дети, жертвы пороков родителей?»
– Тогда вам, наверное, на Манежную надо, там памятники животным собираются, медведи всякие, уточки, собаки. Знаете, где уродцы Церетели стоят?
– Не-е-е… Они кусаются, ходили уже… Говорят, идите вы к Шемякину! – прогундосило существо в противогазе и галстуке-бабочке.
– Ну тогда – на Новодевичье, там у кладбищенских сбор.
– В прошлом году мы туда и пошли, а там Никита Сергеевич как нас увидел, заругался: «Что?! Опять эти пидорасы?!» Дяденька Дзержинский, не гоните, а? Можно, мы с вами? Мы тихонько, в уголке постоим…
– Ну, что ж, бояре, – зычно произнёс князь Пожарский, выйдя на середину, – все в сборе? На правах старейшего памятника Москвы позвольте открыть наше ежегодное собрание.
– А где государь-император Пётр Алексеевич? – спросил кто-то. – Такой, помнится, видный был, со штурвалом корабельным…
– Не придёт он сегодня, – пояснил его ближайший сосед, князь-анархист Кропоткин, – просил передать, чтобы не ждали. Сказал, будет Церетели ловить. Может, хоть этой ночью повезёт.
– Как же, поймаешь его, он хи-и-трый! – осуждающе произнёс старичок Тимирязев. – Феликсу Эдмундовичу бы поручить…
– Господа, господа, не отвлекайтесь! Солнце уже встаёт, времени в обрез! На повестке дня у нас один вопрос. Памятник Булгакову, Михаилу Афанасьевичу.
– А он кто? – спросила женщина в ватнике и сапогах. Она была с памятника участникам восстания 1905 года на Пресне и слабо разбиралась в литературе.
– Вот, господа-товарищи – неожиданно ехидно заметил кудрявый Блок, повернувшись ко фракции большевиков – эта самая кухарка у вас 70 лет государством и управляла!
– От декадента слышу! – огрызнулась женщина, – вали отсюда! В белом венчике из роз!
Памятники зашумели.
– Тихо, товарищи памятники! – мощным басом перекрыл шум агитатор, горлан и главарь. Давайте быстро закроем вопрос и разойдёмся по пьедесталам!
– А в чем вопрос-то, батюшка? – кряхтя привстал с кресла тучный Крылов. – Может, того, в трактир ещё успеем заглянуть?
– Иван Андреевич, голубчик, побойтесь бога, ну какой трактир? Кругом «Макдональдсы» одни, да и что вы там делать-то станете?
– И то правда, – Крылов опять уселся в кресло.
– Вопрос, господа, очень важный. Все вы слышали о Лужкове.
– Слышали, слышали, – неодобрительно зашумели памятники, – ещё как слышали, в кепке такой, градостроитель…
– Градостроитель у них Ресин – наставительно заметил князь. – В его честь даже архитектурный стиль назвали – «Ресинский ампир».
– Так вот, господа и гм… товарищи памятники. Градоначальник Лужков решил поставить на Патриарших прудах, вот здесь, на этом самом месте, памятник Булгакову.
– Ну и что? Нам же поставили, ничего, стоим, столицу украшаем.
– Так в этом всё дело! Они хотят здесь ещё и примус поставить, как символ сил зла!
– А почему это примус олицетворяет силы зла? – удивился Маяковский.
– Никто этого не знает. Но примус определённо будет. И ещё Иешуа посередине пруда. И сам Булгаков.
– Чертовщина какая-то!
– Верно изволите подметить, чертовщина. У господина Булгакова всё на чертовщине построено. Но мы сейчас не об этом. Москва есть Третий Рим. А четвёртому не бывать! Невместно, господа памятники, чтобы среди нас и примус поставили. Мало нам чудищ на Поклонной горе да у стены Кремлёвской, так теперь ещё и это!
Памятники зашумели.
Вперёд пробился плечистый, неопределённо одетый мужик. В руках он держал здоровенный булыжник.
– Я от имени пресненского пролетариата – мрачно доложил он. – Мы тут с товарищами посовещались и есть мнение…
– Господи, господи, опять вы за своё! Окаянные! Церкви сносили, колокола разбивали, а на пьедесталы трактора да паровозы ставить стали! Антихристы! Проклинаю! – завопил неопознанный памятник, по виду монашествующий.
– Товаг`ищи! – От группы вождей отделился один из Ильичей. – У фг`акции большевиков есть пг`едложение! – Вождь азартно размахивал пудовой кепкой. Памятники помельче и выполненные из хрупких материалов опасливо сторонились.
– Не будем забывать, что мы всё-таки памятники, а, следовательно, не сможем помешать установке этого, с позволения сказать, мемориала. Вот товаг`ищ с Красной Пресни – Ильич показал на рабочего – предлагает встать на путь индивидуального террора. Это неправильный, эсеровский подход! Удивляюсь, как это товарищ Шадр догадался лепить пг`есненского пг`олетария с эсера!
Мы, большевики, пг`едлагаем сменить тактику! Раз нельзя помешать, следует отомстить, обрушить на виновных тяжёлую руку пг`олетарского гнева! Нужно сделать так, чтобы господин Церетели изваял скульптурный портрет самого Лужкова. Чиновники, конечно, постараются установить его в самом людном месте, чтобы угодить шефу.
– Ну а мы, – тут бронзовый лик вождя лукаво прищурился, – мы тем временем постараемся договориться с голубями!
И тут памятникам было явлено чудо. Утренний воздух внезапно сгустился, и из него возник господин в добротном костюме, с ниточным пробором и моноклем в правом глазу.
Он с весёлым изумлением осмотрел собравшихся и громко сказал:
– Не волнуйтесь, господа, никакого примуса не будет, будьте благонадёжны!
– Откуда вы знаете? – спросил кто-то из задних рядов.
Господин снова засмеялся:
– Я писатель мистический!
Он поднял руку и над Патриаршими внезапно потемнело. С грохотом с неба рванула синяя молния и хлынул ливень, совершенно невозможный в это время года. Потоки воды понеслись к пруду, увлекая за собой листья и вчерашний мусор, заливая пустые столики плавучего ресторанчика.
Через четверть часа грозовая туча ушла мимо дома авиаконструктора Поликарпова, бывшего дома Тарасова на Спиридоновке, а ныне института Африки, и дальше, над стенами и куполами Новодевичьего – на запад.
А на Патриарших опять было пусто, только чугунный Крылов всё так же дремал в своём кресле. Начинался новый день, полный суеты и скучных хлопот.
Конец Третьей эпохи
(Рассказ-шутка по мотивам любимых книг)
– Тьма сгущается, силы врага растут, а наши – истаивают, лиходейские твари выходят из сумрака, энтропия нарастает…
При слове «энтропия» ясное небо надо Дольном замглилось.
– Это же тёмный язык физиков, Гэндальф Серый, негоже ему звучать здесь! – нахмурился Элронд.
– Не перебивай мага, Элронд сын Эарендила, плохо кончится, родной! – огрызнулся Гэндальф. – Над всем Среднеземьем безоблачное небо! Ну, пока безоблачное. Собственно, по этому поводу я и собрал здесь представителей всех демократических народов, надо обменяться.
– А чего обмениваться-то? – влез Боромир, – Белый совет, орки какие-то кольца волшебные, голова пухнет! Дать по нему кувалдой, и всех дел! А то можно в Торгсин снести, поднимемся нехило!
– Дал один такой, шерсть на носу, – проворчал в бороду Гимли, – отскочила ему кувалда в лоб, хорошая была кувалда, теперь таких не делают.
– А с мужиком-то что дальше было? – заинтересовался Мерри, который пролез на совет без спроса.
– Ну как что? – ответил гном, – после гномьей кувалды по лбу одна дорога, на Заокраинный Запад!