Или эта – последняя, что разбивает волны
О противолежащие скалы?..
Пел Болтон. Уатт запел, глядя на губы Веджвуда, – он плохо знал латынь.
Болтон налил коньяку Сабакину и сказал:
– Я слышал, как вы говорили. Вы мне нравитесь: вы умеете кусаться. Выпьем!
Сабакин выпил, не поморщившись.
– Однако вы и пьете!
Голос гобоя оборвался. Гершель отнял от губ мундштук, вытер его, протер черное дерево и положил гобой в футляр.
– Спасибо, друг, – сказал Болтон Гершелю. – Мне было неприятно, что русский обидел тебя.
– Мы мирный народ, – сказал Сабакин.
– А турецкая война ваша?[6] – спросил Вилькинсон. – А бой Кинбурнский вашего Суворова?[7] Турки не думают, что вы мирный народ, и я делаю для них пушки.
– Парламент взволнован, – прибавил Уатт, – а я спокоен. Я сделал то, что я хотел. Мой стакан полон, голова моя не болит, и я не понимаю, почему люди должны воевать.
– Но мир огромен, – сказал Гершель. – Мы взломали засовы неба. Вы слышите, господин Сабакин, я сказал – мы, я не забыл о Ломоносове. Не будем спорить. Мир огромен, и любой лот, брошенный в его глубину, обогащает душу людей. Будущее скажет, кто прав!
– Какая сегодня тревожная ночь! – сказал Болтон. – Почему вы все время то спорите, то миритесь? Я люблю Францию, которая хочет стереть то, что было начертано на сукне истории мелом, и хочет заново перекроить это сукно. Я за мир купца, потому что старые права аристократов – это только черновая разметка истории. Мне нужны машины, крепкие резцы, чистые отливки и покупатели во всем мире.
Луна все подымалась. Лишенные тени, вещи становились легки, и даже серебро казалось прозрачным.
– Не будем ссориться, – сказал Гершель. – Каждый из нас хорошо обрабатывает свой сад. Ваш тост, господин Сабакин. Вы хороший друг, я хотел бы иметь такого помощника.
Сабакин налил вина.
– Друзья мои, – сказа он, – в вашей прекрасной стране слова пишутся не так, как они читаются.
– Я и сам бы написал с ошибками, если бы за меня не писал секретарь, – рассмеялся Вилькинсон.
Лев Сабакин продолжал:
– Но разве нет слов, написанных правильно? Разве слово «братство», написанное на знамени французов-революционеров, – разве это не правда? Прославим сегодня братство науки и закрепим за трубой имя учителя моего – имя Михайла Васильевича Ломоносова. Ему много недодано славы, а имя его должно быть у всех на устах.
– Это невозможно, – сказал Гершель. – Но я пью за вашего великого учителя и за ваше великое упрямство.
– Я пью за каронады! – сказал Вилькинсон. – Тяжелое ядро, выпущенное из короткой пушки, решает любой спор, поскольку этот спор происходит в море. Каин не убил бы Авеля, если бы у Авеля был флот, вооруженный каронадами.
– Я еще не кончил, – сказал Сабакин. – Если мы не выпьем за братство народов, то я пью за то, чтобы станки для обработки пушек лучше всего точили оружие в моей стране.
– Мой завод, – сказал Болтон, – перегонит Урал и Тулу. Я пью за свой завод, за прибыли после мира!.. Впрочем, я сам член Петербургского Большого экономического общества и горжусь этим.
Так пили люди в лунную ночь в городе Бирмингаме, рядом с большим телескопом, в котором отражалась полная, уже желто-красная луна.
Так разговаривали люди в лунную ночь того года, когда начинались великие войны за раздел мира.
В ту ночь телескоп был похож на пушку, уже заряженную для выстрела.
Глава девятнадцатая,
рассказывающая о Лондоне и о великом мятеже в Париже.
Доныне еще мало было в употреблении паровых машин для приведения в действие мукомольных мельниц и ткацких станков и станов для выделки железа.
У господина Болтона паровых машин покупали недостаточно, и он решил сам построить в центре Лондона паровую мельницу у моста.
Народ смотрел, как бьют сваи у моста.
Среди прочего люда стоял в толпе нестарый человек в длинных штанах, каких в Лондоне не носили, в широкой блузе и с мешком за плечами.
Тяжелая «баба» взлетала в воздух, падала вниз, на сваю, обтянутую железным хомутом.
В толпе говорили, что новая эта машина придумана русским со смешным именем Сабакин. Человек в длинных штанах долго смотрел на машину, на Темзу, радужную и полную барок, потом поправил свой мешок и заторопился.
Яков Леонтьев явился к Сурнину в мастерскую Нока, где у Сурнина была отдельная каморка, заставленная станками.
– Здравствуй, Алеша, и смотри, – сказал он, положив на верстак небольшой предмет.
Это был маленький токарный станок с приспособлением для держания резца. Резец можно было закрепить при помощи винтов в любом положении.
– Яков, здравствуй! Ты откуда? Расскажи.
– Сперва удивляться надо! – Яков взял резец и закрепил в каретке. – Ставить резец можно, – сказал он, показывая, – и так и этак, хоть косо. Посмотри, я тебе прилажу. Эта штука, Алеша, резец держит сама, за мастера.
– Ты постой, Яков. Расскажи, где был.
– В Париже, – сказал Яков, налаживая станочек. – Попроси, чтобы мне есть чего-нибудь подали, только к себе никого не впускай, Я тебе это для наших привез, а другое пойдет мистеру Эггу за приданое.
Яков левой рукой налаживал резец на станке, подергивая плечом.
– Да ты откуда?
– С корабля прямо к тебе, из Парижа, не отдыхая, пока не запил и пока отдавать не жалко. Только у моста постоял, посмотрел, как сваи бьют.
– А как в Париже?
– Приехал это я, – начал Леонтьев, – в Париж. Языка, значит, ихнего не понимаю. Но дело это для меня не важное. Пошел в кузницу, взял инструмент, поработал по-тульски, и меня приняли. Сперва ковал, узнал при деле железные слова, потом – как пить, есть просить и как разговаривать с мадам. Потом петь научился, и в полгода заговорил я и запел, значит, как птица, и начали даже все на меня удивляться. Сами слушают, сами смеются, сами все понимают. Понял и я, что хотят своего короля стянуть сверху вниз или вбить в него хотя бы какой-нибудь толк… И есть у них такая тюрьма, как в Питере Петропавловская, только выше намного и в восемь башен. И в ту тюрьму людей сажают понапрасну. И говорят тут французы: «Либерте, либерте…» Я понимаю: свобода. «Егалите» – это тоже понимаю: равенство. И говорят они еще «фратерните» – братство. Это значит – и мы с ними братья. И тут выпускают разные бумажки, на них про все напечатано, но всего не разберешь. Но я к тем буквам потом пристрелялся.
Народ – свое, а король – свое. Он их гнать, а мы пошли на арсенал да на оружейные лавки. Тут я пригодился, потому что в оружейном деле разбираюсь. А тут беспорядку было много! Нашел саблю добрую да показал, как изгороди железные ломать на пики. Пошли мы на бастильские башни. А их восемь. Восемь, и перед ними ров, а перед рвом стена, и мост подъемный поднят. Вижу я, что их взять невозможно, – пушки сверху стреляют.
– Дай мне тебе хоть пива налить!
– Лей. Тут народ завыл, и мы себя позабыли, – хвастать не буду, я ли или не я первый, а полезли это мы на стенку, за цепь схватились, а тут топоры да сабли, и я цепь разрубил, и мост подъемный пал с громадным стуком. Тут народ опять завыл – и во двор. А у короля швейцарцы есть, из горных народов люди купленные. Они в нас стреляют. Мы тут все, что можно, собрали, зажгли – стоим в дыму, на стены в дыму лезем и кричим. Вдруг тащат двое солдат ихнего коменданта, а мы во второй двор и в башни. Двери, конечно, выбиваем. Внизу подвалы, наверху горницы – так, ничего, уютненько, и даже огонь горит, и кровати с зелеными занавесками. Сидят там люди седые и ничего не понимают. И меня спрашивают, а я по-французски в точности не говорю. Говорю, как умею: я, мол, туляк, пришел сюда по фратерните, изволите видеть, на дворе либерте, – а они меня не слушают и бегут, вещички свои тащат, а один, как я ему сказал «либерте», не понял, а начал греться, а у него в камине огонек такой маленький. Я его, конечно, за руку и на двор, а на дворе уже солома догорела, а на пике комендантова голова, и я ей говорю: «Что, старик, не хотел эгалите?» И был, мой милый Алеша, Париж взъерошен. Люди ходили как пьяные, плакали и целовались. А эту самую Бастилию растаскивают на куски и камни искрошили, и я те камни вставлял в брошки. Маленькие такие камушки, а кругом, конечно, решетка филигранью. Было то, земляк, четырнадцатого июля. Не забуду никогда! Неделю ходили мы как пьяные и потом различать стали: одни ходят загорелые, веселые, их солнцем ожгло – то патриоты, а другие бледные, те сидели дома, значит, боялись – то аристократы. Тут притащили мы некоторых к фонарю, а в Париже не как в Лондоне, в лунные ночи фонарей не зажигают – столбы свободы. А пиво, брат, доброе!..
Ходил я там как пьяный, любовишка у меня была небольшая, потом начал осматриваться и заскучал. Но зато набрел я там вот на этот станочек. Вижу, хозяин не очень-то дорожит этой вещью, должно, досталась она ему по дешевке, а может, и вовсе даром, ну и предложил я ему за станочек, сколько мог, а в придачу еще два перстенька. Возьми на память, Алеша, чтоб знал ты, что у меня есть совесть.
– В работе станочек был?
– Нет, один только станок такой, да я с него чертеж снял. Вот, говорят, француз на случай счастлив, а случаем не пользуется. Немец случай ищет, да не видит. А английский человек случаи не пропускает, да умом не дерзок.
– Так ты думаешь на этом разбогатеть?
– А то как же! Сделаю копию да от себя что добавлю для улучшения. Туляк может даже блоху подковать, если удосужится.
– Ты куда, Яша, досужий человек?
– Домой.
– Где дом-то твой?
– У Эгга все-таки, у Мэри. Мне, Алеша, в Туле не жить. Я размахался. Посмотрю на какого человека – про фонарь вспомню. По Мэри соскучился, а по Туле того больше. Только, Алеша, мне домой возврат труден. Помнишь, шумели замочные отдельщики? Меня даже генерал-майор допрашивал с боем и великими угрозами. Допрашивал по секретным пунктам…