– Забыли небось за эти большие годы то дело.
– Может, и забыли. Может, и поеду… А пока ты, Алеша, держись поаккуратнее. Ты разные науки проходил и превзошел разные ремесла. Все это знают, но тебя не трогают, потому что получаешь ты здесь большие деньги, и думают, что ты тут останешься. А у нашей державы скоро будет со здешней державой война. А ко мне не ходи. Ты будь сам по себе, а я сам оторвусь.
– Да ты, Яша, со мной ведь едешь?
– Алеша, правильная у тебя душа! Ты небось всю арифметику понял. Так скажи: правильно я сделаю, если здесь останусь?
– Неправильно, Яша. Только ты так не сделаешь.
– Я скопирую станочек, женюсь на Мэри, человеком стану, Алеша, – сказал Леонтьев. – Удаче моей ты не завидуй, а машинку доставь в Тулу.
– Нет, то не понадобится.
Сурнин улыбнулся, потом подошел к окну и снял со стены холст.
Под холстом был большой станок с приспособлением для держания резца.
Сурнин пустил станок и повел резец с суппортом от одного центра к другому, снимая стружку со ствола.
– Это что за колдовство? – спросил Яков.
Станок продолжал вращаться, приводимый в движение педалью.
Суппорт дошел до конца. Сурнин включил третью шестеренку и повел резец назад – центры с заключенным между ними стволом начали вращаться в противоположную сторону. Масло масленки капало на резец, охлаждая его.
Сурнин остановил станок.
– Кто это чудо сделал? – спросил, задыхаясь, Яков.
– Сделали мы с Сабакиным Львом. На этом станке я и деньги зарабатываю – людей обгоняю. А измышлено это по нартовскому образцу: увидели мы его в Кунсткамере и додумали.
– А мне не показал!
– Да я о нем при тебе говорил сто раз.
– Да это ты один удумал! Я про Нартова не слыхал, не то что видел!
– Нет, Яков, хвастаться не буду. Был больше чем полста лет тому назад в Питере токарь Андрей Константинович Нартов. С Петром точил. Вот построил он станок с этой держалкой, с суппортом крестовым, а в другом станке у него каретка сама передвигалась, когда точат, а копия в Париж послана для показа. Мы со Львом додумали здесь этот станочек. Вот и повезем в Россию.
– Вот какую ты Бастилию взял! Ай да Тула! – сказал Яков.
– Я, Яша, смотрел нартовский станок, там резец закреплен так же, как в том, который ты привез. Переделал я станок, зарабатывал на нем у англичан по двести гинеев в год, а теперь еще с Сабакиным посоветовался. Вот доделал…
– Значит, я искал рукавицы, – сказал Яков, – а они у меня за пазухой были… И что за жизнь! Одни убытки!..
– Так вместе едем домой?
– Вместе, Алеша. Только я не приеду в Тулу, как ты, с большим подарком. А пока, Алеша, держись поаккуратнее: ты не замечаешь, а рядом с домом твоим неведомые люди ходят.
– Едем вместе, Яша. Со станком еще работы много будет, и война будет – найдется место и для твоего умельства.
– Хороший ты человек, Алеша, верный друг! Проси ты у Воронцова, чтобы дали мне в Россию паспорт, а не то я здесь сердцем избалуюсь,
Глава двадцатая
В ней описываются сборы русских мастеров на родину и отъезд Сурнина.
Зима пришла с холодом, со снегом, как будто напоминая о России. Вьюги занесли дороги, стали дилижансы. Темная Темза текла среди снежных берегов.
Снег лег на медную крышу новой мельницы. Сырой, он съел лондонский туман, вымыл красные стены домов. Дым осел со снежными хлопьями.
От снега улицы Лондона как будто распестрились.
Над городом встало незнакомое, высокое небо.
Семен Романович Воронцов сидел и дружески разговаривал с газетером Парадизом, человеком беловолосым и черноглазым.
Газетер Парадиз, сын англичанина и гречанки, родившийся в городе Салоники, православный со дня своего рождения, женатый на православной же англичанке, добрая овца из паствы отца Якова, подданный Северо-Американских Соединенных Штатов, не был просто наемным агентом – он сочувствовал и России, и революционной Франции. Последние пять месяцев он ночи не спал, сочиняя для газет разные параграфы и памфлеты, переводя с французского на английский и с английского на французский.
Сегодня граф Семен Романович чувствовал себя приятно усталым; вчера у него была удача: хорошо сострил, показалось даже, будто одержал посол над врагом победу, но сейчас он в том сомневался.
Господин Парадиз поддерживал хорошее настроение Семена Романовича. Он рассказывал, что теперь, когда победа сопровождает российские знамена и флот адмирала Ушакова громит флот турецкий, на бирже английской говорят, что Турция не заслуживает поддержки.
Разговор перешел на собственно европейские дела. Господин Парадиз был человеком сентиментальным, со слезами на глазах он начал вспоминать парижские происшествия, самые чувствительные.
Гроб Вольтера в Париже перенесен на усыпанную цветами и древесными листьями площадь, простирающуюся там, где прежде находилась Бастилия. Среди этой знаменитой равнины, на которой еще виден остаток уничтоженного здания, выставлена надпись: «Прими, Вольтер, в сем месте, где неограниченная власть содержала тебя в узах, прими почести от своего отечества».
Тело стояло всю ночь на площади, среди цветов. Утром пошел дождь, но все равно собралась большая толпа. Подняли гроб; впереди пошли войска, за войсками – члены разных клубов и горожане. Несколько человек несли мраморную статую Вольтера, другие – сочинения Вольтера в золотом ковчеге.
Гроб поставили на колесницу, в которую впрягли двенадцать белых лошадей; за колесницей шли члены Национального собрания.
Господин Парадиз говорил взволнованно.
– Сладостен ветер свободы! – закричал он.
Воронцов ответил спокойно:
– Англия преградит ему дорогу. Мой милый Парадиз, вы наивны, я могу вам дать другой и новый материал для вашей статьи, и вы используете его в следующем номере.
– Использую, – сказал Парадиз недовольно, – если он направлен к свободе и добродетели.
– У меня был вчера любопытнейший разговор со шведским послом, которого лишили английской субсидии. Посол барон Нолькен, подойдя ко мне на приеме во дворце, спрашивает с тревожным видом, зачем наша галерная эскадра вышла из Кронштадта. «Для практики в гребле, – ответил я. – Галеры вооружены, и нужно, чтобы люди не ели даром хлеб…» – «Но зачем вы вооружились?» – «Затем, что вы вооружились тоже!» – «Но мы и не думаем напасть на вас». – «Мы в этом уверены, потому что на каждую вашу галеру вооружаем две своих и на каждый ваш корабль – два корабля».
– Что ответил барон?
– Вы знаете, он ответил мне с неожиданной дерзостью: «Любезный граф, есть способ нам навсегда сдружиться». – «Скажите про него». – «Вы так раскинулись и у вас так много земель, что вы можете немного подвинуться: пусть ваш двор уступит нам Вильмантрам и Нислот, и Швеция никогда больше не будет воевать с вами». – «Вы очень скромны в ваших просьбах, барон мой, – сказал я. – Почему вы не пожелаете еще Выборга?» Барон ответил: «Я говорю не шутя: у Швеции есть общее дело с Россией – английское железо плавится на каменном угле, оно может вытеснить и шведское и русское. Это важнее городов». – «Барон, я забуду о том, что вы мне говорили. Все это ведь только шутки, а наш двор не любит шуток. Итак, все останется тайной для нашего двора».
Обратите внимание, мой дорогой Парадиз, я не обещал хранить эту тайну от английской печати. Пишите что хотите. А если вы хотите сохранить тайну, то пускай в статье говорят друг с другом два китайца. Англичане понимают китайские разговоры, когда разговор касается английских выгод.
– Я ухожу, – сказал Парадиз. – Материал, который вы мне дали, интересен. Но, граф, напрасно вы не верите в будущий союз Франции и России. Россия будет другом свободы.
– Прощайте, мой дорогой Парадиз.
Вошел отец Яков.
– Вас господии Сурнин ждет.
– Господин?
– Сурнин Алексей Михайлович, – повторил отец Яков.
– Еще и Михайлович? Позовите Алешу.
Алексей Михайлович, хорошо одетый и спокойный, вошел.
– Ваше сиятельство, – сказал он, поклонившись, – настойчиво прошу о возвращении в Россию.
– Почтеннейший, – сказал граф, – просьба твоя не дельна. Да ты садись.
– Спасибо, ваше сиятельство.
– Друг, – сказал граф, – чем тебе плохо? Жалованья ты получаешь от хозяина своего свыше двухсот гинеев. Никто из инженеров трети того не имеет, уважение, значит, ты видишь от всех полное. О тебе скоро весь Лондон будет говорить. Да ты садись, Алексей Михайлович, что ты у дверей стоишь?
– Спасибо, – сказал Сурнин, садясь.
– Будем говорить откровенно, – сказал граф. – Такие люди, как ты, поддерживают уважение к нашей стране и мне здесь нужны.
– Ваше сиятельство, – ответил Сурнин, – где мне… Суворов наш уважение поддерживает. Я думаю, в Лондоне скоро по-русски научатся говорить.
– Ты куда же торопишься, Алексей Михайлович? Живу же я здесь и домой не прошусь!
– Ваше сиятельство, как полагаю я по чтению газет, великие будут в мире войны, и нужно будет России оружие. А я и Лев Фомич работаем по станкам, значит, нам тоже дело есть.
– Что, и Сабакин пришел? – спросил граф.
– Дожидается, – ответил отец Яков.
– Куда ты, Сурнин, торопишься? – продолжал граф. – Вот небось Леонтьев не просится. Сидит здесь, говорят – за фабрикантову племянницу сватается…
– Яков Леонтьев вашему сиятельству челом бьет и просит слезно, чтобы пустили его в Тулу работать на родном заводе.
– Как думаешь, отец Яков, пустим в Россию Леонтьева? Его голова, его риск, а нам он здесь не нужен.
– Несамостоятельный он, ваше сиятельство, человек: скажет – соврет, вещь возьмет самую нужную – потеряет, да еще нагрубит.
– Мастер хороший Леонтьев Яков, – сказал Сурнин, – дома он нам сгодится.
– Не докучай, сын мой, его сиятельству! – гневно сказал отец Яков. – Не пущу, и просить графа не смей! В России своих бунтовщиков много. Я ему разрешу, а скажут, что это подсыл бунтовского человека. Твой Яков во Франции мотался, Бастилию брал! Нет ему возврата!