– Пусть будет так, отец Яков. Зови Сабакина.
Вошел Лев Фомич.
– Что вы меня все покидаете? – сказал граф. – А я все о вас в Санкт-Петербург написал. Думаю, что скоро вам жалованье пришлют.
– Домой отпустите, ваше сиятельство, – ответил Сабакин. – Читал я, что Кулибин мост в один пролет через Неву ставит. Это значит, что сорок сажен. Значит, надо бить сваи. А у меня для этого машина есть. Да станки я кое-какие измыслил. Голова моя может пригодиться.
– Надо ли тебе, Сабакин, ехать? – спросил граф. – В России тебе быть нездорово.
– Ехать мне надо, ваше сиятельство, – сказал Сабакин. – Время, ваше сиятельство, смятенное, могут дороги прерваться. Мы газеты читаем. Дороговизна в Англии. Опять-таки в городе говорят, что весь товар скупают французские миллионщики, народ волнуется. Очень мне помочь хочется, ваше сиятельство, фельдмаршалу Суворову и генералу Кутузову.
– Ты, милый, осведомлен плохо! Генерал Кутузов более не военный генерал: он скоро едет посланником России в Константинополь[8]. Он на мою помощь надеется, а не на твою, любезный.
– Наше дело – мастерское. Мы, ваше сиятельство, при станках… У меня машинки разные в памяти и в чертежах. А тут война, ваше сиятельство, будет: Англия с Францией воевать будут, а потом еще неизвестно, кто с кем, а нам оружие свое иметь надо.
– Я разрешение на твой въезд спрошу.
– Слезно прошу, ваше сиятельство. Детей у меня двое, детишки не совсем маленькие, надо их в школу отдавать. Открыта господином Николаем Петровичем Архаровым школа для малолетних. Боюсь, пройдут у детей лета без обучения.
– А я их тебе сюда выпишу.
– Ваше сиятельство, человек я бедный, отпустите меня. Газету я читаю, разные мысли у меня, мне к дому надо: может быть, там машина моя будет работать,
– Слушай, Сабакин, – продолжал граф, – тебе, может, лучше здесь оставаться? Ты этому Болтону друг, ты, может быть, сам из вольнодумных людей?
– Я Болтону, ваше сиятельство, не друг.
– Ты подумай, братец. Людовик, король французский, почти под арестом сидит и подписывает то, что ему мещане подносят. Я даже в голове его не уверен, а дворяне французские его не защитят – они сейчас к шпаге меньшую склонность имеют, чем люди из простого народа.
– О Людовике, короле французском, ваше сиятельство, мнений не имею, его дело иностранное.
– Ты, может, не знаешь про осуждение некоторых людей, неосторожно писавших. Написал человек книгу неосторожную. И вот приговорят его к четвертованию или же пошлют в Сибирь на десять лет для безысходного содержания.
– Я, ваше сиятельство, работаю по механической части и книжки пишу самые простые.
– А свою книжку «Малое здание» помнишь? Вот ты туда послал книжку о миросотворении, а ее уж и продают.
– Книжка простая, для самых малых детей.
– И Радищев сослан за книжку, а десятилетняя ссылка в Сибирь хуже смерти для человека, имеющего детей, которых он вынужден или покинуть, или, взявши с собой, лишить воспитания и будущности.
– За мной никакой измены нет.
– Сейчас мысли боятся, дорогой мой. Впрочем, поезжай. Так зачем ты едешь? Воевать, что ли?
– Войну предчувствую. Хочу машины делать, оружие.
– Ну, сговорились. Поезжай, но в Москве и Петербурге жить не настаивай, держись где-нибудь в тишине при деле. Справку о тебе я дам самую добрую. Кстати, любезный, тебе сто фунтов стерлингов присланы по свидетельствованию нашему за отменные твои успехи, – сказал граф.
– Изъявляю ее величеству чувствительную благодарность. Куплю я на те деньги нужный инструмент, а ехать надо.
– Останься на год.
– Отпустите, ваше сиятельство.
– Ну, письма я пошлю через Сурнина на все адреса, а ты в Пермь, что ли, поезжай, там поживи при моих заводах.
Светлейшему князю Потемкину граф Воронцов написал с первой почтой письмо, самое лестное для Сурнина. Он говорил в письме также про то, что в Лондоне все уважают туляка.
В Тулу, наместнику Кречетникову, граф Воронцов написал:[9]
«…Якова Леонтьева хвалить не буду. Сей бездельник бегал во Францию и вообще ведет жизнь беспорядочную. Жизнь же Алексея Сурнина с самого его прибытия в Англию заслуживает всяческого одобрения: всегда трезв, честен и неутомим в приобретении успехов для пользы России.
Одним словом, я не могу довольно нарекомендовать Сурнина милости Вашего превосходительства, а прошу, как вы любите отечество и неусыпно стараетесь в пользу оного, не упустить сего случая доставить Сурнину способ привести в действие его знания, чем и ваше патриотическое расположение прославлено будет навсегда, и отечество приобретет несказанную пользу. Прошу покорно определить к Сурнину несколько мастеров и помощников, поручить их ему в команду и дать ему способы и волю привести в достоинство свое знание, из чего и плоды его вам видны будут. Прошу также взять его в особливое ваше покровительство, дать ему награждение таковое, которое могло бы послужить примером для тех, кто, будучи посланы вне отечества, ведут себя порядочно. Уверен, Ваше превосходительство, что оставшийся здесь бездельник Леонтьев, если бы не пропивал, мог бы вырабатывать здесь около ста гиней в год, а если бы Сурнин остался здесь, то с его трезвенностью и прилежанием легко мог бы выработать двести гиней, что на наши деньги составляет 1600 рублей. Если господин Сурнин по милости Вашего превосходительства удостоен будет надлежащего одобрения, то ни за какие деньги того купить нельзя будет, что от него в короткое время оружейники приобретут».
К рекомендательным письмам были даны Сурнину письма дипломатические – самые тайные.
Сурнин взял бочонок с доброй водкой и обшил сверху суровьем. Письма он засунул под чужую бочку с селедками. Сел на корабль. Берега Темзы уходили. У маяка они уже стали невидимыми. Англия уходила в туман.
Корабль шел к северу. Слева из тумана выбелились далекие меловые скалы.
Океанская зыбь, стиснутая березами, путанно качала корабль.
Сурнин, одетый бедно, ехал внизу.
Бочонок с водкой качался и плескался под койкой.
Водку Алексей Михайлович давно не пил, а здесь, как только сели в трюм и как только началась качка, стал угощать соседей. Известно стало всем, что едет мастеровой, прогнанный с места, и пьет безмерно, и в пьяном виде за всех платит, и всех угощает.
Пили за Лондон, за маяк, за пролив, за ветер, за тюленей.
Качались над людьми лампы, скрипели борта.
Люди пили, целовались, пели русские, английские и даже негритянские песни.
Бочонок осмотрели, пока Сурнин спал, но ничего не нашли.
Тогда Сурнин подсунул под обшивку бочонка письма.
Сам Сурнин пил немало, но аккуратно закусывал.
У Сабакина на верхней палубе уже три раза обыскивали багаж. Обыскивали сперва безрезультатно всех, будто бы ища контрабанду, потом попросили пойти обедать в кают-компанию.
Механик никуда не пошел и ночь простоял на палубе.
Ветер дул на север.
Монотонно и упорно скрипела мачта, ветер гнал корабль. Направо синел мятежный французский берег.
Полная луна висела над океаном и тянула к себе волны.
Они бежали от далекой Америки, сжимаясь, проходили между Великобританией и Норвегией, били о борт корабля, ветер и луна доводили их до берега Европы.
Думал Сабакин: как примут в Петербурге, будет ли он там бить сваи, поставит ли он свою машину для откачки воды па́ром и будет ли он добывать земляной уголь? Будут ли в России на земляном угле делать железо или будут ронять леса под Тулой, голить предгорья Урала?
Большая луна стояла в небе, тянула к себе волны и сердце.
Сабакин не уходил с палубы.
В тумане просветлело бледное, как будто талое, солнце.
Низкий берег Голландии показался вдали. На берегу ветряные мельницы машут крыльями, в тумане видны длинные полосы деревьев – они растут среди болот, на краях канав.
Путь еще далек.
Глава двадцать первая,
рассказывающая про город Санкт-Петербург и механика Кулибина.
В Кронштадте Сурнин велел доставить багаж к Мартышке и сам пошел туда.
Сабакин, умытый и прибранный, уже сидел у окна, просматривая газетный листок.
– Мартышка помер, – сказал он, положив номер газеты на стол.
Сурнин погоревал и взял прокуренные и запятнанные газеты. Новостей много; главная – та, что умер сурнинский покровитель, большой человек, его светлость князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический. О смерти его сообщено после депеши стихами Михайлы Цветкова.
Из Франции сообщалось, что в Национальном собрании было заслушано обстоятельное донесение о способах к обороне и говорилось, что чужестранные державы готовят на Францию нападение.
Сабакин посмотрел газеты, переданные ему Сурниным.
В газетах много объявлений о новых книгах, о продаже домов.
– Вот объявление, – сказал Сабакин и прочел негромко: – «Из дому господина подполковника Михайлы Петровича Нарышкина, состоящего в шестнадцатой части первого квартала под номером шестьдесят, брата его родного Павла Петровича Нарышкина находящийся в оном доме крестьянин калужской его вотчины, сельца Тина, Федосий Васильев, бежал сего октября одиннадцатого числа, о чем в Управу благочиния прошение подано; который ростом два аршина семь вершков, лицом бел, рябоват, волосы на голове острижены, темно-рус, борода большая, клином, от роду пятьдесят три года, и ежели где он явится и станет называться выходцем из-за границы, в том ему не верить и прислать, куда следует».
Сурнин посмотрел на газету.
– А вот еще объявление: «Бежали у статского советника Антон и Герасим Матвеевы дети, знающие российской грамоты писать и читать и играть на флейте».
– Беда, – сказал Сабакин. – Бедуют люди, хоть и не под землей живут, и без ошейников. А вот это и беззаконно.
Он прочел:
– «Желающие продать мальчика не старше двенадцати лет могут явиться в дом князя Петра Ивановича Одоевского, к живущему в сем доме немцу-перчаточнику господину Шульцу».