В предшествующих главах медленность теоретически осмысляется не только как попытка замедлить и обратить вспять присущую современной жизни скорость, но и как режим движения, восприятия и опыта, позволяющий познавать настоящее во всем его временно́м разнообразии. Я стараюсь показать, что именно медленность делает возможным отрицаемый феноменологией скорости взгляд на настоящее как на сферу потенциального и случайного. Хотя целью обращения многих модернистов к эстетике медленного действительно была критика скорости как новой современной религии, я хочу подчеркнуть следующее: медленность – это одновременно нечто меньшее и нечто большее, чем простая инверсия современного идолопоклонства перед скоростью. Она позволяет наблюдать сам ход времени и, следовательно, потенциально усложнять и переосмыслять господствующие концепции движения, изменения и мобильности. Не сводимая к простой инверсии скорости, медленность противопоставляет детерминизму виртуальность, а траекторности – распыленность. Приглашая нас повременить, не торопиться с реакцией, эстетика медленного отдает предпочтение открытому перед непреходящим, конечному и смертному – перед картинами неуклонного прогресса, опыту – перед судьбой.
В контексте модернистской культуры начала XX века одним из наиболее пылких поборников подобной сложной концепции медленности был Зигфрид Кракауэр. В ряде статей 1920‐х годов Кракаэур превозносил искусство скуки и ожидания как способ критической реакции на засилье скорости в современном мире, ослепленном верой в непрерывное движение, технический прогресс и радикальное расколдовывание мира.
Пожалуй, единственное, что остается, – писал Кракауэр в 1922 году, – это выжидание. Избравший выжидание не закрывает себе путь к вере, как это делает своенравный ревнитель пустоты, и не притесняет ее подобно страждущему, безудержному в своей страсти. Он выжидает, и это – своеобразное размыкание замедленного действия, объяснить которое, правда, достаточно трудно[191].
С точки зрения Кракауэра, сдержанность позволяет современному человеку избегнуть обеих альтернатив: удариться в бесплодный скептицизм или же броситься очертя голову в вихрь недолговечного настоящего. Сдержанность подразумевала отказ как от полагания прошлого в качестве непреходящего мерила смысла и завершенности, так и от привычки или соблазна выбирать как можно более легкие пути и пожинать плоды задолго до того, как они созреют. Таким образом, стратегия сдержанной открытости, расходясь с обеими современными идеологиями – скорости и неподвижности, – позволяла смело и во всеоружии встречать современное время, принимая его мимолетность и расколдованность. Она помогала личности сохранять остроту зрения, слуха и прочих чувств, не поощряя новейших проектов возрождения иллюзий, религиозной самотрансценденции и достижения бессмертия. Те, кто умел ждать, подходили к современной скорости и движению с позиций истинных современников. В равной степени далекие от того, чтобы отвернуться от всего современного или без остатка в нем раствориться, они рассматривали современность как сферу потенциальности и становления.
Мы живем в иную эпоху, чем Кракауэр. За два последних десятилетия модернистская религия скорости оказалась вытеснена новым, характерным для периода после холодной войны преклонением перед медленным, которое все чаще превозносят как средство для восстановления ментального здоровья, страдающего от засилья скорости, как стратегию противостояния спешке и многозадачности цифровой культуры при помощи концепции вечного, духовного, ауратического начала. Десятого декабря 1989 года международное движение в поддержку медленной еды провозгласило в своем манифесте:
Пусть разумные дозы гарантированного чувственного удовольствия и неторопливое продолжительное удовлетворение уберегут нас от заразы, поразившей большинство людей, ошибочно принявших маниакальное неистовство за эффективность. Наша оборона должна начаться за обеденным столом с Медленной Едой. Давайте заново откроем для себя вкусы и ароматы местных кухонь и ликвидируем пагубные эффекты Быстрой Еды[192].
В январском манифесте 2010 года основоположники движения медленных медиа утверждали следующее:
10. Медленные медиа не устаревают. У них высокая продолжительность жизни, и они выглядят свежо даже спустя десятилетия. Их качество не снижается с течением времени, напротив: они, как дорогой коньяк, только приобретают в цене. 11. Медленные медиа излучают особую ауру. Они вызывают у пользователей ощущение принадлежности к особому моменту в их жизни. Несмотря на то, что медленные медиа производятся индустриальными методами, они вызывают ощущения чего-то уникального[193].
Подобные начинания похвальны, однако их риторика поражает не только пониманием медленности как простой противоположности господствующей скорости, но и установлением связи между стремлением к неспешности и покою, с одной стороны, и тягой к возрождению иллюзий и спасению – с другой. Во всех этих манифестах медленности приписывается возможность вдохнуть в нашу постметафизическую эпоху новую жизнь, полную сакральных смыслов и священного трепета. Медленность создает новые связи, обязательства и сообщества. Главная ее задача состоит в упрощении жизни, усилении личного удовольствия и обеспечении глубоких переживаний. Конечная же ее цель – обнаруживать старое в новом, долговечное и устойчивое в изменчивом, глубину под поверхностью. Медленность, понятая таким образом – это антипод бездумной современной суеты и способ восстановления духовных сил личности и общества, служащий той же цели, которую приписывали скорости ее приверженцы-модернисты: возродить возможность веры и религиозного переживания в «расколдованной» и обыденной жизни.
Мы живем в ту же самую эпоху, что и Кракауэр, ведь его искусство ожидания по-прежнему может поведать нам нечто важное о роли скорости и медленности в культуре XXI века и о нашей склонности вчитывать в господствующую логику движения спасительные смыслы и сакральные ценности.
Выжидающим, – писал Кракауэр, – надобно изрядно помучиться, лишь бы не пойти на поводу у религиозных потребностей, и они скорее пожертвуют спасением души, чем под действием опьяняющего мгновения пустятся в авантюры экстаза и видений[194].
Как и энтузиастам скорости начала XX века, современным общественным движениям в поддержку медленной жизни нередко недостает терпения или умения откладывать те или иные вещи до поры до времени, чтобы переосмыслить требования настоящего. Объединив усилия в попытке избежать horror vacui, заключенного в скорости, все эти движения стремятся к мгновенному духовному спасению и чувственному вознаграждению, тогда как предложенное Кракауэром искусство сдержанности требует бестрепетного и открытого отношения к настоящему, прошлому и будущему. Позаимствовав ряд моментов из кракауэровской апологии ожидания, в этой главе я подробнее исследую функцию священного и ауратического в современной художественной эстетике медленного. Как и в предшествующих главах, речь пойдет о соприсутствии в настоящем разнородных, несовместимых друг с другом времен: непрерывного и разорванного; геологического, исторического и социального; времени медиатехнологий и времени (или, лучше сказать, ритмов) восприятия. Но теперь к предложенным ранее ракурсам добавится еще и экзистенциальное время человеческого тела, то есть соображение о человеческой конечности, уязвимости и смертности, а также современное восприятие медленности как такого постметафизического режима опыта, который не укладывается в общепринятое понимание замедления как способа достижения священного, ауратического, вневременного.
Главным примером мне послужит роман Дона Делилло «Точка Омега» («Point Omega», 2010), а если точнее, то содержащаяся в нем яркая отсылка к видеоинсталляции Дугласа Гордона «24 часа „Психо“», которая была показана в нью-йоркском Музее современного искусства в 2006 году. Книга Делилло, представляющая собой такое размышление о роли искусства, которое, по словам Алекса Альберро, «соперничает с теми, что транслируются через официальные институты художественной критики»[195], не только предоставит мне материал для более подробных рассуждений о роли времени в искусстве инсталляции и о самом жанре инсталляции как о ярчайшем примере стратегии современного, но и (во второй половине главы) поможет в общих чертах обрисовать современную поэтику медленного письма и чтения. Важными объектами сравнительного анализа станут «Проект Тристан» («The Tristan Project», 2004–2007) Билла Виолы и видеотриптих «Последнее восстание» (2007) российской арт-группы AES+F. Обе работы иллюстрируют опасную современную тенденцию ассоциировать медленность с поиском новых богов, вне зависимости от того, сулят ли они блаженство и спасение или же обрушивают на мир опустошительные катастрофы. Главный вопрос, которым я задаюсь в этой главе, звучит так: можем ли мы помыслить медленность в отрыве от тяги к религиозным, экстатическим или визионерским, переживаниям? Как эффективно разграничить понимание медленности как категории современного от (столь часто встречающегося сегодня) понимания ее как функции своеобразной эстетической воронки, растворяющей человеческое время в вечности?
В XXI веке многие музеи мира позиционируют себя как пространство покоя и размышления, как островки сосредоточенности и созерцания в мире беспокойных ритмов интернет-культуры и сводящей с ума многозадачности. Как известно, в действительности дело часто обстоит иначе: музеи завлекают широкие массы на сверхпопулярные выставки, посетители редко проводят перед отдельным произведением искусства дольше нескольких секунд, а кураторы стараются напичкать выставочное пространство всевозможными аудиовизуальными материалами, рассеивающими внимание не меньше, чем переключение между множеством открытых окон на мониторе компьютера. Растущая важность видеоинсталляций в современных музеях почти никак не притупляет маниакального беспокойства, свойственного современной культуре зрелищ. Скорее наоборот. Хотя видеохудожники нередко апеллируют к расширенной структуре времени, а кураторы сооружают из работ трудную для восприятия закольцованную композицию или длинную череду нескольких видеофильмов, мало кто из зрителей просиживает перед экраном достаточно долго для того, чтобы просмотреть показанное целиком.