тогда все разрушится собственною силой, звезды столкнутся со звездами и все, что теперь сияет в стройном порядке, вся мировая масса запылает одним огненным морем. И мы, блаженные, достигшие вечности души, когда бог решит заново перестроить вселенную, будем лишь небольшой частью колоссального разрушения и снова распадемся на те элементы, из которых были составлены древле».
Как счастлив, Марция, твой сын, который все это уже знает!
УТЕШЕНИЕ К ПОЛИБИЮ
1
[...] Если ты сравнишь города и памятники из камня с нашей жизнью, то они прочны, но если сравнишь их с действиями природы, которая все разрушает и возвращает в то же состояние, из которого создала, то они окажутся недолговечными. Действительно, что бессмертного создали человеческие руки? Когда-нибудь увидят, что знаменитые семь чудес света и все еще более чудесное, чем они, сооруженное тщеславием последующих времен, сровняется с землей. Так обстоит дело: ничто не вечно, немногое долговечно, одно хрупко одним образом, другое — другим, конец у вещей различный, но все, что имело начало, имеет и конец. Некоторые грозят миру уничтожением, и если можно им верить, то и эта вселенная, которая охватывает все божественное и человеческое, в какой-нибудь день будет разрушена и погрузится в прежний хаос и тьму. После этого пусть кто-нибудь идет и оплакивает отдельную жизнь, пусть он оплакивает развалины Карфагена, а также Нуманции и Коринфа и еще что-нибудь другое, если и оно погибло, в то время как падет даже то, что не имеет места, куда упасть. Пусть кто-нибудь идет и жалуется, что рок, который в конце концов решится на такое страшное дело, не пощадил его. Кто столь высокомерен и самонадеян, чтобы при такой незыблемости законов природы, которая все приводит к одному и тому же концу, желает исключения для себя одного и своих близких, спасения одного какого-либо дома от гибели, угрожающей даже самому миру? Итак, самое большое утешение — думать, что с тобой случилось то, что все до тебя претерпели и все будут терпеть. И мне кажется, что природа то, что сделала самым тяжелым, сделала и всеобщим — чтобы это равенство смягчало жестокость судьбы.
2
Также немало тебе поможет, если ты подумаешь о том, что твоя скорбь не принесет пользы ни тому, о ком ты тоскуешь, ни тебе. Ведь ты не будешь желать, чтобы долго продолжалось то, что не имеет смысла. Ибо если мы хотя бы чего-нибудь достигали посредством печали, то, сколько я еще ни пролил слез из-за своей судьбы, я готов пролить их из-за твоего горя. Даже и теперь я нашел бы слезы, что пролились бы из этих уже истощенных плачем от собственных бедствий глаз, если только это принесет тебе пользу. Что же ты медлишь? Давай жаловаться вместе, пусть пока и звучит лишь моя жалоба: «О ты, по общему мнению, несправедливая судьба, ты, казалось, до сих пор оберегала этого человека, который по твоей милости удостоился такой чести, что его успех избежал зависти, а это редко кому выпадало на долю. И вот ты, судьба, причинила ему эту боль, которая могла поразить его как самая большая скорбь, пока жив Цезарь. После того как ты хорошенько осмотрела этого человека со всех сторон, ты заметила, что только с этой стороны он доступен твоим ударам. Чем же еще ты могла ему навредить? Ты отняла бы деньги? Никогда он не был им подвластен и теперь, насколько это возможно, отказывается от них и при такой легкости их приобретения не ищет никакой большей пользы, чем презрение к ним. Ты могла отнять у него друзей? Ты знала, что он так приветлив. что вместо утраченных легко мог бы приобрести новых; про него одного из всех тех, кого я считаю значительным при императорском дворе, я, кажется, знаю, что, хотя он всем полезен в качестве друга, все же скорее он для всех желанен сам по себе. Допустим, ты лишила бы его хорошей репутации. Она у него настолько прочна, что даже ты сама не могла бы ее поколебать! Ты отняла бы у него хорошее здоровье? Ты знала, что его дух, благодаря благородным наукам, которыми он не только питался, но и с которыми родился, так прочен, что возвышается над всеми страданиями тела; Ты могла бы похитить у него жизнь? Как мало ты навредила бы ему! Весьма долгую жизнь обещала ему слава его таланта; он сам позаботился о том, чтобы продолжалась жизнь лучшей части его существа, и благодаря изяществу его прекрасных ораторских произведений он спас себя от забвения. Пока будет хоть какой-нибудь почет наукам, пока будет существовать сила латинского или прелесть греческого языка, он не будет забыт вместе с именами великих мужей, талантам которых он был или равен, или — если этому противится его скромность — приблизился к ним. И вот ты придумала только это одно, чем бы ты могла больше всего ему навредить. Ибо чем лучше человек, тем обычно чаще он переносит твои удары, судьба. Ведь ты свирепствуешь без всякого разбора и внушаешь страх даже среди своих благодеяний. Что тебе стоило освободить от несправедливости этого человека, к которому, по-видимому, твоя снисходительность пришла не без причины и не выпала случайно, как это у тебя обычно бывает!»
3
Мы можем добавить, если ты хочешь, Полибий, к этим моим жалобам то, что способности юноши не успели развиться; он был достойным тебя братом, хотя ты, конечно, полностью заслужил, чтобы не огорчаться даже из-за менее достойного брата. Единодушно свидетельство о нем всех людей: о нем все тоскуют — в честь тебе, его хвалят — в честь ему. В нем ничего не было такого, чего бы ты с радостью не признал; ты также мог быть добрым и по отношению к менее хорошему брату, но к этому твоя родственная привязанность, найдя в нем достойные природные качества, проявилась гораздо свободнее. При его влиянии он никому не причинил вреда, никогда никому не угрожал тем, что ты — его брат. Глядя на твою скромность, он воспитывал себя и понимал, насколько ты для своих близких великая честь и великое бремя: он выдержал эту тяжесть. О судьба, несмотря ни на какие добродетели наши, жестокая и несправедливая ко всем! Прежде чем твой брат, Полибий, испытал счастье, он был его лишен. Я понимаю, что недостаточно выражаю негодование; ведь нет ничего труднее, чем отыскать подходящие слова для большого горя. Но все же и сейчас, если этим можно чего-нибудь достичь, давай жаловаться вместе: «Чего же ты хотела, столь несправедливая и безжалостная судьба? Как быстро ты пожалела о своей благосклонности? Что за жестокость — напасть на братьев и нарушить путем кровавого похищения их единодушный союз? Ты так хотела растревожить дом, счастливо наполненный прекрасными юношами, дом, где ни один из братьев не лишен достоинств, и без всякого основания выбрала именно его? Значит, никакой пользы не приносит ни невинность, строго соблюдающая все законы, ни древняя умеренность, ни соблюдение полной воздержанности на вершине счастья и могущества, ни искренняя и верная любовь к наукам, ни свободный от всякого порока дух? Скорбит Полибий, и, предупрежденный на примере одного брата, что можно беспокоиться и за остальных, он боится даже за тех, кто мог бы стать утешением его скорби. Жестокое злодеяние! Скорбит Полибий и страдает, несмотря на благожелательность Цезаря! Без всякого сомнения, о необузданная судьба, ты усиленно добивалась того, чтобы показать, что даже Цезарем никто не может быть защищен от тебя».
4
Мы можем еще долго жаловаться на судьбу, но изменить ее не можем: она останется суровой и неумолимой; ее никто не поколеблет ни упреком, ни слезами, ни доводами; она никогда никого не щадит, никому ничего не спускает. Поэтому нам следует воздержаться от бесполезных слез, ибо наша скорбь скорее присоединит нас к покойным, чем возвратит их нам. Раз она нас мучает и нам ничем не помогает, следует сразу же отказаться от скорби и защитить душу от напрасных утешений и некоего горького желания скорбеть. Ибо если разум не положит конец нашим слезам, то судьба этого уж точно не сделает. Посмотри-ка вокруг себя на всех смертных, всюду есть обильный и постоянный повод для слез: одного тяжелая бедность обрекает на ежедневный труд, другого тревожит никогда не успокаивающееся честолюбие, тот страшится богатства, которого он желал, и страдает от того, чего жаждал, этого мучает одиночество, другого — толпа, постоянно осаждающая его прихожую. Этот страдает оттого, что у него есть дети, тот — что потерял детей: слезы у нас иссякнут скорее, чем повод для печали. Разве ты не замечаешь, какую жизнь нам обещала природа, которая пожелала, чтобы первым плачем был плач при рождении человека? Началу, с которым мы появляемся на свет, соответствует весь ряд последующих лет. Такова наша жизнь, и поэтому нам следует быть умеренными в том, что приходится делать постоянно. Имея в виду, сколько печального нам еще грозит, мы должны если не прекратить слезы, то по крайней мере сдерживать их. Ни в чем не следует проявлять больше сдержанности, как в том, к чему приходится прибегать так часто.
5
И не меньше тебе поможет, если ты подумаешь о том, что твоя скорбь никому не тягостна в такой мере, как тому, кому она, очевидно, предназначается: ведь твой брат или не хочет, чтобы ты мучился, или не знает об этом. Следовательно, нет смысла в исполнении того долга, который для того, ради кого он исполняется, бесполезен, если он ничего не чувствует, или неприятен, если он что-либо чувствует. Я осмелюсь утверждать, что нет никого во всем мире, кого радовали бы твои слезы. Как же так? Ты думаешь, что у твоего брата есть против тебя умысел, которого нет ни у кого другого: ты думаешь, что он хочет вредить тебе этой мукой, что он хочет отвлечь тебя от твоей деятельности, то есть от научных занятий, и от Цезаря? Это невероятно. Ведь он проявил к тебе как к брату нежность, почтение к как к родственнику, уважение как к высокому должностному лицу. Он хочет быть для тебя предметом любви, а не мучителем. Итак, что пользы сохнуть от печали, которой твой брат желает положить конец, — если только у покойных сохраняется способность чувствовать? Если бы мы говорили о другом брате, воля которого могла бы показаться неясной, я поставил бы все эти утверждения под сомнение и сказал бы: “Если твой брат желает, чтобы ты мучил себя бесконечными слезами, то он недостоин твоего чувства. Если он не желает этого, то оставь скорбь, которая не нужна никому из вас. По бессердечному брату не стоит так тосковать, а любящий брат не хочет, чтобы по нему тосковали до такой степени». Однако о твоем умершем брате, добросердечие которого столь известно, можно с уверенностью сказать, что для него ничего не может быть больнее, чем если его смерть для тебя горестна, если она как то мучает тебя, если она бесконечными слезами расстраивает, а также утомляет твои глаза, никак не заслуживающие этих страданий. Однако ничто не удержит твою братскую нежность от бесполезных слез вернее, чем мысль о том, что ты должен служить примером для своих братьев, стойко перенося эту обиду судьбы. Ведь великие полководцы, когда дела обстоят плохо, поступают так: они намеренно притворяются веселыми и под мнимым весельем скрывают плохое состояние дел, чтобы воины, если увидят подавленное настроение своего предводителя, сами не пали духом. Так же и ты теперь должен поступать. Прими выражение лица, не соответствующее