осходившей их могуществом, или же дефицит удобных гаваней. Дикость населения их явно не смущала. Ведь, уехав, они расположились среди народов Галлии, в то время крайне свирепых и совершенно не тронутых цивилизацией. После чего сюда перебрались лигуры, а с другой стороны — испанцы. Последнее явствует из сходства обычаев: здешние жители носят такие же головные уборы и такую же обувь, как кантабрийцы. Сходство некоторых слов также очевидно, хотя в целом их речь отошла от родной из-за общения с греками и лигурами. Затем сюда были выведены две римских колонии: одна — Марием, другая — Суллой. Видишь, сколь часто обновлялось население этой скудной, поросшей терниями скалы! Коротко говоря, ты не найдешь такой земли, в которой до сих пор обитают ее коренные жители. Все кругом неоднородно и привнесено. Одни постоянно сменяют других, тот желает ненавистного этому, а того согнали с места, с которого он сам ранее выгнал еще кого-то. Так угодно судьбе: никакое положение вещей не сохраняется неизменным.
8
Перемена местопребывания, если взять ее в отдельности от прочих сопряженных со ссылкой неудобств, излечивается, по мнению Варрона, ученейшего из римлян, уже тем, что, куда бы мы ни приехали, законы природы, которым люди вынуждены следовать, везде и всюду одинаковы. Тогда как Марк Брут думает, что достаточным лекарством является то, что изгнанникам позволено увезти с собой свои добродетели. Допустим, каждый из этих доводов сам по себе недостаточен, чтобы утешить изгнанника. Однако надо признать, что в совокупности они весьма сильны. В самом деле, насколько же мало мы теряем, если две главнейшие вещи — общая всем нам природа и наша личная добродетель — следуют за нами в любое место! По указанию творца вселенной, кто бы он ни был — всемогущий ли великий бог или бестелесный разум, искусный созидатель грандиозных построек, божественный ли дух, равно пронизывающий и напрягающий великое и малое, или вечный рок, нерасторжимая цепь причин и следствий, — так вот, по его указанию в распоряжение других может попасть лишь наименее стоящее. Но ценнейшее для человека человеку неподвластно: нельзя ни подарить, ни отнять. Мир, великолепнее которого естественный закон ничего не создал, и дух, лучшая часть мира, восторженно созерцающий это великолепие, принадлежат нам вечно и пребудут с нами до тех пор, пока пребудем мы. Так выступим же скорее бестрепетным шагом, бодро и стойко туда, куда направят нас обстоятельства, исколесим все страны: нет на земле изгнания, потому что нет такого места на земле, которое было бы чужим человеку. Поднимем взор к небу с любой точки земной поверхности и увидим, что божественное везде отделено от человеческого равным пространством. Следовательно, коль скоро не отвожу глаз своих от зрелища, которое их никогда не пресыщает, коль скоро позволено наблюдать солнце и луну, приникнуть взглядом к планетам, исследуя их восходы и заходы, периоды обращения и причины более быстрого или медленного движения, пока могу смотреть на сверкающие в бесконечном ночном небе звезды, из которых одни неподвижны, а другие остаются в близких пределах своего кругооборота, какие-то внезапно прорываются, а те ослепляют разлитым огнем, как бы падая ил пролетая мимо длинной светящейся дугой, пока я общаюсь с ними и таким образом — насколько это дан человеку — нахожусь среди небожителей, пока мой дух обращен ввысь, к созерцанию родственных ему предметов, что мне за дело до того, какая земля у меня под ногами?
9
«Но ведь эта земля не богата плодовыми садами или радующей взгляд растительностью, Каналы многоводных рек не орошают ее. Для большинства людей в ней нет ничего привлекательного: ее плодородия едва хватает, чтобы прокормить жителей, там не добывают ценного камня, отсутствуют золотые и серебряные рудники». Стеснен дух, услаждаемый плодами земли. Уведите его к дарам, везде одинаково изобильным, повсюду сверкающим равным блеском. Следует вдобавок учесть, что плоды земли возводят на пути к истинным благам преграду благ ложных и почитаемых людьми незаслуженно. Чем длиннее они вытянут свои галереи, чем выше поднимут свои башни, чем шире разобьют аллеи, чем глубже вырежут летние гроты в массивах скал, чем искуснее выведут своды под кровлями громадных пиршественных залов, тем больше станет всего того, что скрывает от них небо. Случай бросил тебя в такую область мира, где роскошнейшее из жилищ — лачуга. И вот твоя тщедушная воля успокаивает тебя: ты, дескать, смело перенесешь все неудобства, потому что знаешь, как выглядела хижина Ромула. Убогое утешение! Лучше скажи: «Стало быть, в этом жалком шалаше поселились добродетели? Так он скоро превзойдет красой прекраснейшие храмы! Ибо в нем обнаружится справедливость, засверкают сдержанность, благоразумие, благочестие, явлено будет правильное распределение всех обязанностей, знание дел человеческих и божественных. Не тесен дом, принявший столь великое и достойное общество, не тяжко изгнание, в которое позволено отправиться с такой свитой».
В книге «О добродетели» Брут сообщает, что видел Марцелла в его митиленской ссылке: он жил настолько счастливо, насколько вообще позволяет человеческая природа, и никогда науки не увлекали его сильнее, чем в то время. В результате, когда сам он — добавляет пишущий — собирался уехать назад, ему казалось, что это он, лишаясь общения с Марцеллом, отправляется в изгнание, а не оставляет в изгнании того. Поистине счастливее Марцелл-ссыльный, уверивший Брута в пользе своей ссылки, чем Марцелл-консул, убедивший республику доверить ему высшую власть! Сколь великий дух нужно иметь, чтобы достичь такого: покидающий изгнанника думает, что ссылают его! Сколь замечателен муж, вызвавший восхищение того, кем восхищался сам его сродник Катон! Брут также рассказывает, что Гай Цезарь не сошел с корабля в Митилене, потому что не мог видеть этого мужа в бесчестье. Возврата же его добился сенат путем публичного коллективного обращения, причем просители имели такой унылый и расстроенный вид, что, казалось, все они в тот день прониклись настроением Брута и просили не за Марцелла, но за самих себя, считая себя изгнанниками вне его общества. Но гораздо большего он добился в тот день, когда Брут не мог оставить, а Цезарь — видеть его в изгнании. Ведь свидетельство доблести ему удалось получить от них обоих: Брут огорчался, а Цезарь краснел оттого, что возвращается без Марцелла. Человек такого масштаба — можешь не сомневаться — побуждал себя равнодушно переносить изгнание следующими доводами: «Лишиться родины для тебя не беда: ты был достаточно прилежен в науках, чтобы знать, что отечество мудрого в любом краю. И потом, изгнавший тебя разве сам не лишен родины последние десять лет? Конечно, в силу необходимости упрочить свою власть, но все же — лишен! Сейчас его притягивает к себе Африка, грозя новыми войнами, влечет Испания, врачевательница сломленной и разбитой оппозиции, влечет вероломный Египет, да и весь мир, готовый воспользоваться сотрясением империи. Куда он обратится вначале? Каким силам противостанет? По всем странам пролегает его победный путь. Но пускай ему угождают и поклоняются народы. Ты будь доволен восхищением Брута».
10
Итак, Марцелл безболезненно выносил ссылку; перемена места ничего не переменила в его душе, хотя и сопровождалась бедностью, в которой — как понимает любой кто не впал в безумие всесокрушающих алчности и сластолюбия, — нет никакого зла. Действительно, как мало нужно для поддержания человека! И у кого может не быть этой малости, если есть хоть сколько-нибудь мужества? О себе я думаю, что лишился не богатства, а хлопот. Потребности тела невелики: нужно прогнать холод, питанием заглушить голод и питьем — жажду. Если желают получить что-то сверх этого, значит стараются не ради пользы, но чтобы удовольствовать свои пороки. Нет нужды тралить океаны, или отягощать живот дичиной, или в неизведанных водах добывать заморские устрицы. Пусть боги и богини погубят тех, чье сластолюбие пересекает границы империи, и без того вызывающей общую зависть. Запросы их таковы, что товар для своей кухни они заказывают ловцам по ту сторону Фазиса: им не стыдно платить за редких птиц парфянам, до сих пор не расплатившимся с нами должным образом. С разных концов земли доставляется все, что знакомо привередливым ртам. От дальних берегов океана везут яства, которые едва принимает расслабленный деликатесами желудок. Они отрыгивают пищу, чтобы есть, едят, чтобы отрыгнуть, и собранным по всему свету угощениям не достается даже чести быть переваренными. Как повредит бедность тому, кто все это презирает? А тому, кто любит, она прямо-таки полезна! Ведь его пусть принудительно, но лечат, и хотя заставить его проглотить лекарство никак нельзя, все же какое-то время, пока он лишен всех описанных роскошеств, этот человек будет выглядеть так, будто бы они ему не нужны. Цезарь Гай, которого, по-моему, природа создала с одной целью — показать силу крайних пороков в крайнем счастье, — как-то раз поужинал на десять миллионов сестерциев, не без труда сумев, даже с помощью всех специалистов, превратить в один пир сборы с трех провинций. Несчастны те, чей аппетит возбуждают лишь дорогостоящие блюда. Дорогими же их делает не какой-то сверхтонкий вкус или особенно приятное ощущение при проглатывании, но исключительно редкость и трудность приготовления. С другой стороны, представим, что эти несчастные выздоровели и поумнели. Куда деть всю толпу угождающих чреву профессий? Какой смысл торговать, прочесывать леса, бороздить океаны? Накормить себя легко: пища распределена природой равномерно, она есть в любом месте. А эти проходят мимо, как слепые, и странствуют по всем землям, пересекают моря. Голод можно утолить задешево, но они предпочитают задорого его раздразнить. Хочется сказать им: «Зачем вы спускаете на воду свои корабли? Зачем вооружаетесь, готовясь выйти против зверя и против человека? Зачем бегаете, и суетитесь, и поднимаете шум? Зачем вам эти горы денег? Подумайте о том, как невелики ваши тела. Разве не дикость и не полное умопомрачение — желать многого, когда можешь усвоить так мало? Увеличивайте, сколько хотите, ваши доходы, расширяйте имения — поместительность ваших тел все равно нарастить не сможете. Пусть сделки будут еще успешнее, войны принесут еще больше, пусть со всех краев соберут вам новые яства — ме́ста, куда сложить все это, больше не станет. Так чего ради эти стремления? Зачем вам столько? Наши предки, чьей доблестью и поныне держатся наши пороки, надо думать, были очень несчастны: ведь еду себе они готовили своими руками, ложем им была земля, их дома ещё не блистали золотом, храмы не сверкали драгоценными камнями. Перед глиняными богами произносили они в те времена свои священные обеты, и тот, кто призвал богов, возвращался на поле боя, чтобы умереть, не нарушив клятвы. Диктатор, который слушал самнитских послов, вращая над очагом своей собственной рукой самую простую пищу, той рукой, которая часто громила врага и возложила лавр на колени Юпитеру Капитолийскому, очевидно, жил куда плачевнее, чем наш современник Апиций, опорочивший нынешний век своей наукой: в городе, из которого некогда велели уехать философам заподозренным в дурном влиянии на юноше