У греков была болезненная страсть выяснять, сколько гребцов имел в своем распоряжении Улисс, что было написано раньше — «Илиада» или «Одиссея», принадлежат ли они одному автору, и другие вопросы подобного рода, которые, если ты их замалчиваешь, тревожат сознание, но если ты привлекаешь к ним внимание, то выглядишь не столько ученым, сколько занудой. Вот и римлянами овладела эта бессмысленная страсть изучать всякий вздор. На днях я слышал, как один человек делал доклад о том, что́ совершил первым каждый из римских полководцев: в морском сражении первым одержал победу Дуилий; Курий Дентат первым провел слонов в триумфальном шествии. Хотя это к истинной славе и не относится, однако имеет касательство к примерам гражданской деятельности; подобные знания бесполезны, тем не менее привлекают нас многозначительной болтовней об истории. Так что будем снисходительны к старающимся выяснить, кто первым уговорил римлян взойти на корабль. (Это был Клавдий, прозванный «Кавдексом» именно потому, что скрепленные вместе дощечки для письма назывались у римлян «кавдикес»; отсюда государственные акты имеют название «кодексов», и до сих пор корабли, которые подвозят по Тибру продовольствие, по старой привычке называются «кодикарии».)
Конечно, интересно, что Валерий Корвин первым взял Мессану и первым из рода Валериев был прозван по названию захваченного им города Мессаной, а впоследствии Мессалой, так как народ постепенно изменил звучание этого слова. Но неужели ты допускаешь, что кому-нибудь интересно, что Луций Сулла первым выпустил в цирке львов без привязи (обычно их выпускали прикованными к цепи), так как их должны были убить стрелки, специально присланные царем Бокхом? Это еще можно понять. Но что хорошего в том, что Помпей первым показал в цирке сражение восемнадцати слонов с преступниками, бившимися, как в настоящем бою? Первый человек в государстве, среди государственных деятелей прошлого (как гласит молва) личность исключительной доброты, он считал увлекательным зрелище, в котором людей убивают невиданным еще способом. «Они бьются за жизнь? Этого мало. Их рвут на куски? Этого мало: их надо стереть в порошок чудовищной массой исполинских животных».
Было бы лучше предать забвению подобные факты, чтобы впоследствии какой-нибудь властитель не вздумал завидовать, узнав об этих бесчеловечных поступках. О, какое помрачение ума вызывает у нас великое счастье! Когда Помпей под ноги заморским чудовищам бросал толпами несчастных людей, когда заставлял сражаться друг с другом столь неравные существа, когда на глазах римского народа рекой проливал кровь, не ведая о том, что вскоре прольет и свою собственную, в тот момент он верил, что он выше самой природы, но спустя некоторое время, обманутый вероломством александрийцев, он сам подставил свою шею под удар ничтожнейшему рабу, тогда только осознав пустое бахвальство своего имени.
Однако я должен вернуться к тому предмету, от которого отклонился, и на том же материале показать ненужную основательность некоторых людей: вышеупомянутый докладчик говорил, что Метелл, одержав в Сицилии победу над пунийцами, единственный из всех римлян в триумфальном шествии вел перед колесницей сто двадцать захваченных слонов; Сулла последним из римлян расширил границы померия, увеличивать который за счет провинциальных, а не италийских земель у древних никогда не было в обычае. Однако больше пользы знать это, чем то (как и многое другое, либо полное лжи, либо не очень далекое от нее), что Авентинский холм находится за пределами померия по одной, как уверял докладчик, из двух причин: или потому, что туда удалились плебеи, или потому, что Рему, когда он в том месте совершал ауспиции, птицы успеха не возвестили. Но что из того, что ты допускаешь их добросовестность в изложении, что из того, что они сами ручаются за истинность написанного, кого могут избавить от заблуждений эти сведения? Чьи страсти обуздать? Кого они делают храбрее, кого справедливее, кого щедрее? Наш Фабиан говорил, что он иногда сомневается, следует ли заниматься изысканиями, не лучше ли за них вообще не браться?
14
Свободны от забот только те, кто посвящает себя философии, лишь они действительно живут; ведь они не только тщательно берегут свое время, но еще и приумножают его; все прошедшее до их рождения время они делают своим. Если мы еще не совсем бесчувственны, то тогда все выдающиеся создатели великих учений рождены для нас. Нам предлагается самое прекрасное, вырванное из небытия и преданное гласности стараниями других людей; ни одна эпоха нам не заказана, ко всему мы имеем допуск, и, если посредством силы духа мы пожелаем вырваться за пределы человеческой ограниченности, нам будет доступно любое время.
Мы имеем возможность рассуждать с Сократом, сомневаться с Карнеадом, бездействовать с Эпикуром, со стоиками побеждать человеческую природу, с киниками пренебрегать ею. Коль скоро природа позволяет нам вступать в общение с вечным, почему бы нам не устремиться всей душой из этого короткого и скоротечного времени в безмерное и бесконечное, которое приобщает нас к будущему? А эти люди из чувства долга носятся то туда, то сюда, ни себе, ни другим не дают покоя; когда вволю побезумствуют, когда за день обойдут все приемные, не пропуская ни одной незапертой двери, когда в самых отдаленных домах засвидетельствуют свое далеко не бескорыстное почтение — они мало что найдут для себя в этом огромном и к тому же раздираемом разными страстями городе. Как много людей, на чей порог их не пустят, потому что хозяева еще спят, или нежатся в постели, или просто нелюбезны! Как много таких, которые, долго помучав посетителей, с притворной поспешностью пробегают мимо! Многие вообще остерегутся идти через атрий, заполненный клиентами, и спасутся бегством через потайные выходы, как будто обмануть менее неучтиво, чем выставить за дверь. А многие, сонные и слабые из-за затянувшейся накануне попойки, демонстративно зевая, будут слушать, как эти бедняги, в надежде на чужое добро прервавшие свой сон, едва шевеля губами, лепечут тысячу раз произносимое имя.
Мы полагаем, что без спешки истинный долг исполняют те люди, для которых изо дня в день самыми близкими друзьями остаются Зенон, Пифагор, Демокрит и другие прославленные философы, как Аристотель и Теофраст. У каждого из них всегда найдется свободное время для других, и кто бы к ним ни пришел, уйдет от них более счастливым и дружески настроенным; они никого не отпустят с пустыми руками; ночью и днем к ним может обратиться любой смертный.
15
Никто из них не будет принуждать тебя к смерти, а только учить ей; они не расточают твое время, а, наоборот, к твоим годам добавляют свои; беседа с ними не будет для тебя опасна, дружба — угрожать твоей жизни; чтить этих людей не разорительно. Ты получишь у них все, что пожелаешь, и, если ты возьмешь меньше, чем можешь, это не их вина. Какое счастье, какая прекрасная старость ожидают того, кто станет под их защиту! Он приобретет друзей, вместе с которыми можно обсуждать и самые незначительные, и самые важные вопросы, ежедневно советоваться относительно самого себя, от кого можно услышать правду без оскорблений, похвалу без лести, кого, наконец, можно взять себе за образец.
Мы часто говорим, что не в нашей власти выбирать родителей, что это дело случая: и все же мы можем делать такой выбор по своему усмотрению. Есть семьи выдающихся мыслителей; выбирай, в какую из них ты хочешь быть принятым; ты получишь не только их имя, но и богатство, причем такое, которое тебе не нужно охранять с убогой скаредностью; чем большему числу людей ты будешь его раздавать, тем больше оно будет возрастать. Философы укажут тебе путь к вечности и вознесут тебя туда, откуда никто не изгоняется. Это единственный способ продлить нашу смертную жизнь и даже сделать ее бессмертной. Почести, памятники — в общем, все, что одержимый честолюбием властелин или предписывает указом, или создает руками людей, быстро разрушается; время все сокрушает и расшатывает; но то, что освящено мудростью, повредить невозможно; время его не уничтожит и не умалит, наоборот, будет постоянно что-то добавлять к его почитанию; так как зависть обращена на ближайшее, мы гораздо искреннее восхищаемся тем, что находится от нас далеко.
Итак, далеко простирается жизнь мудреца; она не заключена в те же пределы, что и жизнь остальных людей; один лишь он не подчиняется законам рода человеческого; ему, как богу, подвластны все века. Время проходит — он держит его в памяти; наступает — пользуется им; еще только наступит — уже планирует его. Благодаря соединению всех времен в одно жизнь его — продолжительна.
16
Очень краток и беспокоен век тех, кто забывает о минувшем, пренебрегает настоящим, страшится будущего: лишь к концу жизни эти несчастные с опозданием замечают, как долго они были заняты делами, ничего при этом в действительности не делая. Не следует считать доказательством их долгой жизни то, что они иногда призывают смерть: их терзает собственное неблагоразумие и устрашают постоянно возникающие сомнения; они часто желают смерти потому, что боятся ее. Не следует считать доказательством долгой жизни и то, что часто им кажется длинным день: пока не настанет установленное время обеда, они жалуются, что часы тянутся медленно; ведь если их вдруг оставили дела, они, обреченные на досуг, изнывают, не зная, как распорядиться свободным временем. Поэтому они ищут какое-нибудь занятие и любое промедление для них невыносимо; клянусь Геркулесом, так же с нетерпением они жаждут перескочить через дни, отделяющие их от дня, назначенного для гладиаторских игр или да каких-нибудь других зрелищ или развлечении.
Любая отсрочка ожидаемого события длительна для них: зато время, от которого они получают удовольствие, коротко и быстротечно и намного короче по их собственной вине; потому что они мечутся из одного места в другое и в своей одержимости нигде не могут остановиться. Не до́лги им дни, а ненавистны, зато какими короткими кажутся ночи, которые они проводят в объятьях распутниц или попойках! Вот откуда и безрассудство поэтов, своими россказнями дающих пищу человеческим заблуждениям: у них Юпитер, увлеченный любовными играми, растягивает ночь на две. Разве не ведет к усугублению наших пороков то, что они приписываются богам как зачинателям и — на основании божественного примера — болезненному сластолюбию дается оправдание и позволение? Могут ли не казаться этим людям очень короткими ночи, за которые они заплатили так дорого? День они теряют из-за ожидания ночи, ночь — из-за боязни скорого рассвета.