28. Кроме наследного богатства, которому не угрожало быть растраченным, поскольку им умно распоряжались, эту интеллигентную семью государственных чиновников объединяло мировосприятие. Пусть отец и любил риторику больше философии, его мемуары и писания сына обнаруживают близкое сходство идейных и жизненных установок. Средневековье, отвлекшее филологию от фактов, свободно объединило отца с сыном, приписав «Философу» творения «Ритора»29.
Может быть в силу этой общности, отец не препятствовал философским увлечениям Сенеки. О приезде в Рим и годах учения почти нет внешних свидетельств: приходится вписывать субъективные оценки в общий для современников историко-культурный пейзаж. Тетка «на своих руках» привезла племянника в Рим30, то есть, очевидно, еще маленьким мальчиком, так что у грамматика он учился в столице, имея возможность заниматься с лучшими в тогдашнем мире школьными учителями. Уровень подготовки заметен по начитанности Сенеки в греческой и римской литературах, равно как и по филологическому усердию, сквозящему во многих его писаниях. Книги, книги, книги — тема звучит постоянно. Он воспринимает поэзию как вспомогательное средство философского образования, но, стремясь принизить филологическое прочтение классиков, обнаруживает выучку и знания профессионала31. Имени обучавшего мы не знаем. Самым знаменитым римским грамматиком в те годы был Веррий Флакк, но для нас интереснее фигура Луция Крассиция, которого — сообщает Светоний — ставили наравне с Флакком, однако он «внезапно распустил свою школу и примкнул к ученикам философа Квинта Секстия»32. Когда это случилось, успел ли Крассиций поучить Сенеку толкованию текстов, например, в качестве домашнего учителя, ответить затруднительно. Однако другие ученики Секстия стали наставниками Сенеки, и, учитывая пафос всех обращений философа к «грамматике» (в античном смысле этого слова), логично предположить, что он еще в отрочестве усвоил взгляд на филологию как на вещь рядом с философией никчемную. К урокам риторики, начинавшимся вместе со вступлением в возраст, то есть в 15-16 лет, Сенека приступил, обладая обширным читательским опытом, основательным знанием греческого и уже успев многое передумать. Семья жила в Риме. Галлион, усыновивший затем Новата, давал уроки красноречия всем трем братьям33. Его стиль известен по цитатам у Сенеки Старшего и немногий заметкам современников. Примечателен отзыв Тацита: в «Диалоге об ораторах» классицист Матерн неодобрительно называет речь Галлиона «бряцанием». Подразумевается дробность сочленений, из которых возникает целое: каждый фрагмент речи плотно сбит, нередко афористичен, однако лишен связи с окружением; текст, отрывистый, как звон бубенчиков, сплочен лишь движением мысли. Такой стиль, разительно контрастирующий с изложением Цицерона, сближает ораторскую прозу с поэзией; отметим, что другом Галлиона, кроме Сенеки Ритора, был Овидий34. Манера письма философа отличает его от отца, но доказывает, что он хорошо усвоил уроки Галлиона. Император Калигула, известный недобрым остроумием и разбиравшийся в красноречии, критиковал этот стиль в том же духе, что и Матерн: у Сенеки, дескать, «одни соотнесения» и «песок без извести»35. Другой ритор, у которого автор «Нравственных писем» учился в юности, Папирий Фабиан, подобно грамматику Крассицию, увлекся философией, став слушателем Секстия. Его декламации, из которых шесть сохранены в «Контроверсиях» и одна в «Свазориях», отвечают такому выбору. Фабиан громит пороки, порицает роскошь. Сенека Старший производит свойства его красноречия из склонности к философии. Хотя Папирий, превратившись в философа36, не забросил риторику, как, вероятно, и Крассиций — филологию, превращение сильно впечатлило современников.
Философов, кто хотел, начинал слушать лет в восемнадцать; для большинства высшее образование заканчивалось у ритора. Сенека подготовлен к восприятию философии как вершины наук, ради которой только и стоило учиться. Ехать для этого в Афины не было необходимости. В Риме вели занятия учителя, с которыми писатель познакомился в ранней юности. Сотиона, своего главного наставника в науке мудрости, он начал слушать еще «мальчиком» и продолжил «юношей»37. Тот убедил ученика стать вегетарианцем; автор «Писем» вспоминает, что через год отказ от мясной пищи давался ему уже легко. Но семью, не евшую свинину, могли заподозрить в сочувствии чужеземной религии, и отец, опасаясь за судьбу сына, отговорил его38. В 19 году Тиберий изгнал из Рима иудеев вместе с поклонявшимися Исиде египтянами; Сенеке 18 лет. «Сотион рассказывал мне, почему от мяса воздерживался Пифагор и почему позднее Секстий»39. Квинта Секстин учитель, по всей вероятности, слышал сам и, значит, принадлежал к его школе40. Секстий сочинял на греческом языке, для Сотиона родном; предположительно, большую часть уроков философии Сенека выслушал на этом наречии, которое выбрал языком преподавания и его младший современник, учитель Эпиктета Музоний Руф. (Грек тогда уже мог стать учеником римлян.) При этом основатель школы настаивал на римском пафосе своего учения: Секстий «писал по-гречески, а думал по-римски»; его секте свойственна «римская закалка»41. Собственно римской в философии римлян была адаптация теории к жизни. Во мнении этих слушателей любую науку возвышала применимость на практике; отвлеченное знание они ценили мало, зато готовы были неуклонно следовать тому, пользу чего могли разглядеть. Самое подкупающее в интеллигентных римлянах — твердость направления. Из каждой греческой философии, из каждой науки извлекалось ценнейшее для своей жизни здесь, сейчас и в будущем. Например, природоведение требуется для поддержания здоровья. И секстианцы занимаются медицинскими изысканиями; сына схоларха, возглавившего школу после смерти отца, отождествляют с ботаником Секстием Нигром, автором фармакологического трактата «О лечебном веществе», к которому обращались Диоскорид и Плиний Старший. Учеником Секстия был Корнелий Цельс42. Но натурфилософия имеет для человека также иную ценность: исследование природы — одна из самых благородных и благотворных возможностей самореализации. Реферируя учение Антиоха из Аскалона, с которым историки философии сближают школу Секстия, Цицерон перечисляет три наилучших вида человеческой деятельности: на первом месте «наблюдение и познание небесных явлений и всего, что природа скрыла, разум же умеет выведать», далее «управление государством и наука управления», затем проявление умеренной рассудительности, мужества и прочих добродетелей43. Наука, политика и мораль сплочены задачей деятельной жизни. Ученики Секстия пишут поэтому и «О естественных причинах», и «О гражданских делах» (Фабиан), и «О гневе» (Сотион)44. Неядение убоины — принцип и физиологический, и нравственный.
Философ Аттал, которого Сенека чаще других учителей вспоминает в «Письмах»45, хотя прямо не упоминается среди секстианцев, близок им всем смыслом своих уроков. Его рекомендации касались и телесного здоровья, и душевного равновесия. Рядом с требованием спать на матрасе, «который сопротивляется телу», советы и максимы вроде: «Если фортуна что-то бросит нам, насторожимся в ожидании», или «Злонравие само выпивает наибольшую долю своего яда», или «Приятнее добиваться дружбы, чем добиться ее»46. И этот же Аттал посвятил специальное исследование грозам, став главным авторитетом по трудному вопросу о природе молний47. «Муж великого красноречия, самый остроумный и тонкий из философов, которых видел ваш век», — отзывается о нем Сенека Старший, напоминая сыновьям подробность, ставшую в биографии Аттала центральной: «Лишенный имущества Сеяном, он пахал землю»48. В схоластических спорах о том, к какому направлению причислить Секстиев, адептов их учения и учителей Сенеки, именовать ли их платониками, пифагорейцами или стоиками, родился ошибочный штамп — «эклектики», приклеившийся к ним, как и положено ярлыкам, во всех учебниках и словарях. Кем они считали себя, кем их считали друзья и ученики? Ответ — стоиками, и никем иным! «Стоиком» эксплицитно называют Аттала оба Сенеки49. Сравним его высказывания с мнениями Секстия. «„Научись довольствоваться малым и с великим мужеством восклицай: у нас есть вода, есть мучная похлебка, значит мы и с самим Юпитером потягаемся счастьем! Но прошу тебя: потягаемся, даже если их не будет. (...) Важно ли, насколько велико то, в чем может отказать тебе фортуна? Эта самая вода и похлебка зависит от чужого произвола; а свободен не тот, с кем фортуна мало что может сделать, но тот, с кем ничего. Да, это так; если ты хочешь потягаться с Юпитером, который ничего не желает, нужно самому ничего не желать“ Все это Аттал говорил нам...» «Мудрый с таким же презрительным спокойствием видит все в чужих руках, как и сам Юпитер, и ценит себя еще выше потому, что Юпитер не может всем этим пользоваться, а мудрец не хочет. Поверим же Секстию, указывающему прекраснейший путь и восклицающему: „Так восходят до звезд! Так, следуя за умеренностью; так, следуя за воздержностью; так, следуя за храбростью!“»