17
Сами их наслаждения причиняют им беспокойство и изводят всевозможными страхами, и всякий раз, когда они особенно необузданны, подкрадывается тревожная мысль: «Вдруг это скоро кончится?» Из-за такого переживания оплакивали свое могущество цари, и их не радовало их огромное счастье, но ужасал неотвратимо приближающийся конец. Когда до крайности высокомерный царь персов на гигантской равнине выстроил свое войско и, не в силах определить его численность, лишь охватил взором занимаемое им пространство, то он со слезами сокрушался, что уже через сто лет из такого множества молодых людей никого не будет в живых; однако именно ему, проливавшему слезы, предстояло ускорить их конец и погубить одних на море, других на суше, кого в сражении, кого в бегстве и за короткое время привести к гибели тех, о чьем столетии он беспокоился. Ну а как насчет того, что их радости сопряжены с беспокойством? Ведь они не имеют под собой прочной основы, но та же самая ничтожность, из которой они проистекают, делает их ненадежными. Но каким, ты полагаешь, должно быть время, которое, и по их собственному признанию, злосчастно, если даже то, в которое они поднимаются и в котором достигают сверхчеловеческой высоты, далеко не безоблачно? Слишком большие блага внушают беспокойство, и великая удача заслуживает наименьшего доверия; чтобы сохранить счастье, необходимо другое счастье, и за одними обетами должны последовать другие. Ибо все, что досталось случайно, непрочно; что поднялось чуть выше, больше предрасположено к падению. А ведь никого не радует угроза падения; и потому очень несчастной, а не только короткой должна быть жизнь тех, кто с большим страданием нажил то, чем он владеет с еще бо́льшим страданием. С неимоверным трудом они получают желаемое, в страхе удерживают полученное; при всем том совсем не принимается во внимание время, которое никогда больше не вернется: прежние занятия сменяются новыми, одна надежда порождает другую, один честолюбивый замысел рождает другой. Нет стремления положить конец бедствиям, меняется лишь причина бедствий. Собственные должности измучили нас: много времени отнимают у нас чужие люди. Мало того что мы терпим муки, домогаясь должности для себя: мы уже начинаем хлопотать за других. Мы сложили с себя бремя обвинений и тут же взваливаем на себя бремя вынесения судебных приговоров. Ему мало быть судьей: теперь он председатель суда. А этот состарился, за денежное вознаграждение надзирая за чужим добром; теперь он занимается собственным имуществом. Марий оставил военную службу: ему не дают покоя консульские обязанности. Квинкций спешит освободиться от должности диктатора: его вновь призовут к ней, оторвав от плуга. Пойдет на пунийцев еще очень юный для такого предприятия Сципион; победитель Ганнибала, победитель Антиоха, краса своего консульства, поручитель за консульство брата, он ни в чем не медлил, ведь ему помогал Юпитер: из-за гражданских распрей спаситель отечества окажется в изгнании и после подобающих богам почестей, не сломленный изгнанием, будет утешаться в старости своей непреклонностью. Причин для беспокойства, либо счастливых, либо горестных, хватает всегда; жизнь будет тянуться от одного занятия к другому; досуг никогда не станет реальностью, всегда останется только желанием.
18
Поэтому, дорогой Паулин, отмежуйся от толпы и в тихой гавани укройся наконец от не соответствующих твоему возрасту треволнений. Подумай, как много тревог ты испытал, как много несчастий и в личной жизни претерпел, и в общественной деятельности навлек на себя; твоя добродетель уже достаточно проявилась в многотрудных и беспокойных делах; испробуй, на что она годится, окажись ты на досуге. Бо́льшая часть жизни пусть будет посвящена государству; что-то из своего времени потрать и на себя.
Но я призываю тебя не к пассивному и бездарному отдыху, не к тому, чтобы ты, погрузившись в сон или предавшись излюбленным у толпы удовольствиям, погубил полные жизни природные дарования, которыми ты обладаешь; не это называется обрести покой; ты найдешь занятия более значительные, чем все те, которым ты усердно предавался до сих пор; уединившись, ты спокойно посвятишь себя им. Денежные расчеты империи ты осуществляешь бесстрастно, как чужие, усердно, как свои собственные, добросовестно, как общественные. Ты добился любви там, где трудно избежать ненависти. И все-таки поверь мне: лучше заниматься собственной жизнью, чем государственными подсчетами. Духовную энергию, пригодную для великих дел, не трать на занятие хотя и почетное, но мало подходящее для счастливой жизни, и согласись, что, с ранней юности изучая свободные искусства, ты не предполагал, что тебе будут полностью вверены многие тысячи модиев зерна: ты льстил себя надеждой на что-то более значительное и возвышенное.
Нет недостатка в людях, способных исправно вести хозяйство и самоотверженно трудиться; для перевозки груза более пригодны неповоротливые вьючные животные, чем благородные скакуны: их великолепную резвость кто-нибудь сводил на нет тяжелой поклажей? Задумайся, кроме того, какими заботами оборачивается для тебя то, что ты взвалил на себя подобную обузу: тебе приходится иметь дело с человеческим желудком; голодный народ объяснениями не обуздать, честностью не пронять, никакой просьбой не уломать.
Совсем недавно, когда погиб Гаи Цезарь (который, если только у мертвых сохраняется какое-то чувство, ужасно злится, что он умер, а римский народ все еще живет), съестных припасов оставалось на семь, в крайнем случае восемь, дней! В то время как он велит навести из кораблей мост и забавляется мощью империи, случилось бедствие, чудовищное даже для осажденных: нехватка продуктов питания; чуть ли не гибелью, а именно голодом и тем, что следует за голодом, всеобщим развалом обернулось подражание сумасбродному, злополучному, высокомерному царю иноземцев. А что тогда было на душе у тех, кому была доверена забота о государственном продовольствии? Им предстояло выдержать камни, мечи, огонь и самого Гая. В полной тайне и, разумеется, небезосновательно они скрывали таящийся глубоко внутри страшный недуг, ведь некоторые болезни необходимо лечить без ведома больного; многих свела в могилу осведомленность об их заболевании.
19
Обратись к более спокойному, безопасному, возвышенному. Ты полагаешь, что нет разницы, заботиться о том, чтобы пшеница засыпалась в амбары без потерь, вызываемых обманом и нерадивостью доставщиков, чтобы она не портилась и не перегорала из-за чрезмерной влажности, чтобы не было нарушений в мере и весе, или посвящать себя священным и возвышенным предметам, пытаясь узнать, какова физическая сущность бога, какова его воля, положение, облик; какая участь ожидает твою душу; куда нас, освобожденных от тела, помещает природа; что за сила самую тяжелую часть этого мироздания удерживает в центре, легкую к поднимает выше, огонь возносит до самых звезд, небесные тела приводит в поочередное движение, то есть посвящать себя всему, вызывающему у нас великое удивление? Ты хочешь, оставив пашни, целиком отдаться этому! Именно сейчас, пока еще горяча кровь, находясь в расцвете сил, нужно идти к лучшему! При таком образе жизни тебя ждет много благородных наук, любовь к нравственному совершенству, которое будет осуществляться на деле, презрение к страстям, знание того, как надо жить и как надо умереть; полный душевный покой.
Хотя участь людей занятых жалка, однако особенно плачевна она у тех, кто даже не страдает от своих занятий, ложится спать позже других, на прогулке приноравливается к чужому шагу, в любви и ненависти, в чем должна быть полная свобода, позволяет командовать собой. Если эти люди захотят узнать, сколь коротка у них жизнь, пусть они задумаются над тем, как мала та часть ее, которая действительно принадлежит им. А потому, когда ты видишь довольно заношенную претексту, когда слышишь популярное на форуме имя, ты ничуть не завидуешь: все это приобретается ценой жизни. Чтобы один-единственный год обозначили их именем, они жертвуют всеми своими годами. Одних, честолюбиво карабкающихся на вершину, жизнь оставила уже в самом начале пути; других, через тысячу унижений достигших высочайших почестей, тревожит ужасная мысль, что они страдали всего лишь ради надгробной надписи; третьих смерть застает в глубокой и немощной старости, но, как в юности, преисполненными неслыханных надежд, среди великих и дерзких начинаний. Мерзок тот, кого жизнь покидает, когда он, несмотря на свой преклонный возраст, в погоне за успехом у неискушенных слушателей выступает в суде по заурядному делу; гнусен тот, кто, утомленный скорее жизнью, чем трудом, умирает при исполнении служебных обязанностей; гнусен и тот, кто, испустив дух над своими подсчетами, становится посмешищем у заждавшегося наследника.
Не могу не привести пример, только что пришедший мне на ум: Гай Туранний, до глубокой старости сохранявший редкостную исполнительность, когда более чем в девяностолетием возрасте неожиданно для себя получил от Гая Цезаря освобождение от должности прокуратора, попросил, чтобы его положили на кровать и чтобы стоящие вокруг домочадцы причитали, словно над покойником. Все в доме оплакивали досуг престарелого хозяина и скорбели до тех пор, пока он не был восстановлен в своей обременительной должности. Неужели так приятно умереть занятым человеком?
Большинство людей единодушно полагают, что страстное желание трудиться сохраняется у них дольше, чем это позволяют им их возможности; они сопротивляются немощи тела и старость называют не иначе как тягостной, ибо она отлучает от дела. Согласно закону, после пятидесяти лет не берут в солдаты, после шестидесяти не избирают в сенаторы: добровольно решиться на отдых людям труднее, чем заслужить его по закону. Однако пока они позволяют распоряжаться собой и сами распоряжаются другими, пока не дают друг другу покоя и делают друг друга несчастными, жизнь у них проходит без пользы, без радости, без духовного совершенствования; никто не задумывается о смерти, каждый строит дал