1
Написать о милосердии, Цезарь Нерон, меня в основном побудило одно твое изречение, которое я с восторгом услышал от тебя и с тем же восторгом пересказывал потом другим, слова благородные, идущие от великой души и великого миролюбия и при этом не сочиненные наперед для чужих ушей, но слетевшие с языка нечаянно и обнаружившие, как трудно твоей доброте сочетаться с твоим высоким положением. Бурр, твой префект, муж выдающийся, рожденный помогать тебе в делах императорского правления, собирался подвергнуть наказанию двух разбойников и просил тебя заверить приговор собственноручно, написав,кто и за какие преступления должен быть наказан. Дело часто откладывалось, он настаивал, надо было закончить. Он нехотя подал тебе лист, а ты, нехотя принимаясь писать, воскликнул: «Хотел бы я не знать грамоты!» О, эти слова, призванные коснуться слуха всех народов, населяющих Римскую империю, равно как и живущих близ ее пределов, пользуясь сомнительной свободой, а главное, тех, к то обращает свои силы или помышления против нее! Слова, которые нужно отослать собранию всех смертных, чтобы ими присягали князья и цари! Слова, достойные изначального целомудрия рода человеческого, которому словно бы возвращают тот древний век! Вот когда подлинно возник повод признать, что благочестиеи непорочность вкупе с доверием и воздержанностью, победив коренную причину нравственного зла жажду чужого, восходят к прежнему благому и справедливому состоянию, тогда как пороки, исчерпав долгое время своего царствования, уступают наконец место счастливому, чистому веку.
2
Что так и произойдет, Цезарь, у нас достаточно оснований надеяться и верить. Твоя прославленная мягкосердечность будет передаваться и разольется постепенно по телу государства, и все примет схожие с твоими черты. С головы начинается здоровье; бодрую жизнерадостность или дремотную вялость чувствует тело в зависимости от того, живет или чахнет дух. И римские граждане, и союзники оправдают своими нравами твою доброту; повсеместно в мир возвратится справедливость; везде будут помнить и щадить твою неохотную руку. Позволь мне еще задержаться на вышеупомянутом изречении. Не ради того, чтобы ласкать твой слух; это не в моих обычаях; по мне, лучше обидеть, высказав правду, чем угодить лестью. Тогда почему я вспоминаю об этом? Хочу, разумеется, помочь тебе еще теснее сжиться с твоими прекрасными словами и поступками, чтобы природный порыв души вызрел в суждение разума. Но, кроме этого, задумываюсь о многих бытующих в жизни людей и прославленных в мнении толпы ярких и вместе с тем бессовестных высказываниях вроде: «Пускай ненавидят, лишь бы боялись» или похожего греческого стиха, где некто говорит, что пусть, дескать, после его смерти земля с огнем смешается, и другого в том же духе. Не знаю почему, но в предметах жутких и неприглядных остроумие удачнее находило для мысли сильное в своей краткости выражение, и ни разу еще я не слышал подобного энергичного изречения от доброго и кроткого человека. Итак, почему вспоминаю? Да потому, что тебе, пусть редко, неохотно и нескоро, но все-таки придется писать то, что заставило тебя невзлюбить грамоту. Делай же это и впредь с долгим промедлением и отсрочками!
3
Чтобы слово «милосердие», заманив нас своей красотой, не побудило к чему-то совершенно иному, рассмотрим теперь, чем является данное качество, каковы его свойства и пределы.
Милосердие есть сдержанность души в ее власти карать. Говоря иначе, это мягкосердечие высшего по отношению к низшему в определении наказаний. Лучше предложить несколько определений: одно рискует недостаточно охватить понятие и, образно выражаясь, не удовлетворить критериям суда. Можно, следовательно, определить и как склонность души к мягкости в требовании кары. Другая формулировка, пожалуй, встретит несогласие, хотя и наиболее близка к правде: милосердие определимо как умеренность, отменяющая часть заслуженного по справедливости наказания. На это возразят, что нет добродетели, не воздающей по заслугам. Любому тем не менее очевидно: быть милосердным означает остановиться до некого предела, которого позволено достичь по справедливости.
4
Его противоположностью несведущие люди считают строгость. Однако ни одна добродетель не может быть противоположна другой. Что же противостоит милосердию? Жестокость, которая есть не что другое» как непреклонность души в требовании наказаний. Мне возразят, что люди определенного толка не требуют наказаний, однако являются крайне жестокими, например те разбойники, которые убивают путешествующих не ради добычи, а из наслаждения убийством, как Синид и Прокруст или пираты, бичующие пленников и сжигающие их живьем. Разумеется, это — жестокость; но раз она не преследует цели мстить (поскольку не понесла ущерба) и не гневается на злоумышленника (поскольку преступление не имело места), значит выпадает из нашего определения. [Ведь определение включало неумеренность души в требовании наказаний.] Мы могли бы сказать, что это не жестокость, но кровожадность, которой зверство доставляет удовольствие. Могли бы назвать ее и помешательством, так как среди многих типов помешанных легче всех распознать набрасывающегося на людей и рвущего их на части. Жестокими назову, таким образом, тех, кто имеет причину для наказания, но не знает в нем меры. Так, о Фалариде говорят, что он казнил не без вины, но со зверством, переполняющим меру человеческого и возможного. Чтобы избежать словесных каверз, определим жестокость просто — склонность души к слишком суровым мерам. Такую жестокость милосердие держит в отдалении от себя, не веля приближаться. Тогда как со строгостью оно легко уживается.
Здесь уместно спросить, что такое жалость. Ибо многие восхваляют ее как добродетель и прекрасным человеком считают человека жалостливого. Однако и здесь перед нами душевный изъян, относящийся к милосердию так же, как другой порок к строгости: <ибо под видом строгости мы впадаем в свирепость>, а под видом милосердия — в жалостливость. Последнее заблуждение не так опасно, но оба равно далеки от безупречности.
5
Итак, религия почитает богов, а суеверие оскверняет. Подобно этому, милосердие и кротость надо всем ставить в пример, а сердобольность хорошим людям не свойственна. Это порок слабой души, обмирающей от зрелища чужих <бед>. Он хорошо знаком негодяям: старушки и дамы бывают так тронуты слезами самых черных злодеев, ждущих казни, что разломали бы тюрьму и вывели их на свободу, если бы могли. Не замечая причины, жалость отзывается на результат; милосердие, напротив, согласно с доводами рассудка. Знаю, что о стоической школе отзываются дурно за то, что она проповедует чрезмерную, по мнению несведущих людей, твердость и в силу этого не способна якобы дать правителям и царям добрый совет. Стоикам возражают, что в их понимании мудрый не умеет сострадать, не может прощать. Взятые сами по себе, такие вещи, конечно, неприемлемы: кажется, что человеческим заблуждениям не остается надежды, но за каждый проступок полагается расплата. Тогда какое же это знание, если велит отучиться быть человеком среди людей и преграждает самое надежное укрытие от насылаемых судьбой бурь — гавань взаимной поддержки? На деле нет учения дружественнее и мягче, снисходительнее к людям и внимательнее к общему благополучию, поскольку цель полагается стоиками не в одном только личном благе и пользе для себя, но в заботе обо всех и о каждом. Жалость есть болезненное расстройство души при зрелище чужих несчастий или печаль, вызванная сторонними бедами, как думает жалеющий — незаслуженными. Но ведь мудрец недоступен расстройству. Его сознание всегда прозрачно, не бывает замутнено. Для человека возможно лишь одно совершенное достоинство — величие духа, а истинно великий дух не умеет тосковать. Тоска сбивает разум с пути, низводит, ограничивает. Такого не происходит с мудрецом даже в его личной беде. О него разобьется самая лютая ярость судьбы, он сохранит всегда одинаковую внешность — мирную, безмятежную. Что невозможно, впусти он в двери печаль.
6
К тому же он смотрит в будущее, имея наготове решение. А из мутного источника не вытечет ничего светлого и правдивого. Печаль затрудняет оценку: нельзя ни полезного изобрести, ни опасного отвести, ни справедливого найти. Мудрый потому не сострадает, что это подразумевает страдание. Однако он охотно и бодро исполнит все, что хорошо бы почаще делать сострадающим. Высушит чужие слезы, вместо того чтобы смешать с ними свои. Поддержит потерпевшего кораблекрушение, приютит изгнанника. Подаст нуждающемуся не в той оскорбительной манере, как это обычно делают желающие казаться сострадательными — кинут и обольют презрением тех, кому помогают, и отшатываются от их прикосновения. Нет, он подаст, как человек такому же человеку из общего с ним имущества. Вернет сына материнским слезам, прикажет снять оковы с пленного, вызволит проданного на арену, даже угрожающий вредом труп предаст земле. Но сделает это, сохраняя спокойный разум, с обычным своим невозмутимым видом. Мудрец не будет жалеть, зато поможет, выручит, призванный блюсти общую пользу и благо народа, от которого каждому уделяет должную часть. Он не отказывает в участии тем бедствующим, которые отчасти сами виновны в своих бедах и нуждаются в порицании с целью исправления. Однако с большей радостью он приходит на помощь пораженным судьбой и старающимся выпутаться из сетей случая. Везде, где только сможет, он воспротивится судьбе. Да и как лучше применить средства и силы, если не для восстановления того, что опрокинула непредвиденная беда?
Он не отворачивается от сухоруких, не испытывает отвращения к худобе и лохмотьям и опирающейся на посох дряхлости, но помогает всем достойным помощи, являя по примеру богов свою благосклонность бедствующим. Сострадание всегда где-то поблизости от страдания: питается им, несет в себе его часть. Знай, что слабы те глаза, которые при виде сочащейся из-под век слизи сами набухают: свидетель Геркулес, не веселье, а род болезни — смеяться, едва завидишь смеющегося; такая же болезненная наклонность — разевать рот, заметив зевающего. Жалость — порок души, чрезмерно робеющей от соприкосновения с болью и горем. Требовать этого от мудреца — все равно что заставлять его причитать и рыдать, как плакальщица на похоронах постороннего человека.
«Но почему он не будет никого извинять?» Рассмотрим внимательно, что означает прощение, и тогда поймем, что мудрец не должен его давать. Прощение есть освобождение от заслуженного наказания. Причины же, по которым мудрый не должен его давать, изложены подробно теми, кто данным вопросом занимался; я скажу о них в двух словах, чтобы не вдаваться в чужое дело. Прощают того, кого должно было наказать. Мудрец же не делает того, что не должно, и равным образом не пренебрегает тем, что должно. Следовательно, он не прощает наказания, которое должно исполнить.
Однако то, чего ждешь от прощения, получишь от него более честным путем. Он будет щадить, советовать исправлять. Сделает то же, что и простивший, но не простит, ибо тот, кто простил, признался в небрежении донгом. В одном случае мудрец ограничится порицанием и не подвергнет каре, приняв во внимание доступный исправлению возраст. Увидев, что преступника очевидным образом тяготит отвращение к содеянному, повелит оставить невредимым, поскольку тот мог быть обманут или же оступиться в опьянении. Отпустит врагов нетронутыми, а подчас и с похвалой — если они из благородных побуждений, ради верности обязательствам, ради свободы оказались вовлеченными в войну. Все это дела не прощения, но милосердия. Милосердие наделено свободой суждения; оно судит не по правовому определению, но ради правды и добра. Свободно отпустить или оценить ущерб, во сколько пожелает. Ничего из совершенного им не умаляет справедливости но каждое решение принимается как самое справедливое из возможных. Прощать означает не наказывать того, кого осуждаешь на кару, тогда как извинение есть отмена необходимого наказания. Милосердие имеет преимущество в том, что отпущенные им и не должны были, согласно его приговору, претерпеть ничего иного. Милосердие, таким образом, полнее, честнее прощения.
Спор, по моему мнению, идет здесь о словах, тогда как по делу разногласия нет. Мудрец простит многое и спасет многих людей с нездоровой, но доступной оздоровлению душой. Уподобится отличным садовникам, которые ухаживают не только за прямыми и высокими деревьями: к побегам, растущим почему-то вкривь, они привязывают опоры, чтобы выпрямить; иные обрезают, чтобы ветви не мешали росту; взошедших на дурной почве подкармливают; кому мешает тень других, тем открывают небо. Мудрый рассудит, какой подход необходим для каждого характера, чтобы выпрямить искривленное. [...]