7
Отметим также, что, пытаясь выяснить, какой род жизни наилучший, выбирают обычно из трех. Один — использовать время для удовольствий, другой — для наблюдения, и третий — для деятельности. Отбросив прения, отбросив ненависть, которая,, как мы установили, непримирима у людей, идущих разными путями в жизни, давай прежде всего уясним,что все они, хотя и под разными названиями, ведут к одному и тому же. Примат удовольствия не исключает созерцания; тот, кто предан созерцанию, не остается без удовольствия; жизнь, предназначенная деятельности, причастна также и созерцанию. «Очень большая разница, — возразишь ты, — является ли нечто целью или просто прилагается к другой цели». Конечно, разница велика, и все же друг без друга эти вещи не существуют: одному невозможно созерцать, не действуя, другому — действовать, не созерцая, и тот третий, о котором мы вместе условились думать неодобрительно, признает наилучшим не бездеятельное удовольствие, но то, которое находит для себя надежным на разумном основании. Следовательно, даже эта партия наслаждения занята деятельностью. Нельзя же ей считаться бездеятельной, если сам Эпикур говорит, что готов в определенных случаях отойти от удовольствия и даже предпочесть страдание, когда с удовольствием будет связано раскаяние или когда нужно выбрать меньшее страдание, чтобы избежать большего. Чего ради я это высказываю? С целью показать, что созерцательная жизнь угодна всем. Прочие стремятся к ней, для нас же созерцание — не порт приписки, но временная пристань.
8
Прибавь к этому, что, согласно учению Хрисиппа, досужие занятия позволительны. Я хочу сказать, что он не просто допускает досуг, но — выбирает. Философы нашей школы утверждают, что участвовать в управлении каким угодно государством мудрому не следует. Но тогда есть ли различие, каким путем мудрец приходит к досугу: потому ли, что государство его не устраивает, или потому, что он не подходит государству. Если подойти разборчиво, то ни одно государство никому и никогда не покажется подходящим. Скажи, в делах какой страны обязан участвовать мудрец? Республики афинян, осудившей на смерть Сократа? Той, из которой уехал Аристотель, чтобы не быть осужденным? Той, в которой зависть побеждает добродетели? Ты первый скажешь мне, что заниматься политикой в таком государстве мудрому возбраняется. Что же, пойти на службу карфагенян, у которых постоянная смута, где свобода враждебна лучшим, справедливость и благо ценятся дешево, к врагам проявляют бесчеловечную жестокость и даже своих держат за врагов. Этого государства он, конечно, тоже будет избегать. Стану перечислять все страны и не найду ни одной, которая приняла бы в правители мудреца или которую принял бы он. И поскольку то государство, о котором мы мечтаем, не может существовать на земле, досуг становится полезным для каждого, ибо нигде не обнаруживается то единственное, что стоило бы предпочесть досугу. Если кто-то говорит, что самое лучшее — плавать по морям, но затем запрещает выходить в то море, где часто случаются кораблекрушения и внезапные штормы, сбивая с курса, гонят судно вспять, значит, думаю я, этот человек не велит мне поднимать якорь, хотя и хвалит мореплавание.
О ПРОВИДЕНИИ
1
Дорогой Луцилий, ты спрашиваешь меня, где же Промысел, который управляет миром, если добрых людей постигают несчастья? Хорошо было бы разобрать это в более обширном сочинении и доказать, что провидение заботится обо всем и что боги принимают участие в людских делах. Но так как ты желаешь, чтобы я от общего отделил частное, постараюсь здесь разрешить только один из многих спорных вопросов — вопрос, справедливы ли боги. Это не составит для меня большого труда.
Не стану распространяться о том, что такая великая вещь, как вселенная, не может не иметь своего управителя; что правильный ход светил не есть дело случая, потому что случайно возникшее часто сталкивается и смешивается. Напрасно также говорить, что как множество различных вещей в море и на земле, так и миллионы ярко светящих быстро бегущих звезд в путях своих опираются на вечный мудрый закон. Что материя, лишенная законов в самой себе, не могла бы достичь такого порядка; что случай не мог бы создать такого равновесия, в силу которого тяжелая, неподвижная масса земли спокойно смотрит на мимо идущее небо. Что не слепая случайность создала моря — самые глубокие места земли, — моря, дающие орошения странам и не изменяющие своего вида, несмотря на массу рек, впадающих в них. Случай не мог бы устроить так, что из малого семени вырастает громадное дерево. Даже ливень, гроза, пламя огнедышащих гор, землетрясение и все тому подобные неожиданные для нас и, на наш взгляд, неправильные явления имеют свои законы. Всему есть причина: и теплому течению морей, и внезапному образованию островов в океане, и другим чудесам, которые возникают во многих местах земли. Кто поверит, например, что приливы и отливы морей, когда берега то обнажаются от воды, то вновь покрываются ею, — дело слепого случая? Разве не в силу влияния луны на океан уровень морей в известный час то повышается, то понижается? Однако, об этом речь впереди. Ты, собственно говоря, ведь в существами Промысла не сомневаешься, но только жалуешься на его несправедливость.
Постараюсь примирить тебя с богами, которые к добрым всегда добры. Самой природой так устроено, что добро не может вредить добру. Добрый человек связан с богом дружественными узами добродетели. Впрочем, такой человек не только друг богу, но он его родня, его подобие. Добрый только временно разлучен с богом, он — его ученик, подражатель, его истинный сын. Бог — его мудрый отец, строго ведущий его к добродетели. Такого человека бог воспитывает как суровый отец. Если мы видим, что иной раз достойные и угодные богам люди страдают и трудятся в поте лица, между тем как дурные распутничают и предаются наслаждениям, то не мешало бы нам помнить, что и нас в сыновых радует скромность, а в слугах забавляет вольность, что мы воспитываем в строгости и терпении тех и поощряем дерзость этих. Так надо тебе помышлять и о боге: человека блага он не балует, но посылает ему испытания, укрепляет и готовит его для себя.
2
«Почему добрым на их житейском пути встречается так много зла?» Для хорошего человека нет зла. Ведь противоположности не смешиваются. Как все реки, и все дожди, и вся сила целебных источников не может изменить и даже ослабить вкус воды в море, так и удары злой судьбы не в состоянии изменить душу сильного. Он всегда тверд в своих убеждениях, и, что бы ни случилось с ним, все служит ему во благо. Он сильнее внешних обстоятельств. Конечно, я не хочу этим сказать, что такой человек безразлично относится к дурным вещам: напротив, он старается преодолеть всякое зло; он стойко держится против превратностей судьбы; во всем же остальном он спокоен и миролюбив. На всякого рода невзгоды он смотрит как на упражнение. Такой человек всю жизнь свою проводит в честном и полезном труде, с любовью принимает он на себя и несет всякую возлагаемую на него обязанность даже и тогда, когда таковая сопряжена с опасностью для его жизни. Разве праздность не наказание для трудолюбивого? Мы видим, что атлеты всегда борются с самыми сильными людьми; делают это они для того, чтобы еще больше укрепить себя, и от своих учителей требуют, чтобы те, борясь с ними, употребляли бы всю свою силу. Они сносят удары и броски. Когда они не могут найти равного себе по силе человека, они вызывают на борьбу нескольких охотников. Добродетель слабеет, когда у нее нет противника. В терпении испытывает она свою твердость и силу. Хорошие люди не должны бояться трудов и несчастий, не должны жаловаться на судьбу. Надо, чтобы все в жизни служило им к добру или, по крайней мере, чтобы они на все смотрели как на добро. Дело не в том, какова поклажа, а в том, как ее снести.
Разве не заметно, насколько по-разному воспитывают детей отец и мать. Первый с малых лет приучает их к труду, не дает им отдыха даже в праздники, часто доводит их до поту, а иногда и до слез. А матери, наоборот, балуют их, заботятся о том, чтобы они никогда не плакали, не печалились и не трудились. Так и бог: с хорошими людьми обращается как строгий отец, проводит их через труды, болезни и несчастья, чтобы они вполне окрепли. Неженка, благодаря тому что все время предается праздности, ослабевает; не только работать ему трудно, но даже пошевелиться тяжело. Счастье тогда можно назвать прочным, когда оно окрепло под ударами судьбы. Что ж удивительного, если бог, который так любит добрых и так хочет сделать их совершенными, посылает им в удел испытания, чтобы они закалились в них? Богам приятно бывает глядеть на великих людей, когда они борются с несчастием, и в этом нет ничего необыкновенного: ведь и нам доставляет удовольствие смотреть на смелого юношу, когда он бесстрашно закалывает своим мечом нападающего на него зверя или смело встречает разъяренного льва. И чем отважней, чем искусней боец, тем большее удовольствие испытываем мы от такого зрелища. Конечно, подобные мелочи, подобная детская игра человеческого легкомыслия не могут интересовать богов. Но когда человек, подобие бога, ведет борьбу со злой судьбой, являющейся следствием его же поступков, это вполне достойно их внимания!
Что может быть прекрасней на земле для очей Юпитера, чем Катон, стоящий твердо и непоколебимо среди своих злополучных, в конец разбитых сообщников? «Пусть все падет пред могуществом единого владыки; пусть легионы наводнят собою страны, а корабли — моря; пусть полчища Цезаря обложат стены городов — Катон не преклонится! Одно движение руки — и он свободен! Наконец-то его славный меч, даже не запятнавший себя во время междоусобной войны, даст ему свободу, свободу, к которой так сильно стремилось государство и которой, увы, не суждено было достичь ему. Реши же, дух мой, давно задуманное дело: исторгни себя из мира сего! Петрей и Юба, обнажив свои мечи, поразили друг друга. Мужествен и прекрасен их поступок, но нам он не под стать. Катону ли просить кого-либо о смерти иль о жизни?» Без сомнения, радовалось сердце богов, когда увидели они, как такой человек, как Катон, вонзил меч в свою честную грудь, вынул из нее внутренности и испустил священный свой дух, которого меч не мог коснутся. Да, такая кончина приятна была богам, потому что Катон был человеком весьма строгим к себе и снисходительным к другим. Он при жизни своей наставлял на путь истины заблудших, он обладал такой силой воли, что мог еще вести ученые занятия в свою предсмертную ночь. Но не сразу умер Катон: первый удар его не был смертельным, — очевидно, боги хотели испытать его мужество до конца, только второй удар мечом в грудь положил конец его жизни. Какой же решимостью надо обладать, чтобы вторично покуситься наложить на себя руки! Неужели же боги не любовались на своего питомца, уходящего из жизни столь великолепно? Такая смерть освящает человека, так как ее восхваляют даже те, которые боятся ее.