3
Теперь, в последующем изложении, я постараюсь показать, что то, что нам кажется плохим, в сущности, вовсе не плохо. Если для тебя что-либо тягостно, неприятно и противно, это не значит, что оно скверно. Поскольку оно или полезно другим, или служит ко благу целого, о котором боги пекутся более, нежели о части его. Далее: ничего худого не может случиться с человеком, желания которого согласны с законами природы. Судьба настолько добра по отношению к добрым, насколько последние добры к другим. Наконец, я хочу тебе показать, что тебе ни в коем случае не нужно жалеть человека блага. Ибо он может казаться несчастным, но не может таковым быть.
Неправда ли, весьма непонятно мое первое положение: может быть полезно для других то, чего мы для себя боимся и стараемся избегать. «Конечно, скажешь ты, — разве хорошо быть изгнанным из отечества, впасть в нищету, лишиться жены, детей и терпеть позор и поношение?» Если это кажется тебе странным, то также странным в твоих глазах должно быть то, что здоровье одних больных восстановляется прижиганием и операцией, а других усиленным постом. Но раз тебе понятно, что иному для выздоровления необходимо удалить больную кость, или разрезать жилу, или отнять нездоровый член организма, ты должен также понять, что некоторым полезно бывает несчастье. Часто то, к чему стремится человек и в чем видит свое благо, служит ему на гибель. Так, например, объедение, опьянение и другие подобные удовольствия действуют как яд. В ушах моих не перестает звучать одно из многих прекрасных изречений нашего Деметрия, недавно слышанное мной от него: «Всех несчастнее тот, кто не видал горя. Ибо такой не знает своих сил». Если человеку всегда все удается, то из этого не следует еще, что боги благосклонны к нему, напротив, они считают его недостойным одержать победу над судьбой, которая избегает трусливых и как бы говорит им: «Что мне в таком противнике, который при первой неудаче опускает руки? Стоит ли перед таким обнаруживать всю свою силу? Лишь пригрозить ему — и он уж обратится в бегство; его один мой вид приводит в трепет. Нет, я ищу себе соперника равного по силам: стыдно мне связываться с таким, который готов упасть от одного щелчка!» Гладиатору совестно вступать в борьбу со слабосильным, так как он знает, что там, где нет опасности, нет и славы. Так и судьба: она ищет сильных, могущих ей противостать, а остальных обходит. Чтобы выказать полную свою мощь, избирает она себе в борцы людей твердых духом. Непоколебимость Муция испытывает она огнем; честность Фабриция — лишениями; покорность Рутилия — изгнанием; храбрость Регула — пыткою; стойкость Сократа — ядом; мужество Катона — мечом. Только несчастье рождает истинное величие!
Думаешь ли ты, что Муций был несчастлив, когда, казня себя за собственное заблуждение, сжег свою руку в пламени жертвенника? Не считал ли он себя самым счастливым оттого, что, не будучи в состоянии победить царя врагов вооруженной рукой, обратил его в бегство рукой сожженной? Что же? Ему было бы лучше греть руку за пазухой у подружки?
Разве Фабриций был несчастен оттого, что успешно отразил и оружие Пирра, и богатства? Или оттого, что в свободное от службы государству время, он, почтенный триумфатор, сам готовил на своем очаге и питался травами и овощами своих полей, выкопанных собственными руками? Был бы он более счастлив, если бы пищей ему служили какие-нибудь рыбы с дальних берегов или дичь? Или если бы стал развлекать утомленный несварением желудок устрицами северных и южных морей и за столом ему подавали бы украшенные грудами плодов блюда со зверьем природного вида, убитым ценой жизни многих охотников?
Разве несчастен был Рутил оттого, что судили его такие судьи, которых и до сих пор еще проклинает потомство; оттого, что в ссылку шел он с более легким сердцем, чем возвращался оттуда; оттого, что только один он воспротивился желанию диктатора Суллы и навсегда покинул отечество, когда тот просил его возвратиться? «Пусть те, — говорит он, — которых ты, баловень счастья, оставил в Риме, любуются кровавыми потоками на форуме и кровью Сервилиевого пруда (где срывали одежды с жертв сулланских проскрипций); пусть восхищаются они сенаторами, шайками разбойников, рыскающих по улицам, и тем громадным числом римских граждан, которые все до единого были обезглавлены, несмотря на обещанную им безопасность. Пусть восторгается всем этим тот, кто боится изгнания!» Или может быть, счастлив был Сулла? Оттого ли, что мечом прокладывал себе дорогу к форуму? Что любовался на огрубленные головы консуляров и, не стесняясь, ставил официально, через квестора, в счет государственных расходов деньги, выданные им за содеянные убийства? И такие дела творил тот самый человек, который издал Корнелиев закон!
А Регул? Какой ущерб нанесла ему судьба, сделав образцом верности и терпения? Гвозди впиваются в плоть, измученное тело, как ни старайся лечь, ложится на рану, не сомкнуть раскрытых насильно глаз. Но чем сильнее страданье и чем тверже дух, тем больше слава! Жалел ли он, что за свою добродетель заплатил такой дорогой ценой? Поверь, если вернуть его в сенат, он снова высказал бы то же самое мнение. Быть может, по-твоему, счастливее был Меценат, который сетовал на свою любовь, вынужденный сносить ежедневные отказы своенравной жены. Сон бежал от очей его, и, чтобы заснуть, он баюкал себя то звуками отдаленной музыки, то шумом журчащего фонтана; чтобы обрести желанный покой и унять боль истерзанного сердца, он упивался дорогими винами и тешился различными забавами. И что же? Сон не шел к нему, он не засыпал на своем пуховом ложе, как и тот — на ложе пытки. Но Регулу утешением было то, что страдал он за благое дело; для него причина страдания имела больше значения, чем само страдание. Меценат же под гнетом счастья страдал, можно сказать, без причины. Я думаю, что люди еще не настолько подвластны порокам, и уверен, что много найдется таких, которые, если предоставить им выбор, предпочтут судьбу Регула судьбе Мецената. Кто согласен променять свое счастье на счастье Мецената, тот, хотя и молчит об этом, думаю, не откажется выступить и в роли Теренции.
Что ж, по-твоему, и Сократ скверно чувствовал себя, обязанный по приказанию государства принять яд — залог бессмертия? Плохо, видимо, было ему рассуждать о смерти вплоть до того мгновения, когда она пришла, плохо ощущать, как застывает кровь в жилах и замирает жизнь! Но разве он не был счастливее тех, кому подносят кубки с геммами, кому прислуживает кинед и евнух, подавая на золоте охлажденный снегом напиток. Они с болью изрыгают проглоченное вино, ощущая во рту вкус собственной желчи, он же испил яд радостно и свободно.
Про Катона сказано достаточно. Каждый согласится, что высшего счастья достиг тот, кого сама природа вещей сочла достойным сопротивляться страшным борцам! «Вражда власть имущих тяжела, — думала она, — пусть же он противостоит Помпею, Цезарю и Крассу. Тяжко быть побежденным ничтожеством в соискании должности: пусть же его превзойдет Ватиний. Трудно участвовать в гражданской распре. Так пусть же сражается по всей земле за благое дело столь же упрямо, сколь и безнадежно. Убить себя — трудный подвиг: а потому — пусть убьет себя! Зачем мне это? Чтобы все понимали: нет несчастья в том, чего я сочла достойным Катона!»
4
Беспечно наслаждаться дарами слепого счастья доступно и толпе или мелким душам. Великому мужу свойственно посылать под ярмо несчастия и беды людей. Кто вечно пользуется счастьем и ни разу не испытал страдания, тот знает жизнь только с одной стороны. Как признать тебя великим, если ты ни в чем не проявил своего величия? Допустим, что ты, чтобы стяжать себе славу, явился на Олимпийские игры. Но явился один. Венок ты получил, но победы не снискал. Не с отвагой поздравлю тебя, но с консульством или претурой: ты достиг титула и только. То же самое можно сказать о человеке достойном, которому отсутствие трудов не дало возможности проявить свои способности: «Ты несчастен, потому что не бывал несчастным. Без соперника совершил ты свой жизненный путь, и никто, не исключая тебя самого, не знает, на что ты был способен». Если хочешь узнать, к чему ты пригоден, испытай себя. Некоторые сами создают себе трудности, чтобы в борьбе с ними выказать свою доблесть, о которой в противном случае никто бы и не знал. Я уверен, что великим людям так же приятно бывает сражаться с превратностями судьбы, как храброму с врагом. Я слышал однажды, как мирмиллон Триумф жаловался, сколь редкими стали гладиаторские представления во времена Тиберия Цезаря: «Как жаль, что зазря пропадает мой цветущий возраст!»
Добродетель ликует при виде опасности; она стремится к цели и не думает о предстоящих ей страданиях, так как они — составная часть ее славы. Военные гордятся своими ранами и радостно показывают текущую кровь, пролитую в удачном деле. Из двух солдат, совершивших одинаковый подвиг, на раненого смотрят с бо́льшим уважением. Посылая людям возможность проявить храбрость и мужество, бог показывает этим, что заботится о них и желает их возвеличить, но путь к величию лежит в превратностях судьбы. Опытного пловца создает буря, а храброго солдата — война. Могу ли я знать, как перенес бы ты нищету, если весь свой век ты утопал в богатстве? Кто скажет мне, как бы ты встретил позор, поношение и ненависть черни, если до глубокой старости тебе все по некой необъяснимой склонности потакали во всем? Как знать, остался бы ты стойким душой после смерти детей, если все они у тебя живы до сих пор? Я видел, как утешал ты других, но хотелось бы мне посмотреть, утешил ли бы ты себя в своем горе, как перенес бы собственное несчастие?
Не бойтесь же, взываю к вам, того, что посылают нам бессмертные для укрепления нашего духа! Несчастье — случай проявить свою твердость. Жалки те, которые, как в сладкий сон, погрузились в свое счастье. Они подобны кораблю, лениво застывшему в спокойном море: все, что случится, неожиданно для них. Тяжким бременем ложатся на плечи невзгоды тому, кто не видал горя. Больно жмет ярмо непривычную шею. От одной мысли о ранах бледнеет новобранец; бывалый же воин р