Часто в защиту инсайта и осознания выдвигается следующий аргумент: без них терапевтическое изменение не сохранится по окончании лечения. Нет свидетельств, подтверждающих это убеждение, но есть данные, что изменение без инсайта сохраняется. С точки зрения Эриксона, если человек изменяется, то изменяется и его социальная ситуация, и постоянство изменения связано с новой ситуацией, созданной этими изменениями.
Многие современные терапевты пришли к убеждению, что психотерапия — это “опыт”, сам по себе вызывающий изменение. Они могут назвать его опытом близости с другим человеческим существом, опытом нахождения своего места в существующем мире, осознания новых глубин восприятия с помощью ЛСД и т.п. Эриксон, судя по всему, не считает опыт сам по себе достаточным для изменения. Пусть у его пациентов будет опыт общения с Эриксоном, и порой очень насыщенный, он окажет эффект только тогда, когда вызовет и прямо приведет к изменению повседневной жизни человека.
Теоретическая модель, которая кажется подходящей для эриксоновской терапии, — это модель взаимодействия преподавателя и студента, при том, что это попытка объяснить одно неизвестное через другое, так как мы до сих пор немного знаем о процессе обучения, ведущем к коренным изменениям в студенте. Если рассматривать обучение как процесс передачи информации, такая модель не подойдет. Если рассматривать его как процесс развития взаимоотношений преподавателя и студента, модель становится более полезной. Эриксон учит пациента иначе обращаться с самим собой и с другими. Как правило, он делает это, возводя препятствия для обычного поведения пациента и одновременно создавая ситуации, в которых пациент может приобрести вдохновляющий опыт нового типа поведения. Эриксон подводит пациента к открытию: то, что, как ему казалось, он не знает, на самом деле он прекрасно знал. Любимый пример Эриксона — случай с женщиной, которая никак не могла научиться писать, несмотря на множество попыток научить ее. Эриксон довольно быстро научил ее рисовать различные линии — прямые, круги, дуги и т. п. Затем он дал ей задание соединять их друг с другом, и она обнаружила, что уже знала, как пишутся буквы алфавита. Обучая, Эриксон не говорит пациенту, что тот должен знать; он создает ситуацию, при которой собственный опыт человека приводит в действие то, чему тот уже научился. Например, Эриксон однажды описал случай с семьей, где муж заботливо принимал все решения за жену и тем самым превращался в тирана, который в ответ получал от жены только сопротивление и неблагодарность. Когда Эриксона спросили, почему он не объяснил мужу, что происходит, он ответил, что объяснять не было смысла, муж все равно бы ничего не понял. Создав ситуацию, при которой муж дал жене свободу действий, Эриксон сумел вызвать у жены отклик, которого раньше муж никогда не получал, и тем самым научил его предпочитать иной стиль поведения с женой.
Ключевым фактором в понимании эриксоновской терапии является то, что он не считает терапевтическое изменение результатом большего осознания или понимания. Он не учит пациента тому, что тот должен знать. Он действует иначе: создает ситуацию, которая требует от человека иного поведения и ведет к появлению нового жизненного опыта. Он, похоже, полагает, что человек в основе своей не рациональное животное, а обучающийся организм, который учится через реальный опыт.
Если взять множество аспектов эриксоновской терапии и соединить их, возникнет общий подход к лечению. Эриксон приступает к лечению каждого нового пациента с ожиданием, что для данного пациента потребуется уникальный способ лечения. Он допускает многообразие терапевтической среды: может работать у себя в кабинете, дома, на месте работы пациента. Он может ограничить прием одним часом или продлить его до нескольких часов, менять размеры гонорара, выбрать короткую или длительную терапию. Его отношение к каждому новому пациенту заключает в себе ожидание, что пациент естественным образом вылечится, когда помехи, сдерживающие его, будут устранены. Он готов полностью взять на себя ответственность за то, что будет происходить с пациентом, но готов также снять с себя ответственность, если это необходимо для лечения. С первой встречи он принимает предлагаемое пациентом и определяет отношения как такие, при которых он готов работать в рамках, с самого начала понятных для пациента. Он движется к изменению максимально быстро; создает условия для нового опыта, подталкивающего пациента к действиям, требующим нового поведения, и изменяет поведение-симптом, которое ограничивает пациента. Он максимально использует свойственные пациенту способы взаимодействия с людьми. Начав изменения в жизни пациента, он стремится отпустить его на свободу и дать возможность развиваться по своему собственному, независимому пути.
Я широкими мазками набросал основные аспекты эриксоновского подхода — частично из-за того, что трудно детально интерпретировать его работу без обращения к клиническим случаям, описанным в его публикациях и рассказанным во время лекций. Каждый случай уникален. Другая трудность обобщения опыта Эриксона состоит в том, что из всего сказанного неизбежно найдутся исключения. Много лет назад один исследователь вел долгие беседы с Эриксоном в надежде получить общую картину его терапевтических процедур. Молодой человек жаждал четких правил о “методе”, и Эриксон старался изо всех сил, чтобы обучить его. В какой-то момент Эриксон прервал дискуссию и вывел молодого человека на лужайку перед домом. Он указал на улицу и спросил своего гостя, что он там видит. Озадаченный молодой человек ответил, что видит улицу. “А еще что?” — спросил Эриксон и, поскольку парень пребывал в затруднении, указал на деревья, растущие вдоль улицы: “Что общего вы можете заметить у всех этих деревьев?” Внимательно изучив весь ряд, молодой человек сказал, что все деревья клонятся в восточном направлении. “Правильно, — удовлетворенно сказал Эриксон. — Все, кроме одного. Второе дерево с краю наклонилось к западу. Всегда существует исключение”.
Тогда я подумал, что Эриксона ждут большие сложности с защитой своей позиции. А сейчас, каждый раз, когда я пытаюсь упростить сложные процессы, особенно при описании работы Эриксона, мне сразу же вспоминается опыт, полученный мною тем солнечным днем в Фениксе.
3. Вклад Эриксона в психотерапию (1982)
Я представлю вам некоторые случаи из опыта личного общения с Милтоном Эриксоном и попытаюсь передать мое понимание этого необыкновенного человека и его работы. Я много писал об эриксоновской терапии, но ее основатель остается для меня загадкой. Хотя мы общаемся много лет, понять его до конца я никогда не мог. Проведя с ним в беседах сотни часов, я знаю его гораздо хуже, чем тех, с кем общаюсь поверхностно. За свою жизнь я изучал многих психотерапевтов, а Эриксона глубже, чем кого бы то ни было. Научившись многим из его терапевтических приемов, я использовал их в своей практике и преподавании. Не проходило и дня, чтобы я не применил в моей работе чего-либо из того, что узнал от Эриксона. И все же основные его идеи я ухватил лишь частично. Я чувствую, что если бы понял более точно то, что Эриксон пытался объяснить об изменении людей, мне бы открылись новые горизонты в терапии.
Эриксон никогда не делал секрета из своей работы. Вполне возможно, что он был самым открытым для публики терапевтом за всю историю психотерапии. На протяжении многих лет он проводил семинары и мастерские для больших аудиторий как у себя на родине, так и за рубежом. Он опубликовал более ста работ. Тысячи посетителей, поодиночке и группами, приезжали поговорить с ним. Его лекции, демонстрации и беседы записывали на пленку чаще, чем любого другого практикующего терапевта. Он щедро отдавал себя и свои знания всем заинтересованным. И хотя Эриксон любил показывать, что вам еще учиться и учиться, он никогда не пытался казаться загадочным или непонятным. Он старался упростить и объяснить свои идеи так, чтобы их мог понять любой. Порой он терялся, когда многие из нас понимали его идеи лишь частично. Сколько раз на протяжении многих лет я спрашивал его, почему он делает что- то в терапии, а он отвечал: “Это же очевидно”. Я говорил: “Нет, Милтон, это не очевидно” — и продолжал расспрашивать его только для того, чтобы обнаружить новую и неожиданную сложность в его мыслительном процессе.
Полностью понять Эриксона мешала не только необычная природа его идей. Одной из помех было то, как он разговаривал с людьми. Всякий раз Эриксон стремился говорить на языке собеседника. Его стиль лечения и обучения отличало стремление подстраиваться к чужому языку. Этот стиль “принятия” языка другого как способ единения с собеседником давал терапевтам, придерживавшимся диаметрально противоположных теорий, ощущение того, что Эриксон работает в рамках их идеологий. Он мог говорить на языках различных научных парадигм, поэтому коллегам и пациентам часто казалось, что они разделяют и понимают его теории, а позже они бывали удивлены какой-то неожиданной идеей. Собственные убеждения и предпосылки Эриксона не были самоочевидны. Когда кто-нибудь спрашивал его о теории, ответом часто был рассказ о каком- либо случае из практики, являвшийся метафорой со многими следствиями.
Эриксон вкрапливал в разговор истории так, что люди различных взглядов видели в его метафорах собственные идеи. Каждый эпизод рассказывался так, что абсолютно не похожие друг на друга люди думали, будто он предназначается именно им. Однажды мои практиканты посетили Феникс и встретились с Эриксоном. Вернувшись, они рассказали об увиденном и услышанном. Один из практикантов упомянул историю, которую Эриксон рассказал именно о нем. Но девушка из группы возразила, что эта история на самом деле была о ней. А третий заявил, что эти двое ничего не поняли, так как на самом деле эта история связана с его собственным опытом. Оказалось, что каждый член группы был уверен, что получил личную метафору от Эриксона, рассказанную специально для него. Каждый чувствовал себя по-настоящему понятым Эриксоном и понявшим Эриксона. И это несмотря на то, что все они были людьми с различным уровнем подготовки, а метафорами являлись истории и клинические случаи, которые Эриксон и раньше много раз рассказывал (хотя каждый раз он рассказывал их по-другому). Некоторые из них я слышал за несколько лет до этого и считал, что они предназначены персонально для меня.