Х.: В том, что касалось гипноза или воздействия на людей, он был исключителен. Но в остальном — он был обычным парнем. Правда, общаясь с нами, он редко выходил из профессиональных рамок. Один или два раза после ужина он был просто приятным парнем. Но, как правило, он придерживался профессиональной позиции, не прекращая ни на миг обучать нас. Хотя он часто хвастался, и слабости у него были, это точно.
У.: Он просто был человеком. Когда он не хвастался, он не стремился быть тем, кем не был.
Х.: Да. Хвастовство было частью его как человека в том смысле, что он считал себя таким же, как все, а затем преодолевал это.
У.: Было еще кое-что. Не знаю, недостаток ли это, но мы пару раз с этим сталкивались. Если ты помнишь, несколько раз мы приставали к нему с расспросами о его неудачах. Милтон говорил: “Да, я с радостью приведу вам пример”. И приводил. Но в последний момент неудача каким-то образом превращалась в успех. Может, это было чем-то вроде слабого места, но...
Х.: Он как-то сказал, что не видит, чему можно научиться, обсуждая поражение, если не понимаешь, чем оно вызвано. И только тогда из поражения можно извлечь урок.
У.: У него и в самом деле было, думаю, несколько очень жестких убеждений, некоторые из них я не разделял. Помню, как он рассказывал о случаях, которые, по его мнению, вообще не было смысла лечить. Сейчас я те случаи таковыми не считаю и не уверен, что считал тогда. Но его мнение тогда было однозначным или он просто имел твердые убеждения на этот счет.
Х.: Пожалуй. Дон Джексон однажды высказал весьма мудрую мысль. Эриксон упомянул больного с маниакально-депрессивным психозом, которого считал неизлечимым. И Джексон сказал: “Должно быть, он имеет в виду, что его методами больной не поддается лечению”. А при мне такого никогда не случалось, чтобы он не смог кого-то излечить своими методами.
У.: Да, люди не должны ставить его на пьедестал, красить белой краской и прибивать нимб над головой.
Х.: Я думаю, он бы первым возражал против этого.
У.: Верно. Я уверен, ты вспомнишь его номер с острым соусом. Даже когда мы находились в обыкновенной ситуации, а он был не при исполнении, он продолжал демонстрировать нам свою исключительность. Мы сидели в мексиканском ресторане, и он говорит: “Какой-то соус не острый. Принесите поострее”. И так 2-3 раза подряд, пока их шеф-повар не решил: “Ну, на этом-то он точно сгорит”. А Эриксон набирает полную ложку, глотает и даже облизывает ее. Я полагаю, он самогипнозом анестезировал рот.
Х.: Должно быть, так оно и было. Никто бы не смог выдержать тот соус при обычной чувствительности языка. Но мне кажется, самогипноз был частью его контроля над болью, а в тот раз он его использовал для трюка с соусом.
Он всегда говорил, что, если бы у него было достаточно времени, он бы мог справиться с любой болью. Когда она нападала неожиданно, когда судороги отрывали мышцы от связок, он не мог. Но если у него было несколько минут, он справлялся. У него было много сил. По утрам у него 2-3 часа уходило на то, чтобы “собрать себя по кускам”. Но “собрав” себя, нас он замучивал до смерти, разговаривая часами. И когда мы уже готовы были упасть от усталости, он выглядел полным сил.
Я недавно слушал запись работы Эриксона с одним человеком (назовем его доктор Джи), его учеником. Доктор Джи приехал в Феникс, чтобы открыть практику. Он снял красивый офис в шикарном здании и желал как следует его оборудовать. Он попросил совета у Милтона. И Милтон ответил: “Когда я открыл практику, у меня была только одна маленькая комнатушка. Я приехал сюда работать в больнице штата, но там прошли сокращения, меня уволили и пришлось начинать практику раньше, чем я планировал. У меня совсем не было мебели. Все, что у меня было, — два стула и журнальный столик”. Доктор Джи заметил: “Да, не так уж много для начала практики”. “Да, но там был я”, — сказал Милтон. Что еще было нужно? И он действительно так думал. Поэтому-то он мог работать и на вокзале, и в аэропорте.
У.: Я помню рассказы о его поездке в Чикаго; там кто-то хотел с ним встретиться. Он вызвал клиента в аэропорт О’Хара, у него были свободные полчаса, и он провел сеанс в зале ожидания.
Х.: Он часто делал подобное. Лишь однажды я видел, как он выразил усталость от бремени быть терапевтом. Это было в Сан- Франциско. Он весь день работал на семинаре, во время обеденного перерыва принял нескольких пациентов, а в конце рабочего дня оказалось, что его ожидает еще одна клиентка. И тогда он сказал что-то вроде: “Боже мой! Это уже слишком”. А затем вышел и принял ее. Это был единственный раз, когда я слышал, как он жаловался. Как правило, он работал весь день, принимал людей во время обеда, перед ужином, ужинал с группой и после ужина тоже принимал пациента. Во время семинаров распорядок не менялся. Везде, куда бы он ни приехал, были пациенты, и они пользовались возможностью поговорить с ним.
Тот, последний за день случай был мне интересен, так как я знал эту женщину. Я старался лично общаться с его пациентами и расспрашивал их о том, как проходило лечение. Одной из ее проблем было то, что она ковыряла себе лицо и расцарапывала его до крови. И еще она не любила бобы. Так вот, она должна была купить банку бобов и поставить ее в ванной у зеркала. Она всегда царапала себе лицо перед зеркалом, поэтому каждый раз после того, как расцарапает лицо, она должна была съедать банку бобов.
У.: Связать оба действия.
Х.: У Милтона было чувство юмора. При всех разговорах, “жестокое” дело психотерапии достаточно забавно — что они делали, что он делал, и вся эта странная ситуация в целом.
У.: Думаю, мы были важны для него. Вряд ли существовало много людей, кому бы он мог открыть, с каким юмором воспринимает происходящее или что, дай ему волю, он бы провел большую часть своей жизни, сидя у себя в кабинете, принимая пациентов и наблюдая жизнь, которую находил очень забавной. Он вынужден был держать “свои горшки плотно закрытыми” даже от коллег. Он только нам слегка приоткрыл завесу.
Х.: Мне кажется, что он с нетерпением ожидал наших приездов. Мы привозили ему новые идеи из внешнего мира, мы были благодарными слушателями его историй.
Я как-то размышлял о музыканте с толстой губой, который приходил и орал на него. Парень был страшно зол на своего отца. И Эриксон позволял парню приходить и орать. Музыкант не мог играть на рожке, так как у него произошло психосоматическое опухание губы. И он приходил и кричал на Эриксона сеанс за сеансом. Так вот, однажды Милтон назначил ему встречу, не сказав об этом ни слова.
Он сказал парню: “Ну, давай посмотрим, сейчас май, не так ли?” И парень ответил: “Что вы имеете в виду? Какой май? О боже, вы что, даже не знаете, какой сейчас месяц?” Затем Эриксон сказал: “Сегодня, должно быть, пятнадцатое число”. Парень изумился: “Что значит “пятнадцатое”? Сегодня десятое. У меня психиатр, который даже не знает, какое сегодня число”. Затем Эриксон сказал: “Ну, должно быть, сейчас где-то около четырех часов”. — “Четырех часов! Сейчас только два!”
В конце сеанса Эриксон открыл блокнот, сказал: “Я записываю время нашей следующей встречи и хочу, чтобы вы пришли вовремя” — и закрыл блокнот. Парень явился как штык 15 мая ровно в четыре часа. Все время, пока Эриксон говорил, парень кричал, и то, что Эриксон говорил, никак не соответствовало тому, что он выкрикивал, а значит, не могло забыться. Он не мог и отказаться прийти, потому что ему не было сказано прямо, когда приходить. И он не мог опоздать, потому что ему не было названо точное время.
У.: Кажется, я припоминаю, что в этом случае и в некоторых других мы пытались найти параллель между гневом на терапевта и гневом на отца. А Милтон просто отмел это в сторону. Очень любопытно было то, что он слушал, и то, что пропускал мимо ушей.
Х.: Мы пытались выяснить, как он работает с парами и семьями. Иногда он принимал их вместе, но чаще — по отдельности.
У.: Правильно. Мы искали политику, генеральное направление.
Х.: В одном случае он говорил, что сексуальный симптом — это дело пары. И соответственно лечил их как пару. В другой раз он лечил индивидуально, например, Энн, которая ложилась в постель и не могла заниматься сексом, потому что у нее начиналось удушье и сердцебиение. Когда он ее вылечил, мы спросили: “А как же муж? Разве вы не собираетесь помочь мужу приспособиться к новому поведению жены?” Он сказал: “У него не возникнет проблем с приспособлением”. Мы спросили: “Что вы имеете в виду?” — и он ответил: “Ну, раньше он довольно пассивно воспринимал то, какой была его жена. Сейчас, когда она изменилась, он будет воспринимать ее такой, какая она есть”.
Тот факт, что между супругами существовал некий контракт, в данном случае он не считал важным. А когда мы пытались обратить его внимание на значимость контракта, он был просто озадачен. Тогда как в другом случае признавал, что контракт существует. И мы никогда не знали, что он предпримет в следующий момент.
Мне кажется, он не был уверен, стоит ли вообще произносить простые утверждения или теоретические обоснования, потому что они слишком упрощают реальность. Случай из практики был метафорой; он содержал в себе все идеи, о которых он хотел нам поведать. Любое сокращение реального случая до теоретического описания было бы насилием над его сложностью.
У.: Хотя рассказ Эриксона всегда был сложнее, чем сам случай.
Х.: Чего не было в дискуссиях с ним, так это ссылок на учителей. Не думаю, чтобы он когда-либо говорил, что сделал что-то по совету некоего авторитета; или чтобы он сказал: “Я сделал это, потому что узнал об этом там-то и там-то”. Он будто стоял у истоков всего.
Обычно ты опираешься на предшественников, чтобы придать своим словам вес. Эриксон никогда не делал этого. Он говорил: “Попробуй и посмотри, сработает ли”. Он даже себя не предлагал в качестве авторитета. Он не говорил: “Сделай это так-то. Потом приди ко мне и расскажи, как ты это сделал”. Потому-то он и не был гуру в обычном смысле этого слова.