Док распрямился. Волны уже бились о мол Большой Заводи. Начинался прилив, и вода уже струйками перехлестывала через скалы. Со стороны буя рвался ветер, из-за мыса несся лай морских львов. Док поправил капюшон.
– Хватит с нас звезд, – сказал он, и потом: – Слушай-ка, Хейзл, я знаю, у тебя на дне мешка шесть или семь мелких абалонов. Если нас остановит инспектор, ты ведь скажешь, что это для меня, да?
– Ну? – сказал Хейзл.
– Послушай-ка, – мягко сказал Док. – Вдруг я получу заказ на абалоны? Инспектор тогда подумает, что я чересчур часто пользуюсь своим разрешением. Еще решит, что я их ем, верно?
– Ну? – сказал Хейзл.
– Например, в Комитете по промышленному спирту. Они там очень подозрительные – думают, будто я пью их спирт. Они всех подозревают.
– А вы не пьете?
– Его много не выпьешь. Туда что-то добавляют, вкус гнусный, а очищать – себе дороже.
– Ну, чего там гнусный, – сказал Хейзл. – Мы с Маком как-то пробовали. А чего туда добавляют?
Док собирался ответить, но вовремя сообразил, что это обычный маневр Хейзла.
– Пошли, – сказал Док. Он взвалил на плечо мешок с морскими звездами. И забыл про нелегальных абалонов в мешке у Хейзла.
Хейзл пошел за ним следом из заводи, по скользкой тропе, на твердую землю. Спугнутые крабы уступали дорогу. Хейзл хотел понадежней замять тему абалонов.
– Этот малый – художник – снова приходил во Дворец, – начал он.
– Да? – сказал Док.
– Ага! Понимаете, сделал с нас со всех портреты птичьими перьями, а теперь, говорит, надо переделывать ореховой скорлупой. Говорит, изменил свои – как их? – сре-средства.
Док усмехнулся:
– А лодку он все еще строит?
– А как же, – сказал Хейзл. – Все-все переделывает. Другая лодка совсем. Кончит – небось опять переделывать будет. Чокнутый он, а, Док?
Док сбросил тяжелый мешок на землю. Он запыхался.
– Чокнутый? – спросил он. – Да. Наверное. Чокнутый, как и мы, только на свой лад.
Такое Хейзлу и в голову не приходило. Себя он считал примером ясности ума, а свою жизнь – образцом непонятой добродетели. Последняя фраза Дока его задела.
– Ну да, а лодка! – закричал он. – Он семь лет на эту лодку убил! Стапеля сгнили, так он бетонные сделал. Каждый раз: почти кончит – и все по новой. Нет, он точно чокнутый. Это ж надо – семь лет на лодку убить!
Док сидел на земле и стягивал резиновые сапоги.
– Ты не понимаешь, – мягко сказал он. – Анри любит лодки, но он боится океана.
– А на кой ему тогда лодка? – спросил Хейзл.
– Он любит лодки, – сказал Док. – Но предположим, он кончит лодку. Все начнут спрашивать: «Почему ты ее на воду не спускаешь?» А когда он ее спустит, надо будет выйти в море, а он ненавидит воду. Вот он ее и не кончает – чтоб на ней не плавать.
Хейзл сначала следил за ходом рассуждения, но отвлекся, не дослушав до конца, и стал искать, как бы переменить тему.
– По-моему, он чокнутый, – уныло сказал он.
По черной земле, там, где цвел медяник, ползали сотни черных жуков. И у многих хвосты были задраны кверху.
– Глядите-ка, жуки, – заметил Хейзл, благодарный жукам за то, что так удачно подвернулись.
– Интересные, – сказал Док.
– Ага, а почему они зады задирают?
Док скатал шерстяные носки и вложил в резиновые сапоги, а из рюкзака вытащил сухие носки и тонкие мокасины.
– Не знаю почему, – сказал он. – Недавно я их наблюдал. Самые обычные существа, и обычнейшее их занятие – задирать зады. И в литературе даже не упомянут тот факт, что они задирают зады.
Хейзл поддел жука носком мокрой тапочки, и блестящая черная тварь отчаянно затрепыхала лапками.
– Ну, а сами-то вы как думаете, зачем это они?
– Я думаю, они молятся.
– Чего? – Хейзла покоробило.
– Удивительно не то, – сказал Док, – что они задирают зады. Самое удивительное и невероятное – что мы еще тут удивляемся. Лучше просто поставить себя на их место. Мы делаем нечто столь же странное и необъяснимое, только когда молимся, – значит, возможно, молятся и они.
– Ой, пошли-ка лучше отсюда, – сказал Хейзл.
VII
У Ночлежного Дворца своя история. Когда Мак и Хейзл, Эдди, Хьюги и Джон еще только туда въехали, они считали Дворец в общем-то просто укрытием от дождя и ветра, местом, куда можно пойти, когда повсюду или уже закрыто, или радость от их визитов несколько омрачена их частотой. Дворец тогда был просто длинной, голой комнатой, и узкие два окна тускло освещали некрашеные, провонявшие рыбой бревна. Сперва им Дворец не нравился. Но Мак понимал необходимость организации, особенно для такой группы алчных индивидуалистов.
Армия на ученье без артиллерии и танков, с помощью маскарадных тележек и учебных пушек изображает разрушительную мощь, а солдаты закаляют дух и привыкают к полевым пушкам, развозя бревна на колесах.
Мак взял кусок мела и вычертил на полу пять прямоугольников, в семь футов длиной и четыре шириной, и на каждом прямоугольнике он написал имя. Это были как бы кровати. Каждый имел нерушимые права на свое пространство. И мог законно покарать всякого, кто посягнет на его участок. Остальная часть комнаты считалась общим владением. Так и зажили они первые дни: сидели на полу, скорчившись, играли в карты и спали на голых досках. Они и до сих пор бы так жили, не вмешайся погода. На целый месяц зарядил небывалый ливень и разом все изменил. Ребятам надоело сидеть на корточках. Осточертело глядеть на голые бревна. Но они оценили дом, укрывший их от дождя. И приятно, когда не докучает возмущенный домовладелец. Ли Чонг даже близко к дому не подходил.
И вот однажды вечером Хьюги принес откуда-то раскладушку военного образца с прорванной парусиной. Два часа он зашивал дыру лесой. В ту ночь остальные, лежа на своих прямоугольниках, увидели, как Хьюги мягко погрузился на койку; они услышали вздох неземного блаженства, и Хьюги заснул и захрапел раньше всех.
На другой день Мак приволок ржавый набор пружин со свалки железного лома. Лень как рукой сняло. Ребята наперегонки обставляли Ночлежный Дворец, и через несколько месяцев мебели набралось, пожалуй, даже чересчур много. Были тут старые ковры, кресла с сиденьями и без сидений. У Мака был шезлонг ярко-красного цвета. Еще они разжились столом и старинными часами без циферблата и без механизма. Стены побелили, и во Дворце стало почти светло. Появились картины – в основном листки из календаря с великолепными улыбками сладостных блондинок и бутылками кока-колы. Анри пожертвовал две работы периода птичьих перьев. Связку золоченых кошачьих хвостов поставили в углу, а на стене, возле старинных часов, повесили павлиний хвост.
Довольно долго приглядывали печь, а когда наконец подыскали что хотели – чудище в серебряных завиточках, с заслонкой в виде никелированного цветника, – начались новые трудности. Такую громадину не украдешь, а хозяин не желал расставаться с ней ради больной вдовы с восемью детишками, которую Мак изобрел и тотчас взял под опеку. Хозяин заломил полтора доллара и только через три дня уступил печь за восемьдесят центов, на эту сумму ребята выдали ему расписку, и, возможно, он до сих пор ее хранит. Сделка произошла в Сисайде, а весила печь триста фунтов. Мак и Хьюги десять дней перебирали все способы доставки печи и, только убедившись, что никто вместо них ее не потащит, взяли этот труд на себя. Трое суток заняла дорога до Консервного Ряда – расстояние в пять миль, и ночевали они рядом с печью. Зато она стала в Ночлежном Дворце украшеньем, очагом и центром. Весело сияли никелированные цветы и листва. Когда печь топили, она согревала всю комнату; а на черной блестящей плите можно было жарить яичницу.
Вместе с печью пришла гордость очагом, и Дворец стал домом. Эдди посадил под дверью вьюнок, Хейзл присовокупил редкостные кусты фуксии в пятигаллонных бидонах, и хотя они загородили вход, зато сделали его парадным. Мак и ребята любили Дворец и иногда даже его подметали. Они презирали в душе бедолаг, не имеющих крова, и порою из гордости приводили кого-нибудь погостить на денек-другой.
Эдди замещал буфетчика в «Ла-Иде». Он работал, когда болел Пегий, главный буфетчик, а болел тот всегда, когда ему удавалось. Всякий раз, когда Эдди появлялся, несколько бутылок исчезало, так что особенно часто он работать не мог. Зато Пегий с легкой душой уступал ему место, потому что считал – и справедливо, – что не такой человек Эдди, чтобы метить на постоянную должность. Тут уж на Эдди можно было положиться. Не посягал он и на нескромные дозы спиртного. У него под стойкой стояла галлонная бутыль, и в горлышко вставлена воронка. Прежде чем мыть стаканы, Эдди сливал в бутыль остатки. Под шум пенья или ссоры или попозже, когда дружеские чувства доходили до естественного предела, Эдди сливал в бутыль по полстакана, а то и по три четверти. В результате он приносил во Дворец всегда интересный, а порой неожиданный пунш. Без водки, пива, виски, содовой, рома, вина и джина, в общем, не обходилось, но, бывало, разборчивый посетитель заказывал апельсинную настойку, виски с мятным ликером или кюрасао, и это придавало пуншу изысканность. Перед уходом Эдди обычно добавлял в бутыль чуть-чуть хинной настойки. Эдди наполнял бутыль и на три четверти, если повезет. Его радовала мысль, что никого от этого не убудет. Он убедился, что с полстакана можно надраться в точности как с целого, была бы, конечно, охота надраться.
В Ночлежном Дворце Эдди ценили. К нему не приставали с уборкой и чистотой, а Хейзл как-то раз выстирал ему четыре пары носков.
В тот вечер, когда Хейзл ходил с Доком по Большой Заводи, ребята во Дворце смаковали последний опыт Эдди. Был тут и новенький – Гэй. Эдди задумчиво потянул из стакана и облизнулся.
– Вот интересно, – сказал он. – Вчера, к примеру. Человек десять, не меньше, заказали «Манхэттен». А бывает, «Манхэттен» за месяц закажут от силы раза два. А без гренадина в жизни такого вкуса не будет.
Мак отведал питья, распробовал, налил себе еще.