Через два часа вспомнили, зачем пришли.
Лягушачий пруд был прямоугольный – пятьдесят футов в ширину, семьдесят футов в длину и четыре в глубину. Буйная, сочная трава росла по берегам, и по узкой канавке шла сюда вода из реки, а отсюда по маленьким канавкам шла вода к фруктовым садам. Лягушек здесь хватало – тысячи лягушек. Их голоса раздирали тишину, они квакали, каркали, ревели, гремели. Они возносили хвалы звездам, ущербной луне и щедрой мураве. Они выкликали призывы любви и воинские кличи. Люди прокрались во тьме к пруду. Капитан нес почти полный графин виски, и каждый захватил свой стакан. Капитан для всех раздобыл фонари. Хьюги и Джон волокли мешки. Спокойно подошли вплотную к пруду, и лягушки их услыхали. Ночь огласилась неистовым лягушачьим воплем и вдруг стихла. Мак, ребята и капитан сели на землю – выпить по последней и разработать план кампании. А план был дерзкий.
Все тысячелетья, пока люди и лягушки вместе живут на свете, люди, наверное, охотились на лягушек. И за это время выработались приемы охоты и обороны. Человек с сетью, или луком, или копьем, или ружьем бесшумно, как ему кажется, крадется к лягушке. Лягушке полагается сидеть, тихонько сидеть – и ждать. По правилам игры лягушка ждет до последней доли секунды, пока не бросят сеть, не полетит стрела, пока палец не нажмет на курок, и тут-то лягушка прыгает, плюхается в воду, плывет на дно и ждет, пока человек удалится. Вот как это делается, вот как это делалось испокон веков. И лягушки вправе ожидать, что и впредь все так будет. Бывает, конечно, слишком быстро набросят сеть, ужалит копье, пробьет пуля – и тогда лягушке конец, но все по правилам, все честь по чести. Лягушкам не на что обижаться. Но разве могли они предугадать новый метод Мака? Разве предвидели такой кошмар? Вдруг вспышка света, людские крики, взвизги, топот. Лягушки, все как одна, побросались в воду и кинулись на дно. А затем в пруд вошла шеренга – спотыкаясь, баламутя воду, неистово шаркая по дну, дрыгая ногами. Лягушки в истерике прыгали с насиженных мест, уплывали от топающих, хлюпающих ног, а ноги их настигали. Лягушки – хорошие пловцы, но у них не хватает выдержки. Они плыли по пруду, пока их не оттеснили, не прижали к самому краю, а ноги не отступали. Иные лягушки – редкие – очертя голову бросились прямо под ноги, проплыли между ними и спаслись. Но прочие решили навеки покинуть этот пруд и поискать прибежища в иной стране, где невозможны подобные безобразия: обезумевшие, отчаявшиеся лягушки – крупные, мелкие, бурые, зеленые, самцы и самки – кидались на берег, прыгали, теснились, толкались. Они влезали на стебли травы, вцеплялись друг в друга, маленькие пришпоривали больших. И вот – о ужас! – их настиг свет фонаря. Двое людей собрали их, как ягоды. Шеренга выступила из воды, окружила их с тыла и собрала, как картошку. Десятками, сотнями их побросали в мешки, и мешки наполнились обессиленными, перепуганными, изверившимися лягушками, мокрыми, стонущими лягушками. Кое-кому, конечно, удалось бежать, а иные остались в пруду. Но вся лягушачья история не упомнит таких потерь. Лягушки – фунтами, десятками фунтов! Никто не считал, но было их штук шестьсот-семьсот, не меньше. Маку удалось перевязать мешки. Ребята вымокли до нитки, а ночь была холодная. Выпили еще по одной, тут же на берегу, чтобы не простудиться.
Вряд ли капитану случалось еще когда так веселиться. Мак с ребятами его облагодетельствовали. Потом, когда занавески загорелись и пришлось тушить их полотенчиками, капитан умолял ребят не беспокоиться. Он бы за честь почел, чтоб они спалили дом, лишь бы доставить им удовольствие.
– Моя жена – замечательная женщина, – сказал он в заключение. – Изумительная женщина. Ей бы мужчиной родиться. Родилась бы мужчиной – я б на ней не женился.
Он долго смеялся над своей находкой, повторил это раза три или четыре и решил запомнить, чтобы потом всем рассказывать. Он наполнил графин виски и вручил Маку. Он попросился жить в Ночлежном Дворце. Он счел, что жене его понравились бы Мак и ребята, если б она с ними познакомилась. Наконец он лег спать на полу, уткнувшись лицом в щенят. Мак и ребята налили себе еще по одной и задумчиво на него посмотрели.
Мак сказал:
– Он подарил мне графин виски, точно? Все слыхали?
– Точно, – сказал Эдди. – Сам слыхал.
– И щенка подарил?
– Ну да, какого хошь, на выбор. Все слыхали, а чего?
– Пьяных отродясь не грабил и не собираюсь, – сказал Мак. – Ну, нам пора мотать. Проспится, будет ему тошно, и во всем мы виноваты окажемся. Неохота мнe тут оставаться. – Мак оглядел спаленные занавески, пол, блестевший от виски и щенячьей мочи, сальные пятна на плите. Он подошел к щенкам, внимательно их осмотрел, ощупал кости и шерстку, заглянул в глазки, проверил пасти и выбрал хорошенькую пятнистую сучку с густо-коричневым носом и милыми темно-желтыми глазками.
– Ко мне, Милка, – позвал он.
Они загасили лампу, чтоб не было пожара. Уже рассветало, когда они ушли.
– Хорошо мы погуляли, – сказал Мак. – Только как подумаю про его жену – меня прямо в дрожь кидает.
Щенок жалобно тявкнул, и Мак упрятал его за пазуху.
– А он малый что надо, – сказал Мак. – Когда, конечно, его до кондиции доведешь.
Он зашагал к тому месту, где они поставили «форд».
– Помните, ребята, все ведь это ради Дока, – сказал он. – И выходит, я вам скажу, Доку в жизни здорово везет.
XVI
Ни разу еще, наверное, у девушек Доры не было такой запарки, как тогда, в марте, во время большого лова сардин. И не только потому, что серебристыми биллионами текла рыба и денежки почти так же. В Президио расквартировался новый полк, а неприкаянная солдатня сперва всегда шляется без дела. У Доры, на грех, как раз оказалась нехватка рабочей силы, потому что Ева Фланеган взяла отпуск и уехала в Сент-Луис, Филис Мэй слезала с катера в Санта-Крусе и сломала ногу, а Эльси Задница посвятила себя новене[18] и больше почти ни на что не годилась. По вечерам отбоя не было от матросов с рыболовных судов. Они уходят в море в сумерки, ловят сардину ночь напролет, а после обеда им надо развлечься. Попозже заявлялись солдаты из нового полка, запускали граммофон, пили кока-колу и приглядывали девушек на будущее, когда разживутся деньгами. У Доры вышли кое-какие нелады с подоходным налогом, так как она запуталась в неразрешимой загадке, почему дело ее признано нелегальным, а податью облагается. Приходилось обслуживать и завсегдатаев, куда они денутся: рабочие с золотых приисков, наездники с ранчо, железнодорожники, которые ходят в парадную дверь, и крупные чины и выдающиеся деятели, которые являются с черного хода и для которых заведены уютные ситцевые гостиные.
Короче говоря, жуткий был месяц, и, ко всему, разразилась еще эпидемия гриппа. И захватила весь город. Заболели миссис Тэлбот с дочерью в отеле «Сан-Карлос». Том Уорк заболел. Заболели Бенджамен Пибоди с женой. Достопочтенная Мария Антония Филд заболела. Кроссы слегли всей семьей.
Доктора Монтерея – вообще-то их хватало на обычные немощи, несчастные случаи и нервные расстройства – совсем зашились. Они разрывались между теми больными, которые если и не платили по счетам, то хоть имели на это деньги. Консервный Ряд, производящий племя более стойкое, чем остальная часть города, долго противился эпидемии, но вот дошло и до него. Школы закрылись. Дома не было, где не лежали бы в жару дети и не болели родители. От гриппа не мерли, как в 1917 году, но у детей он часто давал осложнения на уши. Доктора посбивались с ног, а пациенты в Консервном Ряду вдобавок не сулили большой прибыли.
А Док из Западно-Биологической лаборатории не имел права на медицинскую практику. Он не виноват, что каждый, кому не лень, обращался к нему за советом. Он не успел опомниться, как уже бегал из дома в дом, мерил температуру, давал лекарства, раздобывал и раздавал одеяла и даже разносил по домам еду, а матери глядели на него с постелей горячечными глазами, благодарили и возлагали на него всю ответственность за больных детей. В серьезных случаях он звонил какому-нибудь местному эскулапу, и тот являлся, если положение представлялось опасным. Но для домашних положение всегда представлялось опасным. Док почти не спал. Жил на одном пиве и консервах. Однажды он пришел к Ли Чонгу за пивом и встретил Дору, которая покупала маникюрные ножницы.
– У вас вид измотанный, – сказала Дора.
– Я правда измотался, – согласился Док. – Уже неделю не сплю.
– Знаю, – сказала Дора. – Слыхала-слыхала. Да, плохо, и надо же – в такое время.
– Правда, смертности пока нет, – сказал Док, – но есть ужасно тяжелые дети. У Ранселей у всех детей осложнения.
– Может, я могу чем-то помочь? – спросила Дора.
Док сказал:
– Конечно. Сами знаете. Все так беспомощны, так растерялись. Рансели, например, ужасно волнуются, когда при них никого нет. Хорошо бы вы или кто-нибудь из девушек немножко с ними посидели…
Дора, вообще-то мягкая, как воск, иногда вдруг делалась твердой, как кремень. Она пошла в «Медвежий флаг» и организовала поддержку. Ей несладко пришлось, но она своего добилась. Грек-повар сварил полный десятигаллонный бидон крепкого бульона и держал бидон полным, а бульон – крепким. Девушки отрабатывали свое, а потом посменно ходили дежурить к больным и таскали с собой кастрюльки с бульоном. Дока теребили без конца. Дора распределяла девушек только по его совету. А «Медвежий флаг» процветал. Не умолкал граммофон. Рыбаки и солдаты стояли в очереди. И девушки обслуживали всех клиентов, брали кастрюльки с бульоном и шли сидеть у Ранселей, у Маккарти, у Ферна. Девушки ускользали черным ходом и, случалось, дежуря возле спящих детей, сами засыпали в кресле. Они даже не красились для работы. Ни к чему было. Дора сама говорила, что могла бы нанять старух из богаделен. Такой запарки у девушек из «Медвежьего флага» еще не бывало. Они вздохнули с облегчением, когда все кончилось.