«Похоже, гад, не только мои бумажки, но и доносы Струка читал. Точно — Самутин. Значит, абвер», — утвердился в своей догадке Петр и продолжил игру:
— Жить захотел.
— А там что не давали? Ты же у них герой. Небось за твои подвиги комиссары орденок нацепили?
— Угу, свинцовый пообещали, — буркнул Петр.
— Это за что ж тебя так? — допытывался Самутин.
— За все хорошее. Сволочи неблагодарные. Я им это не забуду!
Перескакивая с одного на другое, Петр рассказал, как попал к Макееву, как был обвинен в шпионаже и посажен под арест. Самутин внимательно слушал и что-то помечал себе в блокнот. Судя по выражению лица, такие истории ему были не в новинку. Опытный вербовщик, набивший руку еще в петлюровской контрразведке, он увидел в этом озлобленном и загнанном в угол бывшем советском офицере будущего перспективного агента.
Прядко был не чета безликому сброду, который, чтобы не подохнуть с голодухи и вырваться из-за колючей проволоки, готов был подписать любую бумагу и обещать все, что угодно. Такие агенты результатов не давали: у них хватало духа только на то, чтобы по мелочам гадить большевикам, а при первом удобном случае они норовили сорваться с крючка. Результат приносили те, кто ненавидел советскую власть или кем двигал циничный расчет. Прядко — бывший красный командир, до недавнего времени преданно служивший ей и отвергнутый ею, имел серьезный мотив поквитаться. И Самутин положил глаз на «пышущего ненавистью к Советам» смышленого офицера, но не спешил с предложением и дал ему выговориться.
Петр закончил свой эмоциональный рассказ и с напряжением ждал реакции Самутина. На его замкнутом лице трудно было прочитать ответ. Он умело держал паузу: встал из-за стола, прошелся по комнате, остановился напротив Петра и, сверля глазами-буравчиками, спросил:
— Говоришь, разлюбил советскую власть?
Петр поднялся с табурета и, встретившись с ним взглядом, отрезал:
— В гробу ее видел!
— Недолго осталось, к лету покончим! — самоуверенно заявил Самутин и задал тот самый главный вопрос, ради которого затевалась операция «ЗЮД»: — Не боишься опоздать?
— В смысле? — Петр делал вид, что не понимает, о чем идет речь.
— Не прикидывайся дурачком. Я, что ли, за тебя грехи буду замаливать?
— Мне бы сначала домой. Два года не был. Там…
— Че-го-о? — глаза Самутина заледенели, и он разразился угрозами. — Сволочь, ты чего себе воображаешь? Я с тобой не в бирюльки играю! Ты на коленях должен ползать…
— Герр офицер! Герр офицер, я… я… — пытался вставить слово Петр.
Но Самутин не стал слушать и отрезал:
— Короче, Прядко, или будешь воевать против комиссаров и жидов, или в расход. Даю час. А теперь пшел вон!
Петру стоило немалого труда сдержаться, чтобы не съездить по самоуверенной физиономии Самутина; пряча глаза, он выскочил в коридор и перевел дыхание на крыльце. Крепкий мороз пощипывал за уши, нос, но он не чувствовал этого и всеми своими мыслями находился в тесной прокуренной комнате штабного барака. В памяти с фотографической точностью всплывали каждые эпизод и слово из разговора с Самутиным.
Расчет Рязанцева, что гитлеровская разведка клюнет на обиженного советской властью кадрового офицера-перебежчика, оправдался. И хотя Самутин за все время беседы ни разу не упомянул слово «абвер», Петр не сомневался, что попал по нужному адресу. Манера разговора и внешность вербовщика, подпадавшая под описание Струка, являлись тому лишним подтверждением. Но тут в Петре проснулась тревога: «А не перегнул ли палку? Стоило ли ломаться? Может, вернуться и…» — размышлял он.
— Эй, долго тут глаза мозолить будешь? Дуй отсюда! — окрик часового заставил Петра встрепенуться.
Натянув поглубже шапку, он потащился в барак. При входе в нос шибанул смрад, казалось, навсегда впитавшийся в стены. Забившись в угол, Петр клял себя за то, что сразу не принял предложение Самутина.
«А вдруг уедет? Тогда все насмарку. Но он же дал час? И что? Нет, надо идти, пока не поздно», — решил Петр и прошел в конец барака. За деревянной перегородкой располагался староста со сворой подвывал. Сгрудившись у печки-буржуйки, они чифирили.
— Што надо, халдей? — смерив Петра недовольным взглядом, процедил тот.
— В штабной барак, — буркнул Петр.
— Приспичило?
— Комендант приказал.
— На кой хрен ты ему сдался?
— Поди сам спроси.
— Чего-о?
— Чего слышал, — огрызнулся Петр.
— Борзеешь, халдей. Ты у меня с кирки не слезешь! — пригрозил староста и, сплюнув под ноги, небрежно бросил: — Степан, отведи эту цацу.
Петр промолчал и направился к выходу. Вслед, как пощечина, прозвучало:
— Стукач.
Ему показалось, что это услышали в самом дальнем углу барака.
Одно слово, всего одно, безжалостно, подобно бритве, отсекло его от тех, кто мучился от голода и холода, кто медленно угасал от ран, но не смирился, не сдался и не вымаливал, не просил пощады у гитлеровцев. Презрение этих несчастных тяжким бременем легло на Петра. Сутулясь, он побрел к штабному бараку. На входе часовой заставил его померзнуть и только потом проводил в комнату к Самутину.
Тот встретил его самодовольной ухмылкой и с издевкой произнес:
— Быстро ты созрел.
— Угу, — буркнул Петр.
— Проходи, садись, пока не остыло, — хмыкнул Самутин и кивнул на табурет.
Петр присел и ждал, что последует дальше. Самутин, покачиваясь на стуле, сверлил его глазами-буравчиками. Понурый вид пленного говорил сам за себя. Осклабившись, он с сарказмом сказал:
— Что-то на твоей физиономии не видно энтузиазма?
— В бараке остался, — выдавил из себя Петр.
— Ха-ха, — хохотнул Самутин и, согнав с лица ухмылку, заговорил рублеными фразами: — Шутки кончились. Будешь служить великой Германии или будешь выкобениваться?
— У меня есть выбор?
— Нет, но тебе крупно повезло. Про абвер слыхал?
— На своей шкуре испытал, — буркнул Петр и зябко повел плечами.
— И как?
— Живого места не осталось.
— Тогда мне нечего распинаться. Дураком не будешь — не пожалеешь.
— Я понял, герр офицер, — Петр закивал головой.
— Раз такой понятливый, подсаживайся ближе, я не кусаюсь.
Самутин взял из стопки чистый лист бумаги, положил на него ручку и пододвинул их к Петру:
— Пиши.
— Что писать? — насторожился Петр.
— Не очкуй, не завещание. Пиши по середине — «Подписка».
Тупое перо под рукой Петра скрипело, оставляло кляксы, и на бумагу ложились корявые буквы.
— Готово? Поехали дальше. — Самутин продолжил диктант. — Ниже: «Я, Прядко Петр Иванович, обязуюсь служить великой Германии и ее фюреру — фюреру с большой буквы — беспощадно бороться с ее врагами». Ставь точку. Поставил?
— Угу, — пробормотал Петр.
— И последнее: «Для конспирации в работе избираю себе псевдоним». Выбирай, какую хочешь фамилию или имя.
— Это еще зачем?
— Я ж сказал — для конспирации. Псевдонимом будешь подписывать свои донесения. Понял?
— Ага.
— Выбрал?
— Адольф можно?
— Чего-о? Ты мне зубы не скаль. Быстро вышибу! — пригрозил Самутин.
— Тогда Петренко, — подумав, предложил Петр.
— Петренко, так Петренко. Главное, чтоб писучий был. Чем больше напишешь и чем больше большевиков на тот свет отправишь, то, як кажут у нас на Украине, тем бильше грошей будэ. Потом, когда Сталину капут придет, купишь на них все свои Каневцы с Хацепетовкой в придачу.
— Гроши — это хорошо, с ними…
— Их еще заработать надо, — перебил Самутин и, глянув на подписку, ткнул пальцем ниже текста: — Теперь тут распишись.
Петр расписался, поставил точку, и лист с подпиской передал Самутину. Тот перечитал, положил в карман френча и объявил:
— Завтра предстоит другой разговор и в другом месте. С тобой будет говорить шеф. Крутить и вертеть перед ним — себе выйдет дороже. Поэтому язык прикуси, больно ты резвый. Про хату и мамку с батькой забудь. Если не хочешь опять в лагерь загреметь, то берись за любое задание. Понял?
— Так точно, герр офицер!
— И еще. Харю побрей и чтоб свинарником не воняло. Понял?
— Да.
— Ночь перекантуешься в блоке «А». Это в штабной зоне, а завтра поедешь на смотрины. Кроме тебя там будут 15 гавриков. Для них ты Петренко. Если кто любопытничать начнет, мне доложишь. Все ясно?
— Так точно! Разрешите идти?
— Не гоношись, отведут, — и Самутин гаркнул: — Худоба, зайди сюда!
В соседней комнате хлопнула дверь, и на пороге возник худой, как жердь, полицай.
— Мыкола, отведи этого в отстойник, — распорядился Самутин.
Блок «А» служил общежитием. Петр оказался в одной комнате с тремя пленными. Судя по тому, как они вели себя, им хорошо промыли мозги. Сам он не горел желанием вступать с ним в разговоры и все еще не мог поверить в то, что вырвался из леденящих объятий смерти и сделал еще один шаг к цели — внедрению в абвер.
Настоящий хлеб, отдающий теплом печи, и обжигающе горячий, хоть и эрзац, но кофе возвращали к его жизни. Стук кирки, раскалывающий мозг, остервенелый лай собак, мат старосты и охранников остались где-то там, за стенами комнаты. Вымытое, пропаренное в бане тело стало невесомым, а из груди ушла саднящая боль. Петр лежал в чистой постели, в чистом белье и испытывал ни с чем несравнимое блаженство.
Ранним утром, после завтрака, его и еще пятнадцать кандидатов в шпионы и диверсанты посадили в грузовик и повезли в лагерь абвергуппы-102. Он располагался здесь же, в Славянске, и прятался от посторонних глаз за высоким забором. В нем было две строго разделенные зоны: штабная и специальная. Отобранный Самутиным контингент разместили в отдельном блоке «Ц» штабной зоны; затем по одному стали вызывать на беседу.
Очередь дошла до Петра. В сопровождении инструктора, физиономия которого напоминала рубщика из мясной лавки, он поднялся на второй этаж и вошел в просторный кабинет.
В центре, за массивным столом восседал плотный, коренастый, лет сорока подполковник. «Рубленая, словно топором, физиономия, большие залысины. Неужели сам начальник группы подполковник Гопф-Гойер? Неужели?» — Петр перебирал в уме описание гитлеровских разведчиков.