Подходили к концу восьмые сутки подготовки диверсионной группы. Хутор Пантелея Узана ненадолго погрузился в тревожный сон. И только часовые продолжали бодрствовать, настороженно вслушиваясь и вглядываясь в коварную ночную темноту, ловя каждый звук и шорох.
Долго не могли уснуть в летних кухнях и баба Дуня с теткой Марией. Подрагивая от холода и страха, испуганные женщины ворочались с боку на бок под застиранными до дыр старыми половыми подстилками и молили Бога, чтобы эти мрачные постояльцы поскорее убрались восвояси.
Приближался рассвет. На этот раз русские бомбардировщики, пролетев над хутором, взяли курс на порт Тамань, и часовые не стали поднимать тревоги. Вскоре с запада донеслись лай зениток и глухие разрывы тяжелых авиабомб. Земля на бомбежку отозвалась жалобными вздохами. Стены хат и сараев задрожали мелкой дрожью, с потолков посыпалась побелка. Затем все затихло, и больше ничто не нарушало хрупкого покоя природы, безмерно уставшей от войны и бессмысленной жестокости человека.
Перед рассветом подозрительные шорохи и хруст веток в саду подняли на ноги часовых. Чернильную темноту разорвала короткая автоматная очередь. В ответ донесся мучительный всхлип, а спустя минуту со стороны реки послышался треск замерзшего камыша. В хатах запоздало захлопали двери и раздался топот ног. Во двор выскочили взъерошенный Рейхер, вслед за ним Петр и остальные диверсанты. Они залегли у плетня и, выставив вперед стволы автоматов, высматривали врага в утреннем сумраке. Обостренный опасностью слух ловил все звуки — писк разбуженных в саду птиц, жалобное блеяние в сарае напуганных стрельбой коз и плач двух старух. Партизаны, если это были они, а не кабан или одичавший без хозяев скот, больше не напоминали о себе.
Налетевший со стороны гор ветер, прошелестев в верхушках старых яблонь и груш, помчался дальше в степь. И опять на хуторе все погрузилось в вязкую тишину. Рейхер дал команду «отбой», и диверсанты потянулись к хатам, чтобы успеть прихватить кусочек сна перед изнурительной муштрой наступающего дня.
Глава 12
Утро на хуторе Пантелея Узана началось со стука топора и звона кастрюль на кухне.
Бабка Дуня и тетка Мария поднялись на ноги ни свет ни заря, растопили печь и принялись готовить завтрак для диверсантов. Пламя сердито гудело в печной трубе и жадно облизывало чугунный казан и сковородки; в них варились и жарились отборные куски мяса. В духовке, источая приторный аромат, пеклась тыква.
В 6.30 проснулся Рейхер. И все пришло в движение.
После энергичной зарядки и сытного завтрака Петр построил диверсантов в колонну и повел к кирпичному заводу. Позже к ним присоединился Рейхер. На этот раз он не спешил начинать занятия, лениво покуривал сигарету и время от времени поглядывал на часы. Воспользовавшись паузой, диверсанты расселись на завалинке бывшей конторы завода и, подставив лица солнцу, наслаждались редкими минутами покоя. Длился он недолго. Со стороны хутора донесся надсадный гул автомобильных моторов.
Через несколько минут во двор въехали «опель» и грузовик.
Рейхер швырнул сигарету и направился к машинам. Петр живо поднялся с лавки и подал команду «Строиться!». Одиннадцать диверсантов застыли в неровной шеренге и настороженно косились на штабной «опель». Из него вышли Штайн, Бокк и Шойрих.
Из кабины грузовика показался Райхдихт и, стараясь не угодить в лужу, спрыгнул на подмерзший пятачок земли. За его спиной раздались отрывистые команды. Это конвой, орудуя прикладами, выпихивал из кузова пленных красноармейцев. Их оказалось одиннадцать. Сбившись в кучку, они настороженно поглядывали на лощеных гитлеровских офицеров и диверсантов.
Штайн брезгливо поморщился от тошнотворного запаха, исходившего от давно немытых тел пленных, и, обернувшись к Шойриху, кивнул головой. Ефрейтор подхватил мешок, в нем что-то погромыхивало, и протрусил на середину двора; остановился у опрокинутого на землю пожарного щита и разложил на нем армейские тесаки. Их было двадцать два. Пленные угрюмо наблюдали за происходящим, а диверсанты с нарастающей тревогой ждали, что скажет Штайн.
Тот поднялся на крыльцо конторы и, перемешивая русские слова с немецкими, обратился к пленным:
— Руссишь швайн, вы заслуживаете смерть. Но скоро ваш праздник — день Красной армии. Я делаю вам подарок — жизнь. Но ее надо заслужить…
В ответ раздался глухой ропот. Пленные догадались, что их ждет впереди.
— Молчать! — рявкнул Штайн, спустился с крыльца, прошелся вдоль строя диверсантов и, остановившись на левом фланге, заявил: — А вам, господа курсанты, предстоит на деле доказать свою готовность служить нашему великому фюреру. Если бандит уйдет, расплатитесь собственными шкурами! Понятно?
Диверсанты угрюмо молчали.
— Я вас спрашиваю — понятно?
— Так точно, господин оберлейтенант, — вразнобой прозвучали голоса.
— Гут! — Штайн хлопнул в ладоши, а затем ткнул пальцем в левофлангового диверсанта: — Ты первым пойдешь.
Тот изменился в лице, неловко шагнул вперед и осипшим голосом произнес:
— Курсант Шаликашвили. Седьмая особая учебная группа.
— Посмотрим, какая она особая, — с кривой усмешкой заметил Штайн, потом развернулся к пленным и, остановив выбор на худом, с кровоточащей раной на плече красноармейце, процедил:
— Ты, руссишь швайн. Шнель!
Конвойный ножом разрезал веревку, стягивавшую руки пленному, и толкнул в спину. Бедняга с трудом устоял и, припадая на правую, раненую ногу, заковылял к щиту с тесаками. Холодная сталь придала ему сил, и он метнулся к спасительному провалу в стене склада.
Штайн, постреливая взглядом на Шаликашвили, держал паузу. Диверсант нервно переступал с ноги на ногу. И только когда пленный исчез в проломе стены, гитлеровец крикнул:
— Шаликашвили, пошел!
Тот ринулся к щиту, схватил тесак и бросился вдогонку за жертвой. Циничная пляска смерти, затеянная гитлеровцами, заставила пленных забыть о боли и мысли о собственной судьбе. Затаив дыхание, они ловили каждый звук и каждое движение на складе. Трагическая развязка наступила быстро — раненый красноармеец не смог оказать сопротивления откормленному, натасканному диверсанту. Утробный вопль Шаликашвили и его торжествующая физиономия, появившаяся в проломе стены, сказали все.
Следующий выбор Штайна пал на курсанта Буруна и юного, почти мальчишку, партизана. С ним диверсант расправился играючи — настиг мальчишку у стены склада, заученным приемом выбил из рук тесак, а затем мертвой хваткой сомкнул свои лапищи на его шее. Упиваясь легкой победой, Бурун развернулся к строю и держал юношу на весу до тех пор, пока последняя конвульсия не затихла в тщедушном теле.
На этом пляска смерти не закончилась. Гитлеровцы затеяли между собой соревнование. На этот раз Райхдихт выбрал очередную жертву и палача. Схватка между ними закончилась с прежним результатом. Пленному не удалось вырваться на свободу — удар тесака настиг его у забора.
Измученные и обессилившие от голода и побоев красноармейцы становились легкой добычей диверсантов. Штайну и Райхдихту быстро наскучило наблюдать за расправой, и они поручили ее Бокку, а сами вместе с Рейхером отправились под навес. Там их ждали Шойрих и походный стол. Разлив шнапс по рюмкам, он преданными глазами поедали Штайна. Тот снисходительно потрепал по плечу проштрафившегося ефрейтора и произнес тост:
— Кенак, я пью за успех предстоящей операции. Уверен, для тебя она… — Штайн не успел закончить тост; в конвейере смерти произошел неожиданный сбой.
Жилистый красноармеец вместо того, чтобы бежать, как все, за тесаком, прямо из строя набросился на своего врага. Атака оказалась настолько стремительной, что растерявшийся Ромишвили не успел ничего предпринять. Сбитый с ног, он извивался, словно червяк, и пытался выскользнуть из-под навалившегося тела. Ногти и пальцы диверсанта царапали лицо и рвали волосы красноармейца, но ярость и ненависть придали тому дополнительные силы. Он мертвой хваткой вцепился в горло Ромишвили.
Опешившие диверсанты пришли в себя. Двое бросились на выручку Ромишвили. Резкий окрик Райхдихта «Хальт!» остановил их. Выхватив из кобуры парабеллум, он остановился в нескольких метрах от тел, катавшихся по земле. К нему присоединились Штайн, Рейхер и Шойрих. Неожиданный поворот в рутинной проверке пробудил в них интерес.
— Ставлю на Ромишвили! — загорелся Рейхер.
— Ты проиграешь, Кенак. Русский не так слаб, как кажется, — снисходительно заметил Штайн.
— Ну, давай же! Давай! — повизгивал за их спинами Шойрих.
Ромишвили предпринимал отчаянные усилия, чтобы вырваться из удушающего захвата, и в какой-то момент ему это удалось. Но пленный, изловчившись, дотянулся до обломка кирпича и нанес удар в голову. Диверсант обмяк. Ослепленный ненавистью, отчаянный смельчак ничего не замечал и продолжал исступленно молотить кирпичом Ромишвили.
Выстрел из парабеллума остановил пленного. Его рука бессильно упала плетью, пальцы разжались, и обломок кирпича с налипшими на него волосами и лохмотьями кожи вывалился на землю. Он отпрянул от безжизненного тела Ромишвили, поднял голову, испепеляющим взглядом прошелся по врагам и остановился на Райхдихте. Тот осклабился в ухмылке и процедил:
— Русский, ты ловкий, но глупый. Ты не убежал, значит, я не виноват.
В следующую секунду парабеллум затрясся в руке Райхдихта.
На этом «круг гладиатора», как называл свою садистскую затею Штайн, не завершился. Изуверская пляска смерти продолжилась. Последнего пленного, сумевшего заколоть диверсанта, пуля снайпера, засевшего на смотровой площадке, настигла у забора. Тринадцать безжизненных тел остались лежать на земле. Проверка агентов-диверсантов подошла к концу. Теперь Штайн мог смело доложить Гемприху о готовности группы к выполнению задания адмирала Канариса. Дальше задерживаться на полигоне он не стал и вместе с Райхдихтом, Боком и Шойрихом выехал в Крымскую.
Рейхер, оставшись один, не испытывал желания мокнуть под начавшим накрапывать дождем и, поручив Петренко с Асланидзе заняться очисткой полигона от трупов, отправился на хутор. Диверсантам пришлось изрядно повозиться с ними: вязкая глина налипала на лопаты — земля словно отказывалась принимать погибших. Затем построившись, они, с трудом волоча ноги по непролазной грязи, возвратились на хутор и разбрелись по своим углам.