— Считайте, что оно на столе! — заверил комендант и ринулся к двери.
— Старательный парень, а организованности пока не хватает, за все дела разом берется, — бросил ему вслед Рязанцев и, разлив кипяток по кружкам, спросил у Петра: — Ты как, с заваркой или со смородиновым листом?
— Лучше со смородиной.
— Правильно, больше и аромата, и пользы, — поддержал Рязанцев и пододвинул к нему коробку из бересты.
В ней горкой лежали подсушенные листья смородины. Петр взял щепотку, опустил в кружку, и в кабинете запахло летним садом. Он глубоко вдохнул и закрыл глаза. Этот довоенный запах на мгновение заставил забыть о ненавистном Струке, Макееве, ужасах отступления и смерти, витавшей над ним до последнего времени.
— Ты сахар, сахар бери, не стесняйся, — напомнил о себе Рязанцев.
— Да-да, — встрепенулся Петр и потянулся к сахарнице.
Не успели они выпить по первой кружке, как в кабинет возвратился комендант и, выложив на стол здоровенный шмат сала, заявил:
— Лучшего сала, Павел Андреевич, не найти!
— Хороший был хряк. Случайно, не у Гончаренко разжился? — уколол его Рязанцев.
— Не, свои запасы имеем.
— Молодец!
— Разрешите идти? — повеселевшим тоном спросил комендант.
— Да, — отпустил его Рязанцев и, улыбнувшись Петру, заметил: — Под такую закуску грех не выпить.
Не ожидая ответа, он достал из шкафа фляжку со спиртом и, разлив по кружкам, предупредил:
— Чистый, не разбавленный.
Они сдвинули кружки, их взгляды встретились, и на душе Петра потеплело. Ему казалось, что он снова среди своих бойцов, объединенных бескорыстным духом боевого братства, истинную цену которого определяли дела и поступки.
— С возвращением, Петр Иванович, — буднично произнес Рязанцев и залпом выпил.
Петр кивнул и последовал его примеру. Спирт оказался медицинским — девяносто шесть градусов. Во рту заполыхало, а из глаз брызнули слезы. Он лихорадочно зашарил по столу в поисках кружки с чаем. Расплескивая по гимнастерке, Петр выпил его до дна, а когда пришел в себя, смахнул набежавшие слезы и с трудом выдохнул:
— У-у-х, и крепкий же, чертяка, не то что шнапс фрицев.
— Ты на сальце, на сальце налегай, — Рязанцев пододвинул ему нарезанные ломтики сала.
Комендант не подвел: сало действительно оказалось отменным и таяло во рту. Под него вторая порция спирта пошла легче. Петр окончательно размяк и прочувственно произнес:
— Как будто и войны нет.
— Будь она трижды проклята! — с ожесточением произнес Рязанцев и поинтересовался: — Тебя она где застала?
— В Ковеле.
— А меня в Рава-Русской. В первый же день пол-отдела потерял. Эх, какие ребята были! С Вадиком Лихачевым вместе всю финскую прошли — и ни одной царапины, а тут один осколок и все — нет человека, — с болью в голосе произнес Рязанцев.
— То же самое и в моем полку. Склад ГСМ сразу накрыло. Остались без горючки. Машины стали колом. Связи нет. Никто и ничего не знает. А тут еще командира с начальником штаба снарядом убило, — мучительно вспоминал Петр.
Участливый взгляд Рязанцева располагал к откровенности, и, поддавшись чувствам, Петр излил ему все, что бередило душу. Это была типичная история окруженца.
Они, рядовые и командиры, в те первые, полные ужаса и кошмара июньские дни срок первого, испытали настоящий шок и трепет перед невиданной мощью, казалось, не знающей сбоев военной машины вермахта. Огненно-свинцовый вал безжалостным катком прокатился по ним. Одни остались навечно в земле, другие попали в плен, но были третьи, кто продолжал отчаянно сопротивляться. И вдруг, о чудо, гитлеровская машина начала давать сбои!
Эти, пусть маленькие, добытые самой дорогой ценой, победы над многократно превосходящим врагом вернули окруженцам веру в себя и дали надежду на то, что им удастся не только выжить, но и выстоять. Именно там, в гитлеровских котлах сорок первого, начал коваться тот удивительный сплав победителей, которые в ликующем мае сорок пятого поставили последнюю точку в самой кровопролитной и жестокой войне двадцатого века.
Опытный контрразведчик и тонкий психолог Рязанцев разглядел эти качества победителя в Петре Прядко и окончательно утвердился в том, что перед ним находится настоящая оперативная находка и прирожденный разведчик. Он, в мирное время хваткий и пробивной интендант, не потерялся и не сгорел бесследно в безжалостной топке войны. Петр проявил себя прирожденным командиром, за которым подчиненные готовы были идти в огонь и воду. Война, этот безжалостный экзаменатор, отмеряла каждому его цену; она сметала шелуху повседневности и обнажала внутренний стержень — характер.
«Чего-чего, а характера тебе, Петр, не занимать, на двоих хватит. Не зря поговорили по душам. Не ошибся я в тебе — ты настоящий разведчик, но об этом позже», — решил Рязанцев, с теплотой посмотрел на захмелевшего Петра и спросил:
— Может, еще чайку?
— Спасибо, напился, — отказался Петр.
— А сало?
— Не, уже ничего не лезет.
— Тогда отдыхать, а завтра на свежую голову поговорим о деле, — не стал настаивать Рязанцев, снял трубку телефона — ответил дежурный, и распорядился: — Володя, значит, так: определи, где квартировать Петру. На довольствие поставь во взводе охраны. А главное — организуй баньку, чтобы смыл все грехи, те, что есть, и те, каких не было, — с добродушной улыбкой на лице закончил разговор Рязанцев.
— Есть, Павел Андреевич, сделаем все в лучшем виде! — заверил дежурный.
Из кабинета Петр вышел, не чувствуя под собой ног. Его переполняли радость и опьяняющее чувство свободы. Чудовищное обвинение в предательстве отпало. Он спускался по лестнице и не слышал телефона, надрывавшегося в дежурке, не замечал двух затравленных красноармейцев с кровоподтеками на лицах — очередной пары вражеских агентов-диверсантов, захваченных разыскной группой особистов.
«МнеповерилиіЯчист!» — повторял про себя Петр. Выйдя во двор, он вдохнул полной грудью бодрящего морозного воздуха, и голова пошла кругом. В эти счастливые мгновения ему казалось, что он заново родился.
— Так как, сначала порубать или в баню, товарищ техник-интендант 1-го ранга? — вернул его к действительности голос дежурного.
— A-а? Что? — Петр не сразу понял, о чем идет речь.
— Я говорю: порубать или в баню?
— В баню! В баню!
— Хозяин — барин, — не стал настаивать дежурный и, повернувшись к гаражу, позвал: — Старшина! Пилипчук!
В ответ из распахнутых ворот надсадно фыркнул двигатель и снова заглох.
— Пилипчук! Ну, где ты там?
— Шо надо? — наконец отозвался тот, и из гаража появилась коренастая фигура. Хитрющая физиономия старшины говорила, что ее хозяин способен не только организовать баню, но при желании и найти в раю даже черта.
— Семеныч, сколько можно ждать? — ворчливо заметил дежурный.
— Та шо, мини разирватыся? Машину на колеса поставь. Караул с арэстантамы отправь. Сэйф Бондарю достань. Шо, окроме мэнэ никого бильше нэма?
— Перестань, не бухти. Вот видишь товарища?
— Бачу. И шо? — буркнул Пилипчук и стрельнул в Петра оценивающим взглядом.
— Так вот, Семеныч, тебе особое поручение от начальника: позаботься о нем, как о родном сыне. Для начала банька, потом напоить-накормить и к хорошенькой вдовушке под бок положить.
— Може, ще свэчку подэржаты?
— Свечку? — хохотнул дежурный и язвительно заметил: — Еще чего, запусти козла в огород, так без капусты останешься.
— Сам ты такый, — огрызнулся Пилипчук и, не став вступать в перепалку, спросил у Прядко: — Рушнык, мыло, чиста нижняя одежка еэ?
— Нет, только воз грязи, — Петр шуткой попытался смягчить разговор.
Она не тронула сурового старшину. Насупившись, он буркнул:
— И дэ я цэ визьму? Я шо, фокусник?
— Семеныч, кончай волынить. Ты старшина или кто? Тебе что, непонятна задача начальника? Техник-интендант 1-го ранга должен сверкать, как новая копейка, — дежурному надоели пререкания старшины, и он повысил голос: — Кончай разговорчики и выполняй приказ!
— Развэлось начальникив, сховаться никуды, — огрызнулся Пилипчук и кивнул Петру: — Пишлы.
Утопая по колено в грязи на разбитой грузовиками и артиллерийскими тягачами дороге, они добрались до края села, и вошли во двор. В нем еще теплилась хрупкая и недолговечная на войне мирная жизнь. В хлеву тяжело ворочался скот, а за тонкой дощатой перегородкой сарая кудахтали невесть как уцелевшие куры. Небольшая, сложенная из самана хатка с веселыми синими ставеньками выглядела беззащитно и одиноко на фоне мрачных развалин.
Пилипчук отряхнул с сапог комья грязи, поднялся на крыльцо и постучался в дверь. Никто не ответил. Он осмотрелся и, не заметив живой души, позвал:
— Зинаида, дэ ты?
— А хтось туточки? — откликнулись из хлева.
— Цэ я, Пылыпчук. Принимай на постой.
— Так куды ш мини его? У мэнэ миста билыпе нэма.
— И шо, мы такичкэ будэмо размовлятым? Выходь! — потребовал Пилипчук.
Из хлева показалась закутанная в платок по самые глаза бабенка неопределенных лет. Причитая на ходу, она засеменила к ним. Весь ее разнесчастный вид, кроме жалости, ничего другого не вызывал. Пилипчук смягчил тон и утешил:
— Та нэ вбывайся жэ так, Зинаида, вин тилькэ на пару ночей. Харч будэ наш.
— И куды ж мэни его ложить? — все сокрушалась та.
— Замисто Васыля, его нэ будэ.
— Ладно, заходьтэ, — пригласила Зинаида.
— Та ни, я пишов, у мэнэ дил по самэ горло, — отказался Пилипчук и напомнил: — Баньку, Пэтро, сам истопышь, вона в сусиднем огороде. Зинаида усэ знає, а чисту одежку я з хлопцем пришлю. Ну, бывай.
— Спасибо, — поблагодарил Петр и вслед за хозяйкой прошел в горницу.
Простенько убранная, она отличалась чистотой и порядком. Зинаида распахнула штору, закрывавшую проход в соседнюю комнату, и пригласила:
— Проходьтэ, оцэ будэ ваше мисто. Звиняйте, бильше ничего нэма. В другой вже живуть два ваших хлопца.
— Все нормально. А как с банькой? — поинтересовался Петр.