Что ж, Бэнксу и Хопперу действительно больше ничего не оставалось, кроме как отправиться на вокзал и встать у своей тумбы.
Хоппер еще долго возмущался несправедливостью жизни и, само собой, винил во всем Бэнкса. Но Бэнкс, что удивительно, молчал и никак не отвечал на нападки. Громила-констебль даже испугался, что напарнику дурно и он вот-вот рухнет в обморок: его ведь потом не дотащишь до больницы – вон какой он толстый.
– Почему ты не рассказал господину сержанту про этого доктора и его мальчишку? – спросил Хоппер.
– А сам как думаешь? – проворчал Бэнкс. – Хочешь, чтобы нас вообще вышвырнули из Дома-с-синей-крышей? Если мы окажемся на улице, куда нам прикажешь деваться? Нас же все здесь ненавидят.
Это была правда. За годы службы Бэнкс и Хоппер, как, впрочем, и почти все остальные констебли в Тремпл-Толл, ничего, кроме людского страха и потаенного презрения, не заработали.
Ну а доктор Доу… Его присутствие на месте побега Фиша совершенно сбило с толку обоих вокзальных констеблей. Стоило им убедиться, что Фиш скрылся, они тут же набросились на доктора и его племянника:
– Это вы! Вы! Кто бы сомневался! Это вы его сообщники! Вы помогли ему сбежать!
На что доктор хладнокровно ответил:
– Не несите чепухи, Бэнкс. Разумеется, мы здесь не для того, чтобы помочь Фишу, а для того, чтобы задержать его.
– Задержать? Что за выдумки?
– Вас ведь привело сюда какое-то расследование? – спросил доктор.
– Да, мы тут искали… – начал было Хоппер, но Бэнкс его перебил:
– Не вашего ума дело, что нас сюда привело. Это вам следует сказать, что вас сюда привело!
Доктор Доу не считал нужным скрытничать и, к неудовольствию племянника, вкратце сообщил констеблям, что их с Джаспером привел сюда след, который начался с мертвого гремлина. Рассказал о кукле, передал разговор со старьевщиком, упомянул сведения из Паровозного ведомства и найденный адрес апартаментов «Доббль».
Констебли выслушали его внимательно и даже не перебивали. Если доктор что-то и утаил, они этого не заметили, поскольку многое сходилось с тем, что знали они; помимо того, его история кое-что проясняла. Заметив, что никакой особой реакции на сообщение о гремлине у констеблей не последовало, доктор выдвинул предположение, что их сюда привел гремлин из какой-то куклы, проданной старьевщиком мистером Бо.
Бэнкс, все еще переваривая полученную информацию, рассказал свою историю: коротышка-похититель, частный сыщик и перехваченное предупреждение. Ничего в этом особо тайного он не видел. К тому же доктор и так почти все понял сам.
– Что вам известно об этом Фише? – спросил толстый констебль.
– Этот человек прибыл сюда из Льотомна.
– Гм… Льотомн, – хмуро проговорили полицейские хором.
Бэнкс от себя добавил:
– Но что он делает здесь, в Габене?
– Полагаю, занимается контрабандой гремлинов, – сказал доктор Доу, и его племянник, непонятно чему радуясь, добавил:
– Перевозит их тайно в куклах! Это же запрещено, да?
– Ясно тогда, отчего он сбежал, – пробормотал Бэнкс. – Разведение и перевозка гремлинов караются десятью годами в Хайд.
Когда констебли узнали все, что им было нужно, они принялись угрожать Натаниэлю Доу, требовать от него, чтобы он оставил это дело профессионалам, то есть им, на что наглый доктор ответил, что это не в его силах, и если господа констебли не хотят работать сообща, то обсуждать им больше нечего. Разумеется, ответом на это было снисходительное и презрительное фырканье обоих полицейских, после чего они важно удалились вгонять в ужас (допрашивать) персонал апартаментов «Доббль» и обыскивать комнаты, в которых жил Фиш. И они там даже кое-что нашли, но вот на этом их удача закончилась – кто мог знать, что фотокарточка, которую сделал подлый Фиш, отправится прямиком в газету, где не менее подлый Бенни Трилби найдет ей наилучшее применение.
Ну а далее невзгоды навалились на бедных констеблей одна за другой, и вот теперь они, лишившись револьверов и даже самокатов, лишившись жалованья и получив зверский нагоняй, стояли на посту, незряче уставившись на бессмысленных и скучных людей, наполняющих здание вокзала.
И тут обоих полицейских посетило невероятно прекрасное наваждение. В облаке паровозного пара показалась фигура. Она выделялась среди прочих серых, бурых и черных фигур отправляющихся и прибывающих, будто неизвестно откуда появившийся здесь солнечный зайчик.
Молодая женщина в небесно-голубом платье и в узеньком пальто ему в тон стояла на платформе «Корябб» – кажется, она только что сошла с подножки поезда. На голове ее была изящная синяя шляпка, в руке она держала саквояж из темно-синей кожи. Самым удивительным было лицо незнакомки – светлое и вдохновленное, и губы – улыбающиеся, и глаза – яркие-яркие. Это существо выглядело просто невероятно, невозможно для Габена, для Тремпл-Толл, для тремпл-толльского мизантропического утра.
Исчезла она так же неожиданно, как и появилась, – ее поглотил пар.
– Показалось, – пробормотал Бэнкс.
– Да, померещилось, – добавил Хоппер.
И оба констебля вновь погрузились в мрачные и беспросветные мысли. Особенно Хоппер.
Громила-полицейский уже представлял во всех постыдных деталях, как сообщает сестре о том, что его лишили жалованья и наказали. На душе заскребли кошки, и он принялся придумывать слова утешения. Воображаемая Лиззи в его голове горько плакала и была очень в нем разочарована.
«Это все никакой не проклятый Фиш, – подумал он. – И никакой не проклятый Бенни Трилби. Это все проклятый Бэнкс. Ведь еще вчера утром жизнь не казалась такой отвратной, пока тот не прикатил на своем самокате и не втравил меня в авантюру, обернувшуюся полным крахом!»
Хоппер уже повернулся было к напарнику, чтобы высказать ему все, что думает, но так и застыл, стоило ему увидеть на губах Бэнкса улыбку.
– У тебя что-то на уме, – недовольно сказал Хоппер. – Я знаю этот взгляд, и мне он не нравится.
– Мы не будем вечно торчать у этой тумбы! – важно ответил Бэнкс.
– Но сержант сказал…
– Пусть проваливает в топку! Ты думаешь, я его боюсь? Нисколько! А все потому, что у меня есть план. Я кое-что нашел в комнатах Фиша.
– Что?
Бэнкс сунул руку в карман, что-то достал и протянул это напарнику.
Хоппер с удивлением уставился на тонкую бумажную ленту, на которой было отпечатано одно лишь слово: «Ригсберг». Констебль знал, что это за бумажка: такие ленты назывались бандерольками и их использовали для перетяжки пачек денежных купюр.
– А теперь скажи мне, Хоппер, – широко улыбнулся Бэнкс, – на что бы ты потратил миллион?
– Миллион! Целый миллион! – воскликнул Джаспер. – Что бы ты купил, если бы у тебя был миллион, дядюшка?
Натаниэль Доу одарил племянника стеклянным взглядом, какие бывают у кукол, которые прикидываются, будто внимательно вас слушают, но на деле только то и делают, что думают о своих кукольных вещах.
Джаспер знал, что дядюшка не склонен мечтать. Знал, что он считает, будто мечты – это не более чем следствие воспаленного разума, больной фантазии и трусости, когда человек боится признаться себе в том, что он, мечтатель, ничего собой не представляет и способен лишь изобретать очевидно недостижимые цели. Мечты, в понимании доктора Доу, – это самообман, убеждающий неудачников в том, что их тельца дергаются не просто так, а с каким-то смыслом.
Словно в противовес дядюшке, Джаспер был отчаянным мечтателем, а фантазия его работала вовсю – так, будто бы ее приводила в движение фабричная паровая машина. Часто Джаспер позволял себе мечтать вслух – сугубо для того, чтобы вызвать у дядюшки предсказуемое раздражение, но сейчас он был так взбудоражен, что принялся мечтать вслух искренне и без задних мыслей:
– А я бы… я бы купил целый ящик печенья «Твитти»! Нет, десять ящиков! А еще я купил бы биплан, как у мистера Суона из «Романа-с-продолжением»! Хотя это же миллион! Мне бы хватило на целый дирижабль, я и путешествовал бы на нем по миру! И нанял бы ручную обезьяну-штурмана. Ты слушаешь?
Дядюшка сидел в своем кресле у камина, закинув ногу на ногу и сцепив руки. Он не шевелился и почти не моргал. Казалось, у него сел заряд, как у механического автоматона.
– Дядюшка!
– Что? – Натаниэль Доу встрепенулся. – Я тебя слушаю: ручную обезьяну-штурмана. – Он вдруг осознал, что́ повторил. – Прости, обезьяну-штурмана? Что за вздор?
– Это не вздор! – оскорбился племянник. – Это мой миллион – на что хочу, на то и трачу.
Доктор Доу лишь пожал плечами, после чего вытащил из портсигара папиретку и закурил.
Джаспер возмущенно поглядел на него.
После того, что случилось на крыше апартаментов «Доббль», дядюшка был весьма рассеян, чего за ним практически никогда не водилось. Он мог замереть посреди лестницы, погрузившись в свои мысли, или прерваться и замолчать на целый час, не договорив фразу. Когда к дядюшке обращалась миссис Трикк, он, как обычно, пропускал ее слова мимо ушей и лишь отстраненно кивал. Даже Клару, чье жужжащее присутствие прежде часто выводило его из себя, сейчас он будто бы вообще не замечал.
Рано утром доктор вывесил на входной двери табличку: «Сегодня приема нет. Если вы заявитесь сюда умирать, то сделайте одолжение, отползите хотя бы до угла. Благодарю. Доктор Н. Ф. Доу». Дядюшка и прежде ее вывешивал, когда был слишком утомлен монотонной практикой, скучными болезнями и невыдающимися травмами своих пациентов. Свой сегодняшний выходной он объяснил тем, что ему нужно подумать.
Джаспер не воспринимал это всерьез – дядюшка вечно о чем-то думал. К тому же мальчик искренне недоумевал: как после всего, что они видели, можно просто сидеть и молчать, ожидая, когда часы пробьют девять и миссис Трикк подаст чай!
Весь вечер он не мог найти себе места, а ночью ему снился мистер Фиш, который летает над городом и всех грабит. При этом Джаспер никак не мог за ним угнаться. Утром, спустившись в гостиную, он надеялся наконец все обсудить с дядюшкой, но тот был таким же скучным, как и накануне. И все же мальчик не оставлял попыток расшевелить доктора.