Темные закоулки вокруг кабаре кишмя кишели личностями несколько иного толка. Господа с кровожадными улыбками поджидали любого, кто ближе к утру будет идти из «Трех Чулок» в одиночку и навеселе либо же будет выставлен вон за дурное поведение. Эти душевные личности были готовы предоставить мистеру Неудачнику свои услуги – проводить до ближайшей подворотни, облегчить его карманы, а если начнет дергаться, то и оставить на память пару отметин на жирном брюхе или дряблой шейке.
Некоторые из местных шушерников работали вместе с девочками из кабаре. Те, бывало, даже передавали весточку через глупеньких пьяненьких джентльменов своим «кузенам»: кокетливо приобнимая восторженного дурачка и дурманя ему голову фиалковым флером, клали ему в карман любовную записочку, и вскоре он сам, словно обычный почтальон, нес ее в лапы какого-нибудь отъявленного негодяя со страстным взглядом, шармом крысиного благоухания и великосветскими прогалинами на месте отсутствующих зубов.
Впрочем, зачастую к утру у посетителей кабаре в карманах уже ничего не оставалось: цены в «Трех Чулках» изрядно кусались…
Полсотни фунтов за входной билет, и любой желающий попадает за ширму!
Внутри кабаре напоминает помесь курительного салона, будуара и фривольного театра. Просторный зал заставлен столиками, в его дальнем конце расположилась сцена с пианино, за которым сидит автоматон во фраке. Девушки, похожие на угодивших в сети рыбок (из-за чулок) и на экзотических птиц (из-за перьевых боа), разносят напитки и сигары, шутят, флиртуют… и смеются. Всегда громко и ярко смеются, как будто им весело. Они так обходительны и заботливы, словно джентльмены за столиками – лучшая в мире публика. И никто не хочет думать о том, что «лучшая в мире публика» сменяется каждый вечер, а девушки улыбаются уже новой партии обладателей похотливых глаз, раскрасневшихся щек и облизывающих губы языков.
Ночь только начинается… На сцене в свете софитов происходит какое-то действо. То ли пьеска, то ли просто музыкальный номер, но постановка лишь добавляет шума и суеты в кабаре. Из-за кулис пока что не вышли ни танцовщицы, ни певички, а луноликая Фифи Фуантен лишь начала принаряжаться в своей гримуборной.
Посетители занимают места и здороваются друг с другом. Может быть, за дверью этого заведения они клерки из какой-нибудь занудной конторы, лавочники, продающие рутину и тягомотину, доктора из Больницы Странных Болезней, едва успевшие вымыть кровь из-под ногтей. Но только не сейчас. Нет, сейчас они важные фрукты. Выгуливают свои прически вроде «Влажного бархата Барбье», «Облачных завитков Рене» или «Сухого Геррити». На них надеты их лучшие жилетки и запонки, цепочки карманных часов блестят, отполированные. Их жен сейчас тут нет, и все они притворяются более интересными, значимыми людьми, а их знакомые им подыгрывают, ожидая, что кто-то подыграет им самим. Они видели друг друга еще этим утром, но ведут себя так, словно встречались давным-давно, почти что в прошлой жизни – во время прошлого визита в «Три Чулка»…
…Этим вечером, как и всегда, внутри «Трех Чулок» клубился дым. По большей части нежный, в оттенках пурпурного, поднимающийся от сигар, сигарилл, папиреток, из трубок и даже из бокалов с чудны́ми коктейлями. Табак «Воздушный Поцелуй Лизетт» курили лишь здесь, поскольку в городе он считался вульгарным. Этот табак был довольно сладким, чуть приторным, но неизменно горчил и оставлял после себя легкое разочарование. Практически как любой воздушный поцелуй. Мало кому он на деле нравился, но не курить его здесь было грубейшим нарушением этикета, установленного в «Трех Чулках».
И тем не менее за одним из столиков у сцены два грубияна и нахала курили вонючего «Моржа», от которого расползались в стороны густые, почти не рассеивающиеся тучи синего дыма. Дым этот, помимо того что через него было плохо видно, еще и жутко вонял, лез в ноздри и вызывал чихоту.
Возмущение прочих посетителей росло, и в какой-то момент седовласый джентльмен с подкрученными усами не выдержал и обратился к одному из грубиянов:
– Милейший, я бы попросил вас прекратить! Это просто неслыханно!
– Что? – Толстяк повернулся к соседу по столику: – Берджес, я разве похож на милейшего?
– Нет, Мо, в тебе точно нет ничего милого, – ответил тот и выдохнул в лицо возмущенному старику струю зловонного дыма.
Столик Кенгуриана Берджеса и Монтгомери Мо был просто превосходным, и Берджес сильно удивился, когда их к нему провели. Он поделился своими сомнениями с Мо, но тот важно заявил: «А что ты хотел? Для нас – только лучшие места!» Берджес лишь покачал головой: слишком давно он знал толстяка – тот был удивлен не меньше него самого.
Вскоре они получили ответ на вопрос «Почему каким-то типам предоставили едва ли не лучший столик в кабаре?».
Незадолго до выхода Фифи Фуантен, когда Мо громко и экспрессивно делился с окружающими своим видением того, куда именно стоит убираться любому, кого что-то там не устраивает, на их столик упал слепящий луч прожектора.
Берджес покачал головой и проворчал:
– Вот не можешь ты заткнуться, когда надо. Ты все испортил, болван.
Мо, в свою очередь, щурился и прикрывал лицо рукой – он ничего не видел из-за проклятого фонаря.
Все взгляды устремились на них.
– Дамы и господа! Леди и джентльмены! – раздался визгливый голос прощелыги-конферансье, прыгавшего весь вечер по сцене, как лягушка в вощеном цилиндре. – Сегодня среди нас особенный гость! Своим визитом нам оказал честь обладатель чарующего голоса и сногсшибательного обаяния! Тот, чьи романсы когда-то звучали из всех окон! Тот, чьи куплеты вы напеваете себе под нос, сами того не зная! Одни думали, он умер! Другие утверждали, будто он покинул Габен навсегда! Третьи говорили, что он поклялся больше никогда не петь и зашил себе рот! Все они ошибались! Сегодня! Здесь! В кабаре «Три Чулка»! Ваши аплодисменты! Невероятный, восхитительный, несравненный, умопомрачительный, душещипательный, сердцесотрясательный, слезовыжимательный Монтгомери Мо!
Эхо от звучного голоса конферансье утонуло в недоуменном шепоте и приглушенных переговорах.
Сказать, что оба констебля были поражены, – значит сильно преуменьшить и недооценить ширину их распахнутых ртов, округлость выпученных глаз и пот, закапавший со лба Монтгомери Мо.
Первым пришел в себя Берджес.
– Значит, со старой афиши имя взял? – усмехнулся он.
В ответ Мо процедил:
– Да кто ж знал, что они меня примут за…
– Монтгомери Мо! Просим, мэтр! На сцену! Дамы и господа, выбиваем всю пыль из ваших перчаток!
Зал накрыла волна аплодисментов.
– На сцену! На сцену!
– Просим! Просим!
– Мэтр, на сцену!
К бегающим в панике глазам Мо добавилась широкая натянутая улыбка человека, мечтающего как можно скорее провалиться сквозь землю.
– Граймль вот-вот появится, если он еще не здесь, – едва слышно проговорил Берджес. – Мы не должны были привлекать внимание и сейчас не можем себя выдать. Подыграй.
– Ни за что. – Улыбка Мо стала еще шире – казалась, его лицо вот-вот треснет.
– Вперед.
– Нет.
И тут Берджес поступил невероятно подло. Он поднялся на ноги и вытянул руку, указывая на разъяренного толстяка, словно торгаш, предлагающий всем и каждому свой лучший товар.
– Невероятный Монтгомери Мо! – воскликнул он, едва сдерживая смех. – Просим на сцену… мэтр!
Очевидно, Берджес мстил Мо за воздушный шар. Что ж, месть и правда была настолько сладка, что громила едва не причмокивал и не облизывался.
– Просим! Просим!
Аплодисменты и крики кругом стали настолько громкими, что почти оглушили Мо, и он почувствовал себя запертым в стеклянную бутылку, которую поставили у граммофона.
– Мэтр? – повторил коварный Берджес и издевательски зааплодировал.
Кряхтя, Мо поднялся на ноги – выбора у него не было.
– Я ненавижу петь, – выдавил он сквозь зубы, по-прежнему не снимая свою нелепую истеричную улыбку.
– Всем плевать, – в тон ему ответил Берджес.
Мо резко развернулся и неловко задел столик. Все, что на нем стояло, вздрогнуло и зазвенело. Из-за этого толстяк почувствовал себя еще более глупо.
– Да! – поддержал его конферансье. – Прошу вас, мэтр! Сюда!
– Мы еще об этом поговорим с тобой, Хоппер, – прорычал себе под нос Мо и двинулся к сцене.
Столики стояли так тесно, что мыши легче было пролезть в игольное ушко, но посетители почтительно поднимались и поспешно расступались, давая ему дорогу. Наглый луч света словно приклеился к Мо – из-за него он почти ничего не видел.
Пару раз споткнувшись и громко выругавшись, он наконец добрался до ступеней в углу зала и поднялся на сцену. Конферансье схватил его руку и лихорадочно затряс. После чего снова гаркнул во всю мощь легких:
– Дамы и господа! Великолепный Монтгомери Мо!
Берджес уселся на свой стул и приготовился насладиться шоу, благо у него для этого было лучшее место. Он видел, как Мо сконфужен, и настроение самого Берджеса от этого зрелища поднялось до таких высот, что его оттуда не смог бы достать даже воздушный шар горбуна Тумза.
Конферансье профессионально отпрянул от Мо, оставив его одного в луче прожектора, и скрылся в тенях с ловкостью шпиона.
– Что я… что мне нужно петь? – спросил его толстяк.
Откуда-то из-за спины раздался громкий шепот:
– Что пожелаете, мэтр…
На это Мо яростно пробубнил:
– Проклятье, ненавижу петь.
Время тянулось, с каждой секундой топтание в кругу света становилось все более неловким. В зале начали раздаваться смешки.
– Эй, мэтр! Неужто позабыли все свои романсы?! – крикнул кто-то, и Мо, щурясь, попытался разглядеть крикуна, чтобы потом как следует его отделать за подобное унижение, но, кажется, крикуном был сам Берджес.
Зал поддержал его смехом.
– Давайте же, мэтр!
– Вперед и с песней!
– Заводи шарманку!
Делать было нечего, и Мо повернулся к замершему за пианино автоматону.
– Эй, парень! Знаешь «Красотку с улицы Верлен»?