«Парень» не ответил, но, кажется, эту песню он знал, поскольку тут же под потертым фраком зажужжали механизмы, а металлические пальцы коснулись клавиш.
Бом-ти-ди-ди-бом… ти-ди-ди-бом-ба-бом, – зазвучала грустная мелодия.
Зал смолк, а Берджес даже сжал кулаки от нетерпения. Жаль, что сейчас здесь не было парней из Дома-с-синей-крышей – уж они бы точно оценили! Но ничего, он лично всем и каждому расскажет о невероятного масштаба провале этого толстого болвана. Однако тут произошло кое-что странное…
Мо набрал в легкие побольше воздуха и затянул низким бархатным голосом:
Я не вернусь в твои объятья никогда.
Я не женюсь: сожги все платья – не беда.
Я взял билет в один конец,
Нет, не пойду я под венец,
Оставлю за спиной моря и города…
Казалось, на сцене в луче прожектора сейчас стоял вовсе не ворчливый констебль Грубберт Бэнкс, а настоящий Монтгомери Мо, все хвалебные оды которому правдивы.
Берджес выпучил глаза. Если бы он не знал этого напыщенного толстяка, страдающего одышкой и манией величия, то ни за что бы не поверил, что тот способен на подобное.
Мо меж тем затянул припев:
Когда причалит дирижабль, сойду и сяду на корабль,
Запутаю я все следы затем,
Чтоб ни за что и никогда меня не отыскала ты,
Красотка с улицы Верлен.
Кем бы ни была эта красотка с улицы Верлен, она явно испытывала к герою песни определенные… чувства. Более того, казалось, она испытывала их и к самому Берджесу. Ко всем, кто был в кабаре «Три Чулка». Каждый здесь ощутил вдруг именно себя тем самым главным героем романса.
Любви искал и теплоты,
Теперь я знаю все ходы,
Улыбка пляшет томно на губе!
Не мог тогда я знать, что ты
Меня поймаешь за усы,
Привяжешь ты меня потом к трубе.
Попался я на красоту,
На шепот губ и наготу,
Такой, я думал, не найду нигде!
Но вот в подвале я в бреду,
И от тебя я не уйду,
Держала ты меня на хлебе и воде!
История изменила настроение. В ее лиричный тон вклинились весьма мрачные подробности. Развеселый удалой беглец из-под венца, которому сопереживал буквально каждый посетитель «Трех Чулок», вдруг стал жертвой коварной женщины. Но все должно закончиться хорошо, верно? Ведь припев именно об этом:
Когда причалит дирижабль, сойду и сяду на корабль,
Запутаю я все следы затем,
Чтоб ни за что и никогда меня не отыскала ты,
Красотка с улицы Верлен.
Что ж, все было не так очевидно:
Ты все твердила: «Вместе мы,
До самой смерти влюблены!»
А я не мог заснуть из-за укусов крыс.
Но вот сбежал я из тюрьмы,
Я выбрался на свет из тьмы,
Зубами я веревку перегрыз!
Необитаем остров мой,
Меня заждался мой покой,
Сбылись у океана все мои мечты!
Песок горячий под рукой,
Но тень нависла надо мной,
Подумал, обезьяна с пальмы слезла…
Но э-э-это…
Сно-ова…
Ты-ы-ы.
Когда причалит дирижабль, сойду и сяду на корабль,
Запутаю я все следы затем,
Чтоб ни за что и никогда меня не отыскала ты,
Красо-о-отка…
С у-у-улицы…
Верлен.
Мо закончил петь.
Автоматон оторвал руки от клавиш пианино.
Зал взорвался аплодисментами.
Кажется, сейчас в кабаре все присутствующие забыли, зачем на самом деле сюда явились. Никто и не думал в эти мгновения о каких-то полуобнаженных девушках в пестрых нарядах. Более того, впечатленные танцовщицы и певицы и сами выглядывали из-за кулис и во все свои прекрасные (по большей части) глаза глядели на толстяка, топчущегося на авансцене.
Какой-нибудь ворчун вроде доктора Доу мог бы заявить, что публика под этой крышей не слишком притязательна и очень уж легко впечатляема, но подобных занудных личностей здесь никогда не бывает.
Потеряв контроль над собственными руками, Берджес горячо хлопал напарнику и не понимал, отчего Мо хмурится и морщится. Но если бы он стоял рядом, то непременно услышал бы, как тот ворчит: «Просто ненавижу петь».
И вдруг случилось нечто еще более неожиданное, чем тщательно скрываемый ото всех талант толстяка. Мо приставил руку козырьком к глазам и ткнул пальцем в кого-то в зале.
– Граймль! – закричал он. – Стоять, мерзавец! Ты наш!
Кенгуриан Берджес будто получил отрезвляющую пощечину, развернулся и увидел замершую у какой-то портьеры знакомую фигуру частного сыщика.
Тот пребывал в некотором ступоре, но, когда увидел, что к нему, расталкивая столики и сидящих за ними джентльменов, ринулся какой-то громила, его ноги вспомнили, что им следует делать. Граймль скрылся за портьерой – видимо, там был ход «для своих».
Монтгомери Мо сбросил с себя луч прожектора, словно липнущую к телу промокшую одежду, и пустился в погоню, но у Берджеса была большая фора – у Граймля она была еще больше: наверное, все же не стоило орать на сыщика со сцены и тыкать в него пальцем.
Под всеобщее недоумение публики и вопли конферансье Мо пробирался через зал. Его не интересовало, что именно обсуждали сейчас в кабаре, нисколько не заботило, что о нем подумают. Кажется, распорядитель вечера расхваливал его на все лады, а глупые зрители ему вторили, но Мо было плевать на их восторг. Он успел заметить, как Берджес скрылся за портьерой, и лишь это его сейчас волновало.
Наконец Мо оказался у портьеры, нырнул за нее и едва не стукнулся лбом о дверь, на которой висела табличка: «В переулок». Толстяк толкнул ее и вылетел под ночное небо.
В Панталонном переулке происходило кое-что любопытное. У помойки, облепленной сонмом уличных котов, под одиноким фонарем стояла парочка громил из кабаре: один из них держал за лацканы пальто вырывающегося Граймля, а другой, сложив огромные ручищи на груди, преграждал Берджесу дорогу к беглецу.
Сам же Берджес как раз озвучивал какой-то список требований вперемешку с угрозами. Рядом с вышибалой напарник Мо, который всегда казался настоящим великаном, выглядел как ребенок, зачем-то принявшийся бранить фонарный столб. Меж тем вышибалу угрозами, очевидно, было не пронять. Повезло еще, что Мо подоспел к самому началу нового спектакля.
Завидев его, оба кабарешных громилы завращали глазами и скривили лягушачьи губы. Мо даже испугался, что сейчас его сожрут прямо так, сырым и немытым, по традиции какого-то племени жутких громил, но тут выяснилось, что подобными отвратными гримасами здоровяки выражали свое почтение.
– О, господин Мо! – выдавил один низким утробным голосом.
– Шикарное выступление, господин Мо! – добавил другой.
Мо прокашлялся.
– Вы сцапали нашего беглеца, – сказал он, кивнув на дергающегося Граймля.
– О, так это… ваш?
– Он вас как-то оскорбил? Так мы его сейчас…
Мо покачал головой:
– Нет-нет! Я сам. Мы с моим… – Мо сделал паузу, пытаясь придумать наиболее оскорбительную для Берджеса должность, – личным карликовым прихвостнем сами с ним потолкуем. Вы не против?
– Конечно, господин Мо!
– Для вас что угодно, господин Мо!
– Берджес, бери его, – велел толстяк, словно перепуганный и весьма нетрезвый частный сыщик был вовсе не человеком, а какой-то бандеролью.
Громила, преграждавший путь, отступил в сторону, а другой просто толкнул Граймля прямо в руки Берджесу, после чего они оба, кивнув Монтгомери Мо, двинулись к двери кабаре.
– Благодарю, джентльмены, – бросил им вслед Мо, схватив Граймля за свободное плечо, и вместе с напарником они потащили его вглубь Панталонного переулка.
Отойдя на достаточное расстояние от кабаре, Мо остановился и швырнул частного сыщика в стену. Тот хрипнул и уже было сполз по ней, но толстяк подхватил его и поднял за ворот пальто.
– Что, уже не такой наглый, да? – зашипел Мо. – Убавилось развязности?
– Ну да, без своей шавки-то, – добавил Берджес.
Граймль выглядел не лучшим образом. Кажется, последние пару дней он только тем и занимался, что осушал винные бутылки в компании подвальных крыс.
– Я… кхе… ничего… – начал было сыщик.
– Да-да, ничего не знаешь, – зарычал толстяк прямо в небритое лицо Граймля. – «Ты вообще ни при чем», «Ты уже все рассказал…» – Мо негодующе заскрипел зубами. – Только попробуй еще раз заикнуться о том, что ты чего-то там якобы не знаешь. Мне из-за тебя только что пришлось пережить не самые приятные мгновения, и я тебе этого не спущу.
– Ты ведь уже понял, что все сейчас расскажешь, да? – гневно раздувая ноздри, придвинул к Граймлю голову Берджес.
– А иначе мы не станем с тобой возиться, – сказал Мо. – Просто прирежем тебя прямо тут, возле этой помойки, и никто по тебе не всплакнет.
– Ну, э-э-э… Бэнкс… – начал было Хоппер, выйдя вдруг из образа. – Тебе не кажется, что это… чересчур?
– Мы вообще-то действуем тайно, не забыл? – рявкнул толстяк, повернув голову к напарнику.
– Он знает, кто мы, – напомнил Хоппер. – Ты же не серьезно сейчас говорил?
– Конечно, серьезно.
– Но, Бэнкс…
– Заткнись, рохля. Если этот мерзавец не прекратит играть в потерю памяти, то все с ним кончено, обойдемся без колыбельной – перережем глотку и завалим мусором, пусть бродячие коты глодают его уродливую рожу. Выглядеть хуже, чем сейчас, она всяко не будет.
Злоба и ярость, прозвучавшие в голосе напарника, испугали самого Хоппера. Прежде он не слышал от Бэнкса подобных безумных маниакальных ноток. По его спине пробежал холодок. Одно дело – кого-то по старинке отлупить, сломать пару пальцев или даже руку, но убийство… это было уж слишком.