им кое-какую процедуру. Вследствие этой процедуры он стал безобидным растением, не способным причинить кому-то вред. Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что делаю. Плохие люди – это просто плохие люди, Джаспер. И вовсе не горемычный порошок заставляет их совершать дурные поступки.
– Это не то же самое! – возразил Джаспер. – Ты спас миссис Уитби от этого хмыря!
– Навредив ему. Мне никто не давал права так поступать. Просто в один момент я решил, что это необходимо, и я это сделал. Я плохой человек, Джаспер, и принимаю это. Хорошие люди, те, кто по-настоящему помогает другим… их мало. И что бы ты ни думал, даже я способен различить добро в человеке. Я помню… ее…
– Кого?
– Сестру Спун.
Сказав это, доктор побелел и закрыл глаза. Его веки задрожали.
Джаспер тоже помнил сестру Спун. Она часто присматривала за ним, когда родители оставляли его в Больнице Странных Болезней, а дядюшка был занят на операции. Добрее человека, чем эта молодая женщина, Джаспер не знал: она никогда не унывала и была единственным светлым пятнышком в жутком месте без надежды, куда люди попадают, когда им очень плохо. А еще она очень сильно отличалась от прочих медсестер Больницы Странных Болезней, злобных, старых и скрюченных, ненавидящих пациентов и лебезящих перед важными докторами. Сестра Спун совсем не подходила для этого города, и порой Джаспер думал, что ее прислали сюда по почте из места, где все хорошо и люди любят других людей.
Однажды сестру Спун нашли на полу в больничной котельной, избитую и изломанную так, что от нее живого места не осталось. Ходили слухи, что это сделали другие медсестры, но никто так и не был наказан. Доктор Доу ушел со своего поста заместителя главного хирурга вскоре после случившегося. За все эти годы он ни разу не произнес имя сестры Спун, и Джаспер решил, что сейчас дядюшка вспомнил о ней из-за того, что все еще действовал горемычный порошок.
Нужно было сказать что-то утешительное, но все, что приходило ему на ум, казалось глупым и бессмысленным.
– Он выветрится, – пообещал Джаспер. – Я знаю. Я же тоже им дышал. Но он выветрится, и твое противоядие скоро подействует…
– Это не противоядие. Это был ликер «Круазетт». Он немного меня успокаивает.
Джаспер задорно прищурился и, пытаясь отвлечь дядюшку от воспоминаний, сказал:
– Знаешь что? Ты и правда плохой человек. Ты сломал наш варитель. Выместил злость на бедняге.
Доктор хмуро промолчал. Он и сам чувствовал свою вину: варитель уж точно не заслужил подобного обращения – он был верным и незаменимым помощником много лет.
– Я отнесу его в починку, как только мы здесь закончим, – сказал доктор Доу и мысленно присовокупил: «И нужно будет это сделать как можно скорее – кофе, сваренный в кофейнике миссис Трикк, невыносим, как ответы на риторические вопросы или навязчивая доброжелательность».
Оборванные на полуслове темы похожи на перышки в подушке. Вот ты пытаешься заснуть, а что-то тебя постоянно колет. Подленько, мерзенько. Тычется острием в шею. И пока ты не отыщешь в подушке негодника, заснуть не удастся. Так же и с оборванными на полуслове темами. Они то и дело где-то рядом, маячат, назойливо топчутся и ждут, пока ты о них не вспомнишь и не завершишь их.
И Джаспер вернулся к прерванной теме:
– Фиш пришел к нам просто потому, что у него не было выбора. Он подумал: доктор может меня выдать, но если я к нему не приду, то умру. Вот и все.
– Либо дело здесь в другом, и он был уверен, что его никто не выдаст…
– Он же выживет?
– Вероятно.
И хоть состояние Фиша доктор Доу называл «приемлемым» и «стабильным», он был готов к любому повороту событий, поэтому оставил на столике с хирургическими инструментами четыре шприца, наполненные различными лекарственными средствами. Так же он выдал инструкцию миссис Трикк с указанием, какой из шприцев в случае чего нужно будет применить. Не сказать что она была счастлива по этому поводу, но обещала проследить, чтобы нежданный пациент не умер на столе, пока доктор не вернется, – прежде экономка не раз невольно исполняла при докторе Доу роль медсестры, и подобное ей было не в новинку.
– Фиша ранил тот тип, о котором говорил мистер Портер, – сказал Джаспер. – С таким неприятным именем… Ратц. Но если Фиш нужен агентам банка, чтобы выведать что-то про второй ключ, зачем им его убивать?
– Быть может, он не оставил им вариантов и слишком отчаянно сопротивлялся…
– Еще и этот второй ключ непонятный. Все так запутано!
– Тут-то как раз все понятно, – снисходительно заметил доктор. – Из подслушанного тобой разговора мистера Портера и мисс Кэрри́ди (к слову, мы еще обсудим эту твою опасную авантюру) можно сделать вывод, что мистер Фиш и сам мистер Портер ищут некую Машину. Само собой, речь идет о Машине Счастья, о которой сказал нам мистер Фиш. Вероятно, она заводится двумя ключами. Господин управляющий банка полагает, что второй ключ у мистера Фиша, в то время как первый, очевидно, у него самого.
– Да, все это звучит очень логично, – кивнул Джаспер. – Но мы не нашли у Фиша никакого ключа.
– Разумеется. Носить его с собой опасно. Думаю, он его где-то спрятал.
– А узнать, где Фиш его спрятал, мы у него сможем, только когда он придет в себя… И почему он без сознания?! – раздосадованно воскликнул Джаспер: ему не терпелось узнать все поскорее.
– Нам еще повезло, что у мистера Фиша не задеты никакие жизненно важные органы. Нужно отдать должное профессионализму этого Ратца: вынужденный стрелять в грабителя банка, он тем не менее ранил его так, чтобы потом можно было привести его в чувство и допросить.
– Как думаешь, что это за Машина Счастья такая, за которой все охотятся?
– Не имею ни малейшего понятия, – сказал доктор, – но что-то мне подсказывает, что к счастью она не имеет никакого отношения…
…Кеб тем временем преодолел Семафорную площадь и свернул на узкую аллею со сгорбленными, покрытыми пылью деревьями. Проехав ее до самого конца, он прополз под широкую арку ворот, над которой значилось:
«Чемоданное кладбище».
Чемоданное кладбище отличалось от прочих подобных мест тем, что над ним простиралась стеклянная крыша, отчего это место напоминало огромный пассаж или, вернее, застекленный парк. Сразу за воротами начиналась центральная аллея, к которой со всех сторон подступали похожие на чемоданы надгробия. На каждом был выбит циферблат – стрелки показывали время смерти человека, который под надгробием лежал; на могильных камнях тех, чей последний миг не был установлен, стояла полночь.
Экипаж ехал очень медленно. Кебмен морщился и шикал на ворон, которые то и дело садились на его шляпу. Издали доносились заунывные звуки труб – в них угадывался тягучий скорбнянс «Арлекинка», что значило: хоронят мужчину, чьего-то возлюбленного.
В какой-то момент кеб поравнялся с черным фургончиком, стоявшим у обочины. На его борту виднелась наполовину высыпавшаяся золоченая надпись: «Дэрри и сыновья. Гробокопатели». К фургончику прислонились, очевидно, сами господа Дэрри, – опираясь на лопаты и ожидая, когда можно будет начать закопку, они дымили папиретками.
В некотором отдалении, у могилы, чернело около дюжины фигур. Среди замерших без движения джентльменов и дам выделялась женщина в траурном платье – тонкая, хрупкая, похожая на тень. Чуть поодаль, на невысоком надгробии, сидел, тоскливо опустив плечи, ребенок.
Доктор Доу дернулся так неожиданно и резко, словно его что-то ужалило.
– Кебмен! Стойте! Остановитесь!
– Что за новости? – раздалось хмурое с передка. – Мы еще не прибыли…
– Немедленно остановитесь!
Раздраженный кебмен что-то пробурчал себе под нос, но тем не менее направил кеб к обочине аллеи и остановил его рядом с еще тремя экипажами, на которых, вероятно, прибыли скорбящие родственники усопшего.
– Джаспер, будь здесь… – начал было доктор Доу, но тут же досадливо дернул головой: мол, зачем я это вообще говорю.
Открыв дверцу, он быстро покинул кеб. Джаспер, разумеется, последовал за дядюшкой.
Как и на большинстве похорон в Тремпл-Толл, здесь присутствовал Погребальный оркестр господина Пруддса. Три человека в черных фраках и цилиндрах дули в медные трубы, еще один, толстяк в полосатой жилетке, стучал в большой барабан, висящий у него на ремне через плечо. Сам господин Пруддс нагнетал меха бордового аккордеона.
Один из трубачей, младший сын главы оркестра, не отрывая от губ мундштука, приветливо улыбнулся доктору и промазал мимо ноты, за что получил от отца разъяренный взгляд.
Кивнув господину Пруддсу и его музыкантам, Натаниэль Доу направился к скорбящим. Подойдя к женщине у разрытой могилы, замер за ее спиной.
– Миссис Мортон? – негромко позвал он, и вдова обернулась.
Было видно, что какое-то мгновение до этого она держалась, глотала рыдания, не желая показывать кому бы то ни было свое горе, но стоило ей встретиться глазами с доктором Доу, ее словно прорвало. Заливаясь слезами, она бросилась к нему на шею.
Дрожащая и мокрая, миссис Мортон смутила доктора – он не знал, что делать, и чувствовал себя очень неловко, в то время как она обнимала его и билась, словно в приступе падучей болезни.
– Мне… мне очень жаль, миссис Мортон, – сказал доктор Доу. – Я вам сочувствую, мэм.
Губы миссис Мортон шевельнулись. Со стороны могло показаться, что это из-за рыданий, но доктор отчетливо услышал: «Спасите… спасите…»
– Дорогая, неприлично так набрасываться на джентльмена! – раздался за спиной у доктора строгий голос, и миссис Мортон тут же отпустила его, отвернулась и поднесла черный платок к лицу.
Доктор обернулся. Женщина, призвавшая вдову следить за манерами, выглядела как нельзя уместно среди серых могильных камней. Несмотря на это, ее траурное бархатное платье больше подходило для великосветского приема: по мнению Натаниэля Доу, в нем было слишком много кружев и оборок (разумеется, черных), к тому же из-за турнюра оно делало свою владелицу похожей на паучиху. Под сетчатой вуалью проглядывало узкое, со впалыми щеками и выступающими скулами, очень бледное лицо.