– Итак… – нетерпеливо произнес доктор, и Фиш понял, что тянуть дальше опасно для жизни. Он доел последнюю конфету, сцепил пальцы на руках, сцепил пальцы на ногах и сказал:
– Вы заслуживаете знать всю правду – тем более я не справлюсь без вашей помощи. Что ж, я все вам расскажу… Меня называют злодеем и преступником, но правда в том, что я просто человек, который ищет собственность своей семьи и не хочет, чтобы она попала в плохие – худшие из возможных! – руки.
И Фиш начал рассказ…
– Как вам, должно быть, известно, я прибыл в Габен из… другого места. Многие считают, что Льотомн – это город, в котором обитают одни лишь добрые чудаки, где на каждом шагу попадаются милые странности, а жизнь полнится приятными неожиданностями. Может, в какой-то степени это и так, но я знаю родной город с другой стороны. Я видел его изнанку – то, что находится «за занавесом».
На деле Льотомн – такой же город, как и прочие, и мерзости в нем ничуть не меньше. Там все те же злыдни, все те же низменные нравы, но хуже всего – восхитительные законы вроде запрета на сутулость или абсурдное следование не менее абсурдной моде… Вижу ваше недоверие: я уже заметил, что в Габене моду настолько всерьез не воспринимают. Но чтобы вы понимали, о чем я говорю, приведу пример: в прошлом модном сезоне было принято быть левшой и душиться луковым парфюмом – улицы и общественный транспорт заполонили вонючие, постоянно плачущие модники, у которых все валилось из рук. Ох уж эта льотомнская мода… впрочем, на той самой изнанке Льотомна на нее и вовсе не обращают внимания.
Все мое детство прошло в лучшем из возможных мест – в уютном и гостеприимном приюте мадам Присциллы Гроттеморт. Попал туда я еще младенцем – как мне сказали, родители попросту выбросили меня на улицу из-за моего носа. Всем сиротам там рассказывали похожие истории – взращивали в детях ощущение ненужности. Впрочем, мы верили, чувствовали себя плохими и неправильными детьми, а еще ненавидели бросивших нас родителей.
Время, проведенное в приюте, – это счастливейшие годы моей жизни: мы практически не видели дневного света, с утра и до вечера пропадая в подвалах, трудясь до изнеможения в работных цехах. Мы голодали, спали вместе с крысами, но это еще ничего по сравнению с воспитательными часами. До сих пор помню, как нас избивали за любую провинность, и никогда не забуду, как злобные воспитатели затравили до смерти малышку Силли Грин. Потом самых младших детей заставили похоронить ее тельце на пустыре за приютом. «Для укрепления их характера», – так сказала старуха Гроттеморт.
Мы жили в страхе, без надежды выбраться оттуда, без надежды, что нас усыновят. В Льотомне никому нет дела до сирот, если только не появляется какое-нибудь очередное модное веяние (которые лично я называю модными поветриями) и держать при себе сирот становится таким же признаком утонченного вкуса, как наличие карликовых собак или манто из шкуры бегемота.
В приюте мадам Гроттеморт вы не найдете детей старше четырнадцати лет. И не потому, что их отпускают на свободу. Мы все знали, что тех, кто становится слишком взрослым, отдают на съедение монстру. Нда-а… эти монстры из нашего детства… У обычных детей их монстры так же воображаемы, как приступ простуды утром перед школой, но в нашем случае… Их было двое: Темный Родитель и Сторож.
Темный Родитель приходил к нам в сонные часы, и после его посещения кто-то из детей исчезал, хотя нам говорили, что пропавшего ребенка попросту усыновили, пока мы спали. Сторожу хода в приют не было – он бродил поблизости, караулил тех, кто удумает сбежать. Однажды мне пришлось с ним столкнуться. Мне и двум моим друзьям.
Шутник, Уилли-Прищепка и Нос, то есть я, были не разлей вода. Шутника все звали Шутником, потому что он очень забавно подшучивал над воспитателями и всегда ловко выкручивался: эти гадкие люди полагали, что различные мелкие неприятности с ними случаются сами собой.
Прищепка был младше нас. Свое прозвище он получил за то, что в первый же день, как его доставили в приют, прицепился к нам так, что и не отцепишь. Мы с Шутником оберегали Прищепку как могли – он был очень наивным: до последнего верил, что все закончится хорошо и нас усыновят и что это будут непременно добрые люди.
Конечно же, никто и не думал нас усыновлять, а между тем все ближе подходил срок: нам с Шутником скоро должно было исполниться четырнадцать лет. Мы прекрасно знали, что нас ждет. Выбора не оставалось – только побег. Ни я, ни Шутник не хотели брать с собой Уилли, не хотели им рисковать, понимаете? Мы обещали вернуться за ним, но он впервые нам не поверил и увязался следом – он ведь неслучайно звался Прищепкой.
Поначалу все шло как и задумывалось. Дождавшись, когда мадам Гроттеморт запрется в своем кабинете, а воспитатели отправятся спать, мы выбрались из комнаты и прокрались на чердак, а уже оттуда через дымоход попали на крышу. Полдела было сделано – оставалось лишь спуститься. Для этого мы использовали веревку, которую связали из простыней. Спуск прошел без происшествий, ну а потом… потом мы встретили Сторожа.
На поверку Сторожем оказался мистер Морински, один из воспитателей, бывший заключенный Башни, человек безжалостный и кровожадный. Мы знали, что Сторож будет где-то поблизости, и были готовы – Шутник швырнул в мистера Морински перечную бомбу, которую сделал сам. Она хоть и сработала, но мистер Морински быстро пришел в себя и бросился в погоню.
Он был быстр, этот мерзкий человек, и, казалось, знал все наши уловки – еще бы, ведь он много лет отлавливал тех, кого выпускали, охотился на них, как на зайцев, и убивал их.
По плану мы должны были разделиться – погнаться за всеми тремя одновременно Сторож ни за что не смог бы. Но мы не рассчитывали, что по всей Чердачной улице, на которой стоит здание приюта, будут расставлены ловушки.
Шутник попался в одну из них и оказался в лапах мистера Морински. Но тут Уилли попытался спасти Шутника. Маленький наивный дурак – он набросился на этого изверга с воплями: «Пусти его! Пусти его!» Но Морински схватил и его.
Я был далеко – стоял на углу и ничем не мог помочь своим друзьям. Просто в ужасе глядел на то, как Морински держит в своих ручищах дергающихся Прищепку и Шутника. Не знаю, что подсказало мне в тот миг, как поступить, но я подбежал к столбу и дернул рычаг пожарной тревоги. Взвыла сирена. В окнах домов зажегся свет, раздались испуганные голоса.
Морински не ожидал такого, и Шутник воспользовался его мимолетной растерянностью – он укусил его, вырвался, схватил за руку Прищепку, и они бросились бежать.
А потом… раздался выстрел. Прищепка рухнул на мостовую. Я потрясенно глядел на то, как Шутник наклоняется над ним и пытается привести его в чувство. Он не знал, что Прищепка умер.
Морински выстрелил снова, но промахнулся. Шутник ринулся ко мне. На улицу начали выходить взбудораженные тревогой люди. Никто, казалось, не слышал выстрелов.
В поднявшейся суматохе мы с Шутником смогли убежать. Напоследок я обернулся. Прошли годы, но у меня все еще стоит перед глазами бездыханное маленькое тельце Уилли, которое висело в руке мистера Морински как тряпичная кукла…
Да, нам с Шутником удалось ускользнуть, но Прищепка был мертв, а свобода обернулась вовсе не тем, на что мы рассчитывали. Опасаясь, что Сторож отыщет нас, мы скрывались на аэроверфи – ночевали в древнем дирижабле, ржавевшем среди прочего лома, еду воровали, старались не попадаться никому на глаза, да и вообще не отходили далеко от своего укрытия.
Тем не менее пропажа то сосиски, то краюхи хлеба, то полупустой рыбной консервы начала привлекать внимание рабочих и механиков аэроверфи – того и гляди кто-то поймал бы нас на воровстве. Кто знает, что тогда с нами сделали бы: просто побили бы или в довесок сдали бы констеблям? Оставалось лишь одно: чтобы не умереть от голода, нужно было найти работу – благо там, где строили и ремонтировали дирижабли, работа есть всегда, и мы с Шутником нанялись в кочегары. Вопросов, к нашему облегчению, никто не задавал – всем было попросту плевать, кто мы, откуда пришли и где наши родители. Да и в целом на верфи работало множество мальчишек примерно нашего возраста – затеряться среди них было нетрудно.
Целыми днями мы забрасывали уголь в топки ремонтных шагателей и постепенно сами превратились в два уголька. Работа была тяжелой, денег платили мало, но на еду хватало и еще немного оставалось.
Время все шло, а нас, похоже, никто не искал. Чуть осмелев, мы стали решать, что делать дальше: глупо было сбегать из приюта, чтобы окончить свои дни у палящих топок на верфи.
Мы были вольны делать все, что нам захочется, могли отправиться куда захочется. Шутник сказал, что должен найти маму и сестру, и вместе мы начали копить ему на билет до Габена, откуда он был родом. Билет оказался дорогим, и у нас ушло несколько месяцев, чтобы собрать нужную сумму.
Шутник отказывался лететь в далекий Габен один, но, как бы мне ни хотелось отправиться с ним, я настоял – если бы мы стали копить на второй билет, поиск семьи Шутника отложился бы еще надолго.
Мы поклялись не забывать друг о друге и однажды встретиться, но с момента, как Шутник сел на дирижабль, я его не видел и ничего о нем не слышал, несмотря на то что много раз пытался выяснить хоть что-то о его судьбе.
Так я остался один. Своих родителей искать мне совершенно не хотелось: эти люди выбросили меня на улицу из-за моего носа – вряд ли они были бы рады, если бы я вдруг объявился у них на пороге.
Не представляя, что делать дальше, я продолжал работать кочегаром на ремонтном шагателе. Дни и недели смешались в угольную пыль, сажу и рокочущий жар в топке. Я тосковал по Прищепке, скучал по Шутнику и представлял, как он находит свою семью и как у него все хорошо. Хотелось верить, что у него все хорошо.
Ну а мне не оставалось ничего иного, кроме как корить свою несчастливую судьбу, – в те дни казалось, что мне так и суждено до конца своих дней провозиться в угле и что ржавое брюхо списанного дирижабля навсегда будет моим домом. А потом, под звук лопнувшей пружины, моя жизнь вдруг переменилась. На шагателе, который я кормил углем, лопнула пружина на одной из ног, и управлявший им рабочий отправил меня за механиком мистером Догни, чья мастерская находится в глубине аэроверфи.