Я быстро нашел мастерскую, но механик был занят починкой какого-то ротора и велел мне обождать. Помню, как бродил по мастерской, разглядывал штуковины, которые собирал мистер Догни. Все эти механизмы казались мне чем-то невероятным: чего только стоили приспособления для индивидуальной прогулки по морю или летательный зонтик!
Закончив работу, мистер Догни выбрался из-под ротора. Он заметил, что я любуюсь механизмами, и рассказал мне вкратце о некоторых. Когда мы отправились чинить сломанный шагатель, по пути я засыпал его вопросами: «А та штуковина для чего?», «А эта зачем?» Мой интерес был неподделен, а мистер Догни и сам обожал поговорить о своих изобретениях. Я с опаской спросил, можно ли мне потом прийти в мастерскую и все как следует рассмотреть, и он разрешил.
Закончив работу, я направился к мистеру Догни и проторчал среди его пружин и шестерней до самого утра. А потом пришел и следующим вечером. От чудесных механизмов захватывало дух, хотя мистер Догни признался, что его изобретения особым спросом не пользуются. Мне показалось это неправильным: каждое из них поражало воображение – каждое, как я думал, могло сделать его обладателя… кем-то.
Мы с мистером Догни сдружились, я приходил к нему каждый вечер, помогал с ремонтом, все сильнее погружаясь в мир механики.
Деркард Догни – ворчливый человек, но при этом очень добродушный. Он сильно отличался от взрослых, которых я знал, – тем мне и нравился. Как-то незаметно он стал мне… не отцом, нет, а кем-то вроде дядюшки, которого у меня никогда не было. В какой-то момент я начал ощущать, что нашел свое место.
А потом я встретил кое-кого еще…
У мистера Догни было некоторое затруднение. Аэроверфь – это место, где всегда ошивалось множество гремлинов. Как бы их ни травили и ни пытались изжить, они там были настоящим бедствием, а в мастерскую мистера Догни повадился очень хитрый представитель их рода – поймать его, казалось, невозможно. Он умело избегал всех ловушек, при этом после него оставались невиданные даже по гремлинским меркам разрушения.
Мистер Догни часто на него жаловался, и я решил во что бы то ни стало поймать этого хитрого пройдоху. Не скажу, что это было легко… э-э-э… потому что это было очень трудно, и мне пришлось применить весь свой гений в противостоянии с этим коротышкой. Конечно, сейчас вы уже знаете, что моя охота в итоге увенчалась успехом, но тогда… Мои ловушки одна за другой оказывались бесполезными, ни одно из ухищрений не срабатывало. Все, что мне удалось сделать, так это дать гремлину понять, что у него появился личный враг. Признаюсь честно, мне просто повезло. Этот мелкий господин-вредитель обладал недюжинным азартом – самоуверенность его и погубила.
Даже сейчас смех разбирает от воспоминаний… Он до последнего полагал, что в очередной раз провел меня, но не тут-то было. Клац, бряк, дзынь, шмяк – и наглый коротышка оказывается обмотан веревкой и к тому же подвешен вверх тормашками.
Вы бы видели его лицо, когда он все понял и уже мысленно приготовился к встрече с газовым ящиком гремоловов. Впрочем, я, знаете ли, не настолько жесток и пожалел его. Пригрозив гремлину, что защемлю ему нос, если еще раз сунется в мастерскую, я его отпустил. А потом пожалел еще раз, потому что с того дня он прицепился ко мне похлеще Прищепки… Так Каркин стал причиной моей извечной мигрени и кем-то вроде питомца, хотя сам он, разумеется, считает, что это я его питомец.
Мистер Догни между тем оценил мою находчивость и похвалил созданную мной ловушку. Он сказал: «Ты далеко пойдешь, парень» – и, разглядев во мне потенциал к изобретательству, взялся по-настоящему обучать меня своему ремеслу. Он показал мне проект, над которым трудился последние десять лет. Хм… думаю, вы и сами догадываетесь, что это.
Шли годы, я занимался делом, которое любил, воспитывал Каркина, отучая его грызть что попало, и учил его выговаривать букву «Р» (в последнем, к слову, я потерпел крах). Жизнь была сносной – жаловаться не на что. И все же с каждым днем пустота внутри меня росла. Мистер Догни говорил, что каждая шестеренка должна знать свое место, иначе она быстро заржавеет, потерянная, завалившаяся между досками. Я знал, что он прав, и тем не менее и думать не хотел о том, чтобы отыскать свою родню. Понимаете, я боялся, что даже если и найду кого-то, то они окажутся кем-то вроде мадам Гроттеморт или воспитателей из приюта.
К тому же мы с мистером Догни тогда были очень заняты: то и дело прибывали дирижабли из колоний и из дальних экспедиций. Они требовали ремонта, и мы все время посвящали работе – не было возможности задумываться о чем-то, кроме пробоин, гнутых винтов, прохудившихся оболочек и тому подобного. Самому себе и мистеру Догни я между тем обещал, что начну поиски родни, как только отремонтируем «вот это дырявое судно». Но дырявые суда все прибывали…
И вот однажды мистер Догни, устав от моих отговорок, отобрал у меня масленку, паяльную лампу и разводной ключ и сказал: «Достаточно, Фредди. Эти посудины никогда не закончатся, как не закончатся и экспедиции, в которых их ломают. Ты должен найти своих. Должен хотя бы узнать, кто они. Не бойся, Фредди, даже если ты найдешь не то, что ищешь, у тебя всегда будет дом…»
Я пытался отнекиваться, говорил, что все равно не представляю, где искать родителей, но мистер Догни и слушать ничего не желал, да и Каркин встал на его сторону – он сказал: «Каждый г’емлин должен знать, из какой но’ы вылез». Он до сих пор считает, что я такой же гремлин, как и он, только долговязый и со странными, в его понимании, предпочтениями в еде. В общем, эти двое не оставили мне выбора.
Мистер Догни подсказал, с чего начать поиск. Я знал лишь свои имя да фамилию. По словам механика, этого было достаточно, и он отправил меня в городскую справочную службу. Во всем Льотомне обнаружилось целых семь Фишей. Двое обретались на кладбище, еще один оказался самозванцем, а четверо остальных – теми, с кем лучше не связываться. И никто из них не был моим родственником.
Мне казалось, что все потеряно, и тогда мистер Догни вспомнил о Реестре цилиндров. Вижу, вы не понимаете… В Льотомне все носят цилиндры, и каждый головной убор заносится в специальный реестр: ему присваивается номер, и там также указано, для кого, когда и где он был сделан. Без особой надежды я отправил запрос в реестр. Вскоре мне пришел ответ с двадцатью именами.
Среди этих имен были и те, кого я уже вычеркнул, но больше там было тех, кто давно умер. И все же одно имя в списке меня особо заинтересовало.
Отправившись по указанному под именем адресу, я выяснил, что в квартире давно никто не живет. Старуха-соседка сказала, что когда-то там жил конфетник Говард Фиш. По ее словам, это был отзывчивый и приятный джентльмен, добродушный и улыбчивый. Он, мол, всегда уважительно ко всем обращался, даже к котам, вот только доброта не довела его и его семью до… добра. Старуха отказалась говорить, что именно произошло, и сообщила лишь, что ответы на свои вопросы я получу в долговой тюрьме Гримсби.
Все встало на свои места: при попадании в долговую тюрьму имя человека отовсюду вычеркивают, а его адрес убирают из почтовой и справочной служб – видимо, из Реестра цилиндров Говарда Фиша исключить просто забыли.
И я отправился в долговую тюрьму. Гримсби мало чем отличается от приюта Гроттеморт, и я уверен, в тех стенах обитают собственные монстры. Говарда Фиша я там не обнаружил, зато нашел других Фишей. Джорджа и Грейс. По совету мистера Догни я сказал главному надзирателю, что меня прислал желающий остаться анонимным жертвователь и что он хотел бы погасить часть долга кого-то из здешних несчастных, начав с Фишей. Нам позволили встречу.
Они выглядели больными, эти люди, бледными и исхудалыми, с тонкими поседевшими волосами, несмотря на то что не были стариками. Стоило им меня увидеть, глаза Грейс Фиш тут же ярко-ярко загорелись, а лицо Джорджа озарилось. Они меня узнали, хоть и видели в последний раз младенцем.
История их очень печальна. Моя мама попала в долговую тюрьму из-за того, что мадам, у которой она работала гувернанткой, ложно обвинила ее в краже столового серебра, и ни эту черствую женщину, ни господина судью не смутило то, что у мамы аллергия на серебро. Оскорбленная подобным «предательством от прислуги», мадам оценила свои уязвленные чувства в много тысяч фунтов. Что касается моего отца, то он попал туда из-за своего отца. Семейное дело Фишей обанкротилось, и долги оказались настолько большими, что их не смогли бы выплатить даже правнуки старого конфетника Говарда Фиша. Мой отец вырос в долговой тюрьме.
Грейс и Джордж встретились в этих мрачных стенах, полюбили друг друга, и у них родился я. Но, как и всех детей, рождающихся в Гримсби, меня забрали и передали в приют. Мама и папа не хотели меня отдавать, но им не оставили выбора. Я был зол на мерзавцев из приюта – они убедили меня, что родители бросили меня из-за носа, но больше я злился на себя за то, что поверил им.
Отец не хотел говорить, почему разорился мой дед, лишь нехотя признался, что он, вероятно, до сих пор жив. Известие это, впрочем, нисколько меня не обрадовало, учитывая то место, где он находился.
После посещения Гримсби я отправился к дедушке.
«Инсейн-Тру»… худшее из мест в Льотомне. Как будто здание из Ворбурга в один момент просто выросло прямо в нашем городе. Лучше умереть, чем попасть в лечебницу для умалишенных на холме Чаттерлинг.
Дедушка Говард мало чем походил на человека, когда я его увидел. Трясущийся, затянутый по самые глаза в смирительный кокон и застегнутый на пару дюжин ремней. Он все бормотал какую-то бессвязную белиберду, все твердил о Машине Счастья, которую изобрел, о ключах и замка́х. Говорил о том, что Машина внизу… в самом низу, под хранилищем, за большой стальной дверью – скрывается среди прочих сокровищ жирных самодовольных типов с площади. Он не сказал, с какой именно площади, но меня тогда это не сильно волновало. Дед был совершенно безумен – вряд ли кто-то мог бы в этом усомниться…