Благодарные студенты шумными овациями провожали своего любимого профессора, бывшего почетным ученым и заслуженным профессором Московского] университета и Московский] духовн[ой] академии и ординарным академиком Академии наук.
В лице Василия Осиповича слились мыслитель, ученый и художник. Он был красой и славой Московского] университета], красой и славой русской научной мысли, красой и славой русск[ого] художественного] слова.
Родившись в 1841 г., Василий Осипович умер в 1911 г. Василий Осипович был учеником знаменит[ого] русск[ого] истор[ика] Сергея Михайловича Соловьева и после смерти последнего в 1879 г. был приглашен его заместителем.
В. О. Ключевский был воспитан на традициях Грановского, сочинения которого были первыми историческими книгами, которые тщательно изучил В. О. Ключевский.
Л. О. ПастернакИз записок[119]
Поступив, по желанию родителей, на медицинский факультет Московского университета, я за год учения успел убедиться, что врачом стать не могу, так как не в силах преодолеть отвращение к трупам. Первую часть анатомии, которая необходима и художникам, то есть учение о костях и мышцах, я все же прошел. И у профессора анатомии Зернова на полукурсовом экзамене получил даже пятерку. Тем и кончилась моя медицина. Я решил перевестись на юридический факультет, дававший возможность в свободное от лекций время заниматься живописью. Лекции меня не интересовали, университет вообще не дал мне почти ничего, но я оставался в нем, и окончил его только ради родителей.
Из всех профессоров два произвели на меня неизгладимое впечатление: Ключевский и Чупров.
Ко времени моего перехода с медицинского на первый курс юридического факультета, слава Ключевского, как профессора и ученого и как крупнейшего русского историка, уже укрепилась.
Отправляясь на первую его лекцию, я не ожидал что придется с трудом протискиваться сквозь толпу пришедших слушать его! Огромная аудитория юридического факультета быстро наполнялась студентами и других факультетов. На лекциях Чупрова аудитория тоже бывала переполнена не только студентами юридического, но и других факультетов. На лекциях же Ключевского буквально булавке упасть негде было: сидели на окнах, на подоконниках; стояли вокруг, и за кафедрой, – сплошь было набито студентами всего университета.
Плотная стена сидевших и стоящих передо мною людей заслоняла переднюю часть аудитории, и только когда Ключевский поднялся на кафедру, я, наконец, впервые увидал его. Как описать это первое впечатление? Сколько ни говори, как ни старайся описать – все выйдет неясно. И кажется мне, что лишь портрет – не словесное изображение – может дать некоторое представление о человеке. Но об этом после. Скажу лишь, что с первого же мгновения Ключевский обворожил меня.
Стараясь восстановить в памяти его образ таким, каким представился он мне в тот первый раз, невольно рядом с ним вижу и Чупрова. Оба они были исключительны. Оба – так непохожи друг на друга, что как бы дополняли друг друга, и сопоставление их особенностей и их качеств облегчает характеристику каждого из них. Оба были профессорами: Ключевский – по русской истории, Чупров – по политической экономии. Оба – поразительные явления типичной русской интеллигенции.
Как крупнейший писатель по русской истории, Ключевский значительно превосходил Чупрова громадной силой своего творческого таланта и своего художественного дарования. Чупров – очаровывал своей благородной натурой и способностью увлечь слушателя живой передачей интересного своего, модного в те времена, предмета. И вижу я первого из них, – напоминавшего мне древнерусского подьячего с чернильницей и пером на груди (отличительный костюм старорусского «дипломата»), мудрого, тонкого и образованного, с умным и ласковым взглядом глаз из-за очков, все прекрасно вокруг себя видящих; и второго – типично русского тоже, но усвоившего все то, что было лучшего в культуре Запада: интеллигента-ученого, европейца английской складки, современного профессора в золотых очках, с благородным выражением лица и широко открытыми на мир глазами, – на весь мир, и в особенности, на одну из интереснейших, и тогда особенно увлекавших молодежь, науку.
Как передать выражение тонкого, умного и живого лица Ключевского, когда, во время лекции, он, как бы охотясь, подхватывал историческое событие или лицо и подавал его живым – еще трепещущим – огромной аудитории, не щадя его, подвергая по пути жестокому анализу? Как передать его манеру держать корпус, как описать его особенный, несколько гортанный, с каким-то придыханием, выговор, легкую певучесть голоса его, когда он произносил древнерусские цитаты, в воображении переносившие в шестнадцатый век.
Необыкновенный, гениальный историк своим живым и красочным, искрящимся рассказом умел наэлектризовывать жадно его слушавших. Когда я сидел в битком набитой студентами аудитории, слушая художественный, образный рассказ его о жизни, характере и событиях русской земли в давние века, восхищенный, очарованный им, не снилось мне, что через какие-нибудь десять – двенадцать лет мы будем «товарищами» по московскому Училищу живописи, ваяния и зодчества, в котором мы были преподавателями, и которое и он и я особенно любили. Не снилось мне, что удастся написать его портрет в художественной обстановке училища.
В чужой мне атмосфере юридического факультета, среди чужих, не интересовавших меня людей, только Ключевский и Чупров, как я уже сказал, произвели неотразимое впечатление. Но несмотря на то, что Василий Осипович приобретал все большую и большую славу, все, связанное с университетом, скоро перестало трогать меня, я думал только о живописи и готовился к поездке в Мюнхен, в Мюнхенскую академию художеств.
В начале девяностых годов в улучшенном, реформированном директором, князем А. Е. Львовым, Училище живописи проводился новый устав, повлекший за собой некоторые изменения и увеличение состава преподавателей. Между прочим, Львову удалось привлечь Ключевского к чтению лекций по русской истории, которое он очень полюбил и в атмосфере которого он очень хорошо себя чувствовал. Ключевский – сам большой художник и мастер слова – полюбил новых учеников своих, молодых художников. Он не очень, видимо, любил университет, судя по тому, что, бросив читать там, продолжал, с большой охотой, почти до конца своей жизни, читать лекции у нас в училище и в Троице-Сергиевой лавре.[120]
Не только ученики всех мастерских и классов, и преподаватели и художники нашего училища, но даже и посторонняя публика, – с разрешения самого Ключевского и директора училища, – переполняли аудиторию, то есть актовый зал, в котором читал Ключевский. Ходил он, бывало вокруг стола, несколько подаваясь вперед корпусом, подбоченясь левой рукой (возможно, страдал от болей в пояснице), останавливался, опираясь на стол правой рукой. И вдруг – вопрос-загадка, обращенная к слушателям, и также внезапно – неожиданный оборот: ответ. Такими оригинальными, несвойственными обыкновенным лекциям приемами, он разнообразил свое и без того уже захватывающее чтение, создавал живую связь между слушателями и собою, давал им возможность легко следовать за ним и переноситься в описываемое им время.
Этот чистейшего старорусского стиля человек, как бы олицетворявший тип постепенно развивавшегося в семнадцатом веке русского образованного общества, с ясным, умнейшим и тонким выражением глаз, с этой чисто русской речью был, как передавали мне самые близкие его родные, из инородцев (черемисов или чувашей, не помню[121]). Отец Василия Осиповича мальчиком был крещен и впоследствии стал православным священником.[122]
Я уже упомянул о том, что написал портрет Ключевского. Не помню, к сожалению, где находится письмо В. О. по поводу этого портрета.[123] Скажу здесь несколько слов о наших беседах во время сеансов, да и во время других наших встреч в училище.
Между прочим, поскольку помнится, никто, кроме меня, не писал его,[124] и я счастлив, что удалось мне, запечатлев черты гениального русского историка, оставить эту художественную память нашему народу. Смею думать, что я исполнил свой долг перед родиной написанием этого портрета, так же как и портрета Федорова, после смерти которого не осталось даже фотографий с него. И не напиши я Федорова при жизни, никто впоследствии не имел бы понятия о том «каков на вид» был этот оригинал, этот великий русский человек и философ.
Я уже говорил о том, каким непередаваемо своеобразным показался мне Ключевский с первого же разу, когда я студентом увидал его на кафедре, в аудитории юридического факультета. Впечатление это не изменилось и потом, когда мне часто приходилось видеть его.
Я изобразил Ключевского, читающим лекцию, в соответствии с тем, как это бывало на самом деле, в обстановке нашего училища, на фоне актового зала, среди статуй и картин, украшавших этот высокий красивый круглый зал.
Рядом с этим помещением была канцелярия училища или учительская, где во время перерыва преподаватели покуривали. Странно было видеть этого «древнерусского» человека (особенно типичным казался он мне, когда зимой приходил в медвежьей шубе с меховым «боярским» воротником) с современной папироской, которую он по-особому как-то держал в руке.
Однажды в перерыве, после лекции его о Петре I, я разговорился с Ключевским о Петре, которого я тогда намеревался изобразить в серии затеянных мною портретов великих русских людей. Имея в виду широкие массы народа, я хотел выпустить художественной литографией, в натуральную величину, портреты – каждого в отдельности – трех народных гениев: Петра I, Пушкина и Толстого.