ем изменить своим господам. В проскрипциях, сопровождавших римские гражданские войны, было замечено, что жены и рабы сохраняли геройскую верность, тогда как сыновья обыкновенно оказывались изменниками; между тем мы знаем, как жестоко многие римляне обращались со своими невольниками. Скажем более: эти горячие чувства личной привязанности нигде не развиваются с тою силою, как под гнетом самых жестоких учреждений. Жизнь допускает ту горькую иронию, что чувство самой восторженной признательности вызывается в человеческих существах относительно того, кто, имея настолько силы, чтобы совершенно стереть их с лица земли, добровольно воздерживается от проявлений этой силы. Ныло бы прискорбно излагать обстоятельно, какую важную роль подобное чувство играет в большинстве людей. Мы видим чуть не каждый день, что благодарность небу с особенною силою возбуждается видом тех ближних, которых небо, сравнительно с нами, сподобило своего меньшого милосердия.
Всякий раз, когда кому-нибудь приходит фантазия защищать рабство, политический абсолютизм или тиранию главы семейства, нам постоянно представляют известный институт с его самых лучших сторон: нас стараются обольстить картинами благожелательной власти, с одной стороны, счастливой покорности – с другой, изображением верховной мудрости, предопределяющей все для величайшего блага угнетенных и окруженной их улыбками и благословениями. Все это довольно хорошо могло бы служить к цели, если бы кто-нибудь стал утверждать, что на свете совсем нет добрых людей. Но кто же сомневается, что и величайшая доброта, и самое завидное счастье, и чувство глубокой признательности, – что все это возможно под абсолютною ферулой только доброго человека?
Но ведь законы и учреждения должны приноравливаться не к хорошим людям, а к дурным. Брак не есть институт, предназначенный для немногих избранных. Перед совершением брачного обряда от мужчин не требуется, чтобы они посредством свидетелей доказали свою годность к отправлению абсолютной власти. Чувство любви и долга относительно жены и детей сильно сознается теми, в ком вообще сильны общественные чувства, а также многими лицами, не совсем равнодушными ко всяким другим общественным обязательствам; но существуют ведь все степени сознания и несознания долга, так же как есть все степени доброты и порочности людей до тех из них, которых не могут связывать никакие обязательства и на которых общество может действовать только своим ultima ratio – логикою карательного закона. И на всякой ступени этой нисходящей лестницы находятся мужчины, которым вверяется легальная власть во всем ее объеме. Опаснейший злоумышленник тащит за собою какую-нибудь несчастную, прикованную к нему женщину, может подвергать ее всяким жестокостям, кроме убийства, да при некоторой осторожной сноровке может и убить ее, не слишком рискуя подвергнуться за это уголовному наказанию.
А какое множество найдется между низшими классами каждой страны таких субъектов, которые, не будучи злодеями в легальном смысле, позволяют себе самые зверские подвиги кулачного насилия с несчастной женою, которая одна, по крайней мере из взрослых лиц, не может ни отразить их свирепости, ни избежать ее! Самая покорность жены еще более возбуждает низкие и лютые инстинкты таких людей; и вместо того, чтобы обращаться с нею кротко и великодушно, как с существом, всецело вверенным их доброте, они, напротив, еще руководятся тем понятием, что закон отдал им жену в полную их собственность, как вещь, что они имеют право обращаться с нею по своему произволу и что они вовсе не обязаны оказывать ей то уважение, какое требуется от них всяким другим лицом. Закон, оставлявший до последнего времени в совершенной безнаказанности все эти жестокие крайности домашнего насилия, несколько лет тому назад сделал некоторые слабые попытки к их обузданию. Но попытки эти немного поправили дело, да и не могут достаточно его поправить, потому что ведь совершенно противно здравому смыслу и опыту предполагать, чтобы свирепость была сколько-нибудь обуздана в то время, как жертва все-таки остается во власти палача. Пока улика в явном телесном насилии или повторение его после первого обвинения не дадут женщине ipso facto право на развод или, по крайней мере, на судебную сепарацию, до тех пор все попытки к укрощению этих супружеских ласк легальными мерами останутся напрасными за неимением жалующегося или по недостатку свидетелей.
Если мы обратим внимание на то, как велико в любой цивилизованной стране число мужчин, немногим отличающихся от скотов, что, однако, нисколько не мешает каждому из них захватить жертву путем законного брака, то глубина человеческих несчастий, причиняемых злоупотреблением брака только в одной этой форме, представит нашим глазам нечто поистине ужасающее. Впрочем, это уже только крайние случаи, самые последние уровни бездны, но к ним ведет грустная лестница последовательности, переходя от глубины к глубине. В домашней, как и в политической, тирании положительные чудовища главнейшим образом служат для охарактеризования известного института, показывая, что нет такого ужаса, который не мог бы случиться в действительности, если так нравится тирану, поэтому можно себе представить, как часто должны повториться вещи, отмеченные разве чуть-чуть менее зверским характером. Но положительные чудовища так же редки, как и ангелы, – быть может, еще реже, – а свирепые дикари со случайными признаками человечности, напротив, довольно обыкновенны. И в широком промежутке, отделяющем их от мало-мальски достойных представителей человеческой расы, как много мы видим форм и степеней скотоподобия и эгоизма, облеченных внешним лоском цивилизации и даже образованности! Как много людей, которые живут в мире с законом и показывают приличную внешность всем, находящимся вне их власти, тогда как существам, поставленным от них в зависимость, зачастую приходится, по милости их, жить так солоно, так тяжко! Скучно было бы повторять общие места о неспособности к власти людей вообще, так как после вековых политических треволнений это всякий знает уже наизусть; но дело-то в том, что едва ли кому-нибудь приходит на ум приложить эти правила к тому случаю, к которому они наиболее применимы, – к власти, вверяемой не одному какому-нибудь лицу там и сям, но предлагаемой каждому взрослому мужчине до самого пошлого и хищного негодяя. Если кто-нибудь, сколько о нем известно, не нарушил ни одной из десяти заповедей, если он ведет себя с достоинством относительно тех, кого не может заставить насильно иметь с ним дело, если он удерживается от вспышек досады в обращении с теми, кто не обязан их от него сносить, то это еще нисколько не объясняет, как он держит себя дома, когда у него душа нараспашку. Даже самые обыкновенные смертные приберегают раздражительную, брюзгливую, бесцеремонно эгоистическую сторону своего характера для тех, кто не имеет силы ей противиться. Отношения начальствующих к подчиненным способствуют к развитию этих недостатков характера, которые, где бы они ни находились, происходят именно из этого источника. Кто раздражителен и неприветлив в обращении с равными, тот, наверное, жил в кругу подчиненных, которых мог запугивать или принуждать к безответному повиновению. Если, как это часто говорится, семья в ее лучшей форме служит школой сердечной приязни, нежности и любящего самоотречения, то по отношению к ее главе она еще чаще бывает школой упрямства, надменности, безграничного кокетничанья с самим собой, замаскированного и идеализированного себялюбия, в котором даже так называемое самопожертвование составляет только особенную форму: заботиться о жене и детях – это значит охранять их, как отрасль своих собственных интересов, как часть своего имущества, причем все их индивидуальное счастье всецело и во всех возможных формах приносится в жертву его малейшему капризу. Да и можно ли ожидать чего-нибудь лучшего при существующей форме учреждении? Мы знаем, что дурные наклонности человека тогда только становятся в границы, когда им не позволяют развиться во всей силе; мы знаем, что вследствие импульса и привычки, если и не в силу обдуманного намерения, почти всякий, кому уступают другие, продолжает постоянно посягать на их нрава и доходит наконец до такого предела, за которым уже прекращается всякая уступчивость. Если такова общая черта человеческой природы, то какой же характер могла принять почти неограниченная власть, вверяемая мужчине социальными учреждениями, по крайней мере, над одним человеческим существом – над тем, кто с ним живет под одной крышей, кого он имеет постоянно пред своими глазами? Власть эта раскапывает и выводит наружу сокровенные семена себялюбия в самых потаенных уголках человеческого сердца, раздувает малейшие искры эгоизма, даже его тлеющий пепел, дает мужчине полную волю потворствовать той стороне характера, которую во всех других отношениях он считает необходимым скрывать и подавлять, и в конце концов такое самообуздание является уже впоследствии делом второй природы. Знаю, что здесь есть и другая сторона вопроса. Я согласен, что если жена и не может действительно сопротивляться, то может, по крайней мере, воздать каждому по делам его, может в свою очередь порядком насолить мужу и, вследствие этой возможности, делает многое, на что имеет право, и многое другое, чего бы не должна была делать. Но это орудие самозащиты, которое может быть названо силою зубатых, нравом женской злости, заключает в себе тот роковой недостаток, что обыкновенно направляется против наименее склонных к тирании мужчин и в защиту лиц наиболее сомнительной невинности. Это – оружие раздражительных и капризных женщин; оно пускается в ход теми из женского пола, которые сделали бы из власти наихудшее употребление, если бы сами были вооружены ею, и которые обыкновенно дают этой власти самое дурное направление. Добрая женщина не может пользоваться этим орудием; благородные натуры презирают его. И с другой стороны, те мужья, против которых оно направляется с наибольшей энергией, принадлежат к самым незлобивым, уступчивым смертным и даже после наносимых им обид неспособны к очень суровому отправлению их власти. Эта способность жены ощетиниваться создает только антитиранию и, в свою очередь, делает ее жертвами тех мужей, которые заключают в себе наименее деспотического закала.