Эти-то люди должны поддерживать защищаемые здесь принципы, имеющие целью только то, чтобы сделать и все другие брачные союзы сходными с имеющимися уже образцами. Но люди даже с большими нравственными достоинствами, если только они в то же время не мыслители, вообще очень склонны думать, что законы и обычаи, худые последствия которых не были испытаны ими лично, имеют за собою неоспоримый авторитет и что, следовательно, вооружаться против них вовсе не следует. Однако со стороны таких супругов было бы большой ошибкой предполагать, что если они и проживут в течение года и не подумают о связывающих их легальных условиях, если они сами во всем живут и чувствуют как легально равные, то между другими сожителями, коль скоро муж – неослабленный негодяй, жизнь тоже течет как по маслу. Такое предположение показало бы совершенное незнание человеческой природы и самого факта. Чем менее какой-либо мужчина достоин власти, чем менее может рассчитывать на то, что кто-нибудь позволит ему добровольно командовать над собой, тем самодовольнее он тешится властью, предоставляемой ему законом, тем строже и ревнивее проводит свои легальные права, прикрываясь обычаем (обычаем ему подобных), и забавляется отправлением власти собственно для того, чтобы пощекотать в себе приятное чувство обладания ею. Скажем более: между грубыми от природы и морально заплесневелыми подонками низших классов легальное рабство женщины, чисто физическое подчинение ее, как слепого орудия, воле мужа вызывают в нем чувство какого-то отвращения к презрения к своей собственной жене, то чувство, которого он нисколько не испытывает относительно какой-либо другой женщины или кого бы то ни было, с кем ему приходится иметь дело. Вот это-то чувство и ставит жену в его глазах нарочно созданным материалом для всякого рода мерзостей. Пусть опытный наблюдатель признаков чувства, имея к тому удобные случаи, сам судит, бывает ли это в действительности. Если бывает, так пусть же он не удивляется никакой мере омерзения и негодования против тех учреждений, которые естественным путем ведут к такому ужасному опошлению человеческой природы.
Нам, быть может, скажут, что долг повиновения предписывается религией, подобно тому, как и всякий факт, слишком скверный для того, чтобы найти какое-либо другое оправдание, выставляется предписанием религии. Правда, церковь поучает в этом духе своими уставами, но трудно было бы вывести такое положение прямо из христианства.
Нам толкуют, будто апостол Павел сказал: «Жены да повинуются мужьям», но он же сказал также: «Рабы да повинуются господам своим». Возбуждать кого бы то ни было против существующих законов нисколько не входило в план св. Павла и не согласовалось с его целью – распространением христианства. Принимая все социальные учреждения в том виде, какими он застал их, апостол нисколько не хотел порицать этим все попытки к их улучшению в свое время, точно так же, как его мнение о том, что «всякая власть от Бога», вовсе не освящает военного деспотизма, не делает его исключительно-христианской формою политического правления и не налагает пассивного повиновения ему. Думать, что христианство хотело на вековечные времена отчеканить данные формы правления и общества, значило бы низводить его до уровня мусульманства или браманизма. Но именно потому, что христианство этого не хотело, оно и сделалось религией прогрессивной части человечества, тогда как к исламизму, браманизму и проч. присоединились представители застоя или скорее упадка, потому что стоячее общество, в строгом смысле, невозможно. Во все времена христианства много являлось людей, пытавшихся и из христианства сделать нечто подобное – обратить нас в каких-то христианских мусульман, с Библией вместо Корана, запрещающей всякий порыв к лучшему. Велика была сила этих людей, и не один из их противников должен был пожертвовать жизнью в борьбе с ними, но борьба была выдержана; победа сделала нас такими, каковы мы теперь, и в будущем сделает нас тем, чем мы должны быть.
После того что было сказано о долге повиновения, едва ли нужно что-нибудь прибавлять относительно более частного вопроса, заключающегося в общем, – о праве женщины на ее собственное достояние. Не думаю, чтобы рассуждения об этом предмете произвели какое-нибудь впечатление на тех господ, которых приходится чем побудь убеждать, что имущество или заработки женщины должны также принадлежать ей в брачной жизни, как до нее. Ведь тут правило довольно просто: чем владел муж или жена до того, как они были повенчаны, пусть остается под их исключительным контролем и во время брачного сожительства. Многие сентиментально скандализируются при мысли об отдельности денежных интересов, уверяя, что это несогласно с идеальным слитием двух жизней в плоть едину. Что касается меня лично, то я принадлежу к самым горячим поборникам общего владения, если только совершенное единомыслие между собственниками не мешает тому, чтобы все у них было сообща и пополам, но меня нисколько не прельщает то общее владение, которое основывается на теории, что все твое – мое, но что мое, то еще не твое, и потому я предпочел бы отказаться от такого соглашения, хотя бы выигрывающее лицо был я сам.
Этот особенный вид несправедливости к женщинам и притеснения их наиболее очевиден для обыкновенного понимания и допускает противоядие без всякой связи с другими неправдами, и, без сомнения, зло это будет прекращено в числе первых. Во многих новых и некоторых старых штатах Северо-Американского союза уже и в письменные законоположения внесена статья, гарантирующая женщинам равенство прав в этом отношении и улучшающая материальное положение по отношению к браку, по крайней мере, тех женщин, которые имеют собственность, так как этим от них не отнимается хоть одно орудие к упрочению за собой влияния. Сверх того, это положит также конец тому скандальному злоупотреблению женитьбой, благодаря которому мужчина заманивает в свои сети девушку единственно ради того, чтобы поживиться ее деньгами. Когда существование семейства обеспечивается не самостоятельным имуществом, но заработком, то самым лучшим разделением труда между двумя лицами представляется мне та обыкновенная система, по которой муж хлопочет о добывании денег, тогда как жена заведывает издержками домашнего хозяйства. Если к физическим страданиям рождения детей и к полной ответственности за их уход и воспитание в течение первых лет женщина присоединит заботливое и экономическое употребление мужниных доходов, то она не только достаточно работает и телом и умом, но делает обыкновенно даже более, чем сколько может от нее потребовать их совместное существование. Всякая дальнейшая надбавка труда, редко освобождая ее от этой обузы, только мешает заниматься ею как должно. Никто не возьмет на себя ее хлопот по хозяйству и уходу за детьми, если сама она заняться этим не может; те из детей, которые остаются в живых, подрастают, как хотят, тогда как хозяйство идет обыкновенно так плохо, что даже в экономическом отношении нисколько не щадит жениных заработков. Итак справедливый порядок вещей, по-моему, нисколько не заставляет желать, чтобы жена способствовала своим трудом увеличению доходов семейства. При несправедливом порядке это может быть для нее полезно, придавая ей больше цены в глазах мужа, ее легального господина, но, с другой стороны, это побуждает его и далее злоупотреблять своею властью, принуждать жену к работе и взваливать содержание семьи на ее плечи, тогда как сам он проводит время в пьянстве и праздности. Способность к зарабатыванию очень важна для достоинства женщины, если она не имеет независимой собственности. Но если бы брак заключался на равных правах без всякого обязательного повиновения, если бы вместо того, чтобы поддерживать союз для угнетения того, кому он только отравляет жизнь, всякой женщине, имеющей на то право, была предоставлена сепарация на справедливых условиях (впрочем, я вовсе не говорю теперь о разводе), наконец, если бы после того ей, как и мужчине, были открыты все честные пути, то во время брака для нее едва ли бы встретилась необходимость в этом извлечении пользы из своих способностей. Подобно мужчине, избирающему для себя профессию, женщина, вступая в брак, своим главнейшим выбором делает ведение домашнего хозяйства и уход за семьей в продолжение стольких лет своей жизни, сколько это окажется необходимым. При этом она отказывается не от всех прочих профессий и занятий, но от тех только, которые могут быть помехой для избранной ею специальности. Для большинства замужних женщин правило это практически исключает всякое обычное или систематическое занятие таким делом, которое производится вне семейного очага или не может быть взято на дом. Но применение общих правил к индивидуальным наклонностям должно допускать полный простой, не следует стеснять способности, исключительно пригодные для какого-либо постороннего занятия, в их призвании: нужно только принять должные меры для предупреждения того ущерба, какой неизбежно может потерпеть полное отправление обычных обязанностей хозяйки.
Если бы мнение людей было с достаточной верностью направлено на этот предмет, то все эти вещи могли бы, как нельзя лучше, быть улажены собственными соображениями супругов, без всякого вмешательства закона.
ГЛАВА III
Кто следил за моим предыдущим рассуждением о равенстве женщины в семействе, того, я думаю, нетрудно будет убедить и в том, что составляет настоящее равенство женского пола: в допущении его ко всем профессиям и занятиям, составляющим до сих пор монополию сильнейшего пола. Я убежден, что неспособность женщин к общественной жизни поддерживается только для того, чтобы еще сильнее закрепить их подчиненность в домашнем быту, потому что большинство мужчин не может даже примириться с мыслью о равноправной жизни. В противном случае при современном состоянии политических и экономических мнений каждый согласился бы с несправедливостью устранять целую половину человеческой расы почти от всех более выгодных занятий и высших социальных должностей – с несправедливостью внушать женщине от самой ее колыбели, что она ни в каком случае не может исполнять тех профессий, которые легально открыты даже самым тупым и пошлым из мужчин, да если бы она и была способна исполнять их, то это поприще заперто для нее потому, чтобы оставить его для исключительного удовольствия мужчин. Когда в последние два столетия (хотя это было редко), кроме признания простого существующего факта, еще требовалось доказать неспособность женщины, то немногие только решались выставлять своим аргументом низшую интеллектуальную ее организацию; притом едва ли кто и верил этому в то время, когда в борьбе общественной жизни не было закрыто действительное испытание личных ее способностей. В эту эпоху указывали не на женскую неспособность, а на общественное благо, под которым подразумевалось благо мужчин, так точно, как нередко raison d’etat, понимая под этим интерес правительства и поддержку существующего авторитета, считался достаточным оправданием самых отвратительных преступлений. Теперь власть говорит более мягким языком, и если она кого угнетает, то оправдывает это тем, что угнетение это будто бы необходимо для блага самого угнетенного. То же самое и с женщинами: когда им запрещается что-нибудь, то говорят, что они неспособны этого делать и что они собьются с истиной стези их счастья и успеха, если станут добиваться несвойственной им деятельности. Но чтобы представить эту причину в