Однако с тех пор, как сфера действия была для женщин несколько расширена и многим из них дали практическое дело, выходящее за пределы семьи и домашнего хозяйства, женщины стали иметь некоторую долю влияния на тон общественной нравственности. Женское влияние играет довольно важную роль в двух наиболее заметных чертах современной европейской жизни – в отвращении к войне и в увлечении филантропией. То и другое служит прекрасными характеристическими приметами; но если женское влияние и благодетельно, поощряя чувства эти вообще, то при частных применениях на практике оно действует, по крайней мере, так же часто во вред, как и на пользу. По части филантропии женщины с особенной ревностью поддерживают две ее отрасли – религиозный прозелитизм и дело милосердия. Домашний религиозный прозелитизм есть только другая формула для возбуждения религиозных раздоров; извне – то слепое стремление, очертя голову без всякого знания или взвешивания роковых последствий, какие могут быть произведены употребленными средствами, – роковых для самого предмета религии, также как и для всех прочих частных интересов. Что касается милосердия, то здесь непосредственное действие на людей, им пригретых, и конечное последствие для общего блага могут находиться в полнейшем разладе между собою. В женщинах воспитывается преимущественно чувство, а не ум; такое воспитание, в связи с сообщаемою им привычкою хлопотать только о непосредственном действии добра на человека, а не об отдаленном действии на классы лиц, ведет к тому, что женщины не могут видеть и не хотят допустить, чтобы та или другая форма филантропии или милосердия, гармонирующая с их сострадательными чувствами, в окончательном результате произвела зло. Благодаря женскому горячему участию и женскому подстреканию происходит такая непомерная затрата материальных средств и сострадательных чувств, которые производят зло вместо добра; они постоянно увеличивают ту и без того огромную массу невежественного и близорукого благодушия, которое, принимая под свою опеку жизнь других людей, освобождает их от неприятных последствий, подготовленных их собственными поступками, тогда как это подкапывает самые основания самоуважении, самопомощи и самобытного контроля – этих существенных условий как индивидуального благосостояния, так и общественной нравственности. Дело не в том, что женщины могут ошибаться, заведывая на практике делами милосердия; вообще женщины умеют лучше мужчин вглядываться в настоящий факт, особенно читать в умах и чувствах тех, с кем им непосредственно приходится иметь дело, потому часто случается, что они как нельзя лучше видят деморализующее влияние поданной милостыни или пособия, по этой части женщины могли бы давать уроки не одному экономисту мужского пола. Но, отдавая только деньги и не будучи поставлены лицом к лицу с производимыми этой щедростью последствиями, могут ли женщины их предвидеть? Может ли женщина, родившаяся для настоящего бабьего жребия и довольная им, оценить всю важность самостоятельности? Она сама живет в зависимости; самостоятельности ее не учили; она обречена получать все от других – почему же то, что хорошо для нее, должно быть худо для бедняка? О добром деле она вообще и представить себе не может иначе как о благодеянии, нисходящем от вышепоставленного лица. Ей и на мысль не приходит, что она несвободна, тогда как нищий свободен; она забывает, что если бы бедным давали все, в чем они нуждаются без всяких трудов с их стороны, то никто уже не смел бы заставить их работать, что всякий не может хлопотать о всяком своем ближнем, но какой-нибудь мотив должен понуждать людей заботиться о себе самих, наконец, что доставлять людям возможность помогать самим себе, если они физически к тому способны, – вот единственное милосердие, остающееся в конце концов действительным благодеянием.
Все эти соображения показывают, с какою пользою участие женщин в образовании общего мнения может быть изменено к лучшему более обширным воспитанием и практическим знакомством с предметами, доступными их влиянию, так как знакомство это необходимо должно возникнуть вследствие их социальной и политической эмансипации. Но еще большого добра надо ожидать от поворота в лучшую сторону того влияния, какое каждая женщина может оказывать в своем семействе.
Часто нам говорят, что в классах, наиболее подверженных соблазнам, жена и дети сдерживают мужчину на высоте чести и добропорядочности – как непосредственным влиянием жены, так и заботливостью ее о будущем благополучии семьи. Это очень может быть и, без сомнения, часто так и бывает с теми, кто более слаб, чем порочен. При равенстве легальных прав это благодетельное влияние останется на своем месте и еще более усилится, ведь оно зависит вовсе не от рабского положения женщины, напротив, уменьшается тем неуважением, какое мужчины низших классов всегда чувствуют в своем сердце к тем, кто подчинен их власти. Но когда мы поднимемся выше по социальной лестнице, то встретимся с совершенно другими жизненными мотивами. Влияние жены, как только может далеко хватить, старается удержать мужа от падения ниже общепринятого в стране уровня добропорядочности; но с тою же силою влияние это мешает ему подняться выше указанного уровня. Жена является пособницею общего мнения массы, огула. Мужчина, сочетавшийся браком с женщиною, уступающей ему но уму, имеет в ней вечное противоречие, хуже того, тормоз, цепляющийся за него при каждой попытке сделаться лучше, чем каким желает видеть его общественное мнение. Достигнуть высшей нравственной порядочности для всякого, кто связан такими путами, едва ли возможна. Если в мнениях он расходится с массою – сознает истины, которых она и не подозревает, или, чувствуя в своем сердце номинально признаваемые людьми истины, желает добросовестнее поступить по ним, чем большинство человечества, – то для всех таких мыслей и желаний брак служит самым тяжелым тормозом, разве уж мужчина так счастлив, что жена его одинаково возвышается вместе с ним над общим уровнем понимания.
Это бывает так уже потому, что здесь всегда требуется пожертвование каким-либо личным интересом, будь он видное общественное положение, или денежные выгоды, или, может быть, риск самыми средствами к существованию. Эти пожертвования, этот риск он готов встретить совершенно охотно сам за себя, но чуть только нужно подвергнуть тем же испытаниям и свое семейство – он глубоко призадумается. А под семейством в этом случае всегда подразумевается жена с дочерь-ми, потому что за сыновей он всегда надеется, что они будут чувствовать с ним заодно и, предоставленные самим себе, охотно стали бы для той же причины делать все то, что сделал бы он сам без женской обузы. Но дочери – дело иное: от этого шага может зависеть их брачная партия. Жена не умеет ни сочувствовать тем предметам, для которых приносятся жертвы, ни понимать их; если бы она и считала их стоящими какого-либо пожертвования, то только поверив на слово и исключительно для него одного; она не может разделять ни его энтузиазма, ни того самодовольного чувства, которое может овладеть им, тогда как то, чем он готовится жертвовать, принадлежит всецело ей. Не призадумается ли крепко-накрепко самым лучший и наименее себялюбивый человек, прежде чем решится подвергнуть ее таким последствиям? Если на карту ставятся не неудобства жизни, а только общественное уважение, то и тут мужчина взваливает на свою совесть и сердце очень тяжелое бремя. Уж кто обзавелся женой и детьми, тот отдал себя в залог грозному qu’en dira-t-on. К одобрению этой инстанции он может быть совершенно равнодушен, да для нее-то, для жены, это очень важно. Сам мужчина может возвыситься над мнением большинства или может найти достаточное вознаграждение, по мнению тех, кто разделяет его образ мыслей, но женщинам, связанным с его судьбой, он не может дать никакого вознаграждения. Почти постоянные старания жены своим влиянием содействовать общественному уважению ставились ей в укор, как резкая черта слабости и ребячества в ее характере: это, разумеется, совершенно несправедливо.
В богатых классах общество делает жизнь женщины непрерывным самопожертвованием; оно требует от нее безотлагательного обуздания ее природных наклонностей, и единственный приз, выдаваемый ей за все то, что часто заслуживает названия мученичества, есть уважение. Но он неразрывно связывается с уважением ее мужа, и, таким образом, заплатив за свое уважение всю полную честную цену, она видит, что должна его лишиться без всякой сколько-нибудь заметной вины со своей стороны.
Для этой цели она пожертвовала всей своей жизнью, тогда как супруг ее не пожертвует капризом, фантазией, вздором – одним словом, тем, что сам людской свет называет глупостью, если не хуже, хотя и не дает на то своего признания. Особенно трудно приходится тем вполне почтенным лицам, которые, не обладая талантами, которые давали бы им право играть видную роль между людьми одних мнений с ними, тем не менее по долгу чести и совести служат своему убеждению, громко исповедуют его и жертвуют своим временем, трудом и средствами для чего бы то ни было, предпринимаемого к достижению этой цели. Всего хуже бывает в том случае, когда подобные люди находятся в том положении, которое не дает им доступа к тому, что называется лучшим обществом, но и не исключает их из него. Здесь все решается главнейшим образом тем, что свет думает о личных качествах человека. Воспитание и образ жизни известного люда могут стоять вне всякого нарекания, но если он сочувствует общественному поведению и мнениям, антипатичным для тех, кто заправляет тоном общества, то это равносильно действительно изгнанию его из этого круга. Многие жены воображают (и из десяти девять раз совершенно ошибочно), что если они и их мужья и не вращаются в высшем обществе края, в том обществе, к которому допущены совершенно свободно многие их знакомые из того же класса, то только потому, что муж, к несчастью, диссентер или имеет репутацию человека, заразившегося политикой низшего радикализма. Это-то, по мнению жены, и мешает ее Джорджу получать должность или место, а Каролине – составить выгодную партию, это-то и не позволяет ей и мужу добиться связей, быть может, почестей, на которые они, как полагает жена, имеют такое же право, как и многие другие. При таком влиянии, действующем в каждом доме – успешно или, в случае неудачи, тем с большей энергией, – можно ли удивляться, что люди вообще удерживаются в той достоуважаемой, приличной посредственности, которая сделалась характеристической чертой новейшего времени?