нерожденным.
Что такое писание стихов? Это говорение из сущности человека. Существо языка – сама тишина. Потому-то Хайдеггер и говорит далее, что в сущность языка входит то, на что он намекает. То есть не называет, не определяет, не дает знание. «Намёк – основная черта слова». С одной стороны – знаки и шифры, с другой – жесты и намеки. К сущности ведут жесты и намеки. В новой западной традиции – полная выговоренность, четкость формулировок даже в отношениях личных, подспудный приказ как воление сильного. На Востоке – недоговоренность, намёк, неутеснение, предположительность, дающие возможность иметь поле зазора между индивидами. Светящаяся исподволь сокровенность души – вот что красота на Востоке. Запад нашей души созидает красоту вместо поэзии. Ибо тайна поэзии позабыта-позаброшена. Красота созидается как условие комфорта личности и ее самоублажения. «Полюби себя!» Восток в нас ищет реликты поэзии и дает им явиться. В красоте нет ничего неприкосновенного, в поэзии оно есть непременно: потаенное, ибо божественное, то есть тревожащее таинственное в нас пограничье. Красота вся в вещном, в предмете. Поэзия в неуловимо-летучем, не могущем быть опредмеченным и потому проданным. Красота бьет на эффект, добивается прямого восторга. Поэзия намекает на тайну, на потаенную основу нашего бытия.
Истинный разговор – это разговор во имя отыскания сущности друг в друге, и он, конечно, может состояться лишь за пределами «общественного».
Хайдеггер писал о единой четверице: Небо, Земля, божества и смертные. Это и есть «лицо бытия». Смерть – хранитель бытия. Человек – хранитель существа бытия. Названную выше книгу Хайдеггер завершает выводом о «единственном достоинстве человека»: «возможности стать хранителем истины бытия». Но истина бытия и есть то таинство, что древние поименовали как логос.
Словесность тоже есть форма сущего, как и игра на скрипке. Вот только всякая ли словесность: качество вибрации есть решающая величина. Когда ангел изумленно слушает, как мальчик играет на деревянной лодочке с натянутыми жилами, то это сам Р.М.Р. так слушает: слушает не то чтобы из небытия в бытие, но из того единого круга бытия, который мы можем уловить лишь слушая скрипочку так, будто мы уже вне жизни, то есть вне ее условий. Мы заглядываем иногда сюда словно ангелы. В эти мгновения мы сущи.
Май 2017
Приложение
Фридрих Гёльдерлин
Когда я мальчишкою был…
Когда я мальчишкою был,
Частенько спасал меня Бог
От шума людского и розг,
Когда я скрывался в лесу,
С травой и цветами играл,
А дуновенья небес
Неслышно играли со мной.
И как растений сердца
Ты наполняешь теплом,
Когда они тянут к тебе
Нежные руки свои, –
Так же и сердце мое
Ты радостью наполнял –
О Гелиос, мой отец!
И словно Эндимион,
Был я любимцем твоим,
Дева святая Луна!
Как я с вами дружил,
Верные боги мои!
Всею душой вас любил.
Если б вы знали о том.
Я ведь тогда не умел
Ваши назвать имена,
Да и вы никогда
Не окликали меня
Именем, как у людей
Это заведено.
Вас я узнал и постиг
Лучше, чем людей
Даже за всю мою жизнь.
Понял я тишину,
Где обитает Эфир.
Но человечий язык
Мне не понять никогда.
Выпестовал меня
Гармонический звук
Шепчущихся лесов.
А учился любить
Я у цветов и у трав.
Рос я под дланью богов
И становился большим.
Крестьянин в поле вышел…
Крестьянин в поле вышел словно в праздник,
Он на рассвете наблюдает свою пашню,
Когда холодных молний дождь сквозь ночь
Горячую прошел, прогромыхав и отзвучав по краю,
И снова к морю тронулся поток,
И снова зеленеет свежесть почвы,
И небесами осененный дождь
Струит капель по виноградным лозам,
И солнечны стоят деревья рощи:
Стоят они, благословленные погодой,
Они, кого вскормил не Мастер даже,
А в легкости объятий вездесуща
Божественно-прекрасная природа.
И если кажется, что спит она порою
На небесах, в растеньях иль в народах,
То и печаль тогда в лице поэтов зрима.
Они – в предчувствиях, а одиноки – мнимо.
Покой предчувствия – то суть самой природы.
Сейчас светает! Жду и наблюдаю
Рассвет, да станет моё слово свято-сущим.
Ведь разве не сама она, что всех эонов старше
И выше западных богов, как и восточных,
Природа-мать, вновь просыпается с оружья звоном
И от высот Эфира к пропастям бездонным
Как некогда, по непреложному Закону,
Из хаоса священного рождаясь,
Вновь чувствует святое вдохновенье,
О все творящая, ты с нами снова.
И как в художника глазах огонь блестит,
Когда он замыслом высоким очарован,
Так заново зажжен огонь в душе
Поэтов – знаменьями, космоса делами.
Что было некогда, то в чувствах не дано,
Что есть сейчас – оно лишь очевидно,
И всё ж оратаев, что пашню дали нам,
В обличье рабском некогда придя, мы вновь узнали:
То жизнь хранящие служители богов.
Задай вопрос им! в песне веет дух
Богов, теплом земли и солнцем дня песнь возрастает
И грозами и бурями и всем иным,
Что времени глубинами пророчит.
Полна знаменьями, она нам всё ясней
В своих блужданьях между небом и землею
И меж народами. И помыслами духа её вершит в своей душе поэт.
Легко смущаема и с бесконечностью дружна
С пор очень давних и воспоминаньем
Взволнована, священным зажжена лучом
И плод любви родив и от божеств, и от людей,
Песнь складывает в лад и тех, и тех.
Поэты сказывают: Бог спалил Семелы
Молнийно дом, когда она возжаждала увидеть его въявь,
И родился у обличенной Богом
Дитя грозы – священный мальчик Вакх.
Вот почему мы ныне без опаски,
Сыны земные, пьем огонь небесный.
И все же нам, поэтам, подобает
Средь божьих гроз стоять с главою непокрытой,
Стрелу Отца, ведь в ней он сам, ловить рукой
И этот дар небес в жар песни облекать
И эти ритмы вновь дарить народу.
Поэт лишь тот, в чьем сердце чистота,
Невинны руки у него как у ребенка.
Не опалит его стрела Отца, чистейший луч,
Но его сердце, потрясённо глубоко,
Страданьям Сильного внемля и сострадая,
Всё в божьих бурях растворимо высоко,
Когда Бог рядом…
И все же горе мне! когда бы
Горе мне!
И вот я говорю,
Я был приближен, чтобы созерцать тех небожителей,
Но вдруг они меня швырнули глубоко, на дно людское
Жреца негодного, во мглу, когда я пел
Песнь колокольную, песнь для понятливых.
Там[45]
Хлеб и вино
Вильгельму Хайнзе
Город покоен вокруг; улочек тихо свеченье,
И в разноцветье огней шум экипажей скользит.
Отдых дать радостям дня спешат домой горожане,
Где задумчивый ум взвесит приход и расход
В тихой укромности дома; рынок же хлопотливый
Пуст уже: ни цветов, ни фруктов, ни плодов мастерства.
Но из далёких садов музыка струн раздается;
Может быть, это влюбленный, может быть, одинок,
Кто-то о друге далеком вспомнил, о юности общей,
Свежестью возле газонов веют фонтанов прыжки.
В сумерках тихо поют колокола в перезвоне;
Сторож, уже заступив, громко число возгласил.
Ветер пришел издали́, крону волнуя дубравы.
Но посмотри! То луна – нашей планеты прообраз –
Тайно взошла; вся в мечтаниях, Ночь объявилась сполна,
Ничуть не заботясь о нас, доверху звёздами полнясь.
О, как пришелица эта сияет, вводя в восторг изумленья,
О, как роскошно печальна над этими высями гор.
Таинственна милость Духом-высоких, чудесна;
Но никому не известно, откуда и что к нам приходит от них.
Милостью движим наш мир и надежда души человечьей.
Что нам готовит она, не узнает даже мудрец.
Ибо хочет того воля верховного Бога, любящего тебя,
И потому – любишь ты солнечный день.
Но временами и тень любят ясные очи,
Ищут усладу сна, прежде чем в том нужда.
Или же верный супруг смотрит в Ночь неотрывно.
Да, наш долг – освящать пенье её и венки,
Ибо святитель она странствующих и мертвых,
Вечная в пребыванье, в духе свободнейшем вся.
Может, впрочем, она нам даровать и забвенье,
Святостью напоив; если же время вдруг дрогнет,
Шатким становится – прочность мы обретаем во мгле.
Может нам Ночь даровать льющееся слово,
То, что есть у влюбленных, что как бессонный ручей
Полнит бокал их отвагой, влагой, что жизнью струится.
А священная память дом обретает в Ночи.
Впрочем, таим мы напрасно сердце в груди, напрасно
Держим утайной отвагу, мальчики и мастера,
Разве нам может преградой кто-то стать, радости нашей?
Разве огонь божества в нас ночью и днем не горит,
Сущим чтоб стать? так приди же! чтоб мы очами – в Открытость,
Чтоб сокровенность искали, как далеко б ни идти.
Прочно Единое, крепко; в полдень или же в полночь
Мера всегда неизменна: общая мера для всех,
Но и дарована каждому мера своя, как подарок.
Каждый шагает дорогою той, что по силам ему.
Что ж! Пусть насмешки и колкости жалят полётность безумия,
Если оно вдруг вселяется Ночью священной в певца.
Значит, на Истм нам, туда! к моря открытому грохоту,
Где сам Парнас, где снега озаряют дельфийский гранит.
Там, в Олимпа стране, на высоте Киферона,
Средь виноградников тех, среди елей и пихт,
Где начинают струенье Фива и Исмен в край Кадмы,