Integritatis tamen eius поп leve documentum est. Английский историк Уильям Ньюбургский, характеризуя сочинение Гильды, именно так высказался о нем: «Его свидетельство — честности немалой»[561]. При этом он употребил латинское слово integritas, которое подходило к Гильде, может быть, гораздо больше, чем он думал. Понятие «честности» выступало здесь у Уильяма в самом прямом смысле этого слова: откровенность, способность говорить правду в глаза.
Между тем, как все латинские слова, слово integritas очень многозначно. Это не только «честность» и «бескорыстие. По происхождению своему integer — это «неприкосновенный», «нетронутый». Поэтому integritas — это и «безупречность», «сохранность», в том числе и тела (применительно к девственности, безупречному здоровью), и чистота (в том числе речи, стиля), и, конечно «честность», но в то же время и (в широком философском смысле) — «неприкосновенность» как нерасчлененность, совокупность единого целого, не разбитого на элементы, цельность натуры.
Хочется вернуться к тому, о чем говорилось во вступлении — к нашему личному отношению к Гильде. Может быть, если бы мне пришлось встретиться с Гильдой так же, как обычно встречаются с ним историки — в поисках информации о приходе англосаксов в Англию, он вызвал бы у меня такое же раздражение, как и у большинства из них.
Мое знакомство с Гильдой было совсем другим: я искала информацию по интересовавшей меня тогда теме человеческих жертвоприношений у кельтов. В одной статье я встретилась со ссылкой на Гильду: здесь высказывалось предположение, что там, где Гильда говорит о «горах, холмах или реках, некогда погибельных» (4), речь идет именно о человеческих жертвоприношениях. Поэтому читать Гильду я начала с этих первых глав, третьей и четвертой, — с величественного гимна Гильды своей родине — и столь же величественного осуждения в ее адрес. Не знаю как для английских авторов, а для россиянина в чувствах Гильды, мучительно переживающего трагические события в истории своей родины на протяжении прошедшего столетия, нет ничего заслуживающего иронии или насмешки. И можно только удивляться, насколько в изложении большинства историков несимпатичной личностью выглядит сам Гильда и насколько бездарным — его произведение.
Гильда, пишет в «Словаре национальной биографии» Т. Таут, — «человек мрачного характера, раздраженный и огорченный успехами саксов, глубоко сознававший пороки и слабости своих соотечественников». Что касается его труда, то «литературные достоинства этой работы весьма малы»...[562] «Если уж есть на свете многословное, нудное и раздражающее произведение, — то это De excidio et conquestu Britanniae Гильды», — вторит почти сто лет спустя Л. Алкок[563].
Особенно отвратительной личностью Гильда показан в недавней (1994) монографии Николаса Хайема. Употребляемая Хайемом фразеология (может быть, и ненамеренно) создает крайне непривлекательный образ как самого Гильды, так и его произведения: «его рассказы... плавающие во временной мути (soup)»[564], «автор, в писаниях которого особой скромности не заметно»[565], «если отбросить долю риторики, — а по временам и истерики (rhetorical — even at times hysterical)...»[566], «самозваный (self-appointed) пророк»[567], «коктейль из библейских фрагментов и аллюзий»[568], «восстановление бриттской покорности этому атлетическому (muscular) Богу... было единственной надеждой на успех»[569] и т. д.
Гильда выглядит еще более неприглядно, если посмотреть на то, как Н. Хайем представляет себе сам процесс написания им «О погибели Британии». Конечно, взгляд на Гильду как на наивного монаха, записывавшего в простоте душевной свои туманные представления об окружающем мире, морально устарел, однако Н. Хайем переходит в другую крайность. «О погибели Британии» в его представлении — это расчетливо сконструированный пропагандистский монстр; на его страницах Гильда хитро манипулирует аудиторией, жонглируя словами и понятиями. В изображении Н. Хайема Гильда — мелкий, суетливый человек, для которого переживания и стремления окружающих лишь повод для манипуляции, игры на чувствах читателя, близорукий и ограниченный в своей христианской идеологии, вне которой он не воспринимает мир. Бездушная и всепроникающая идеологичность, на которой, по мнению Н. Хайема, построено «О погибели Британии», делает из Гильды просто какого-то латиноязычного Геббельса V столетия.
Однако были и другие мнения. Прославленный историк бретонского народа — Артюр Ле Муан де ла Бордери — выступил в защиту «мудрейшего из бриттов»: «Иногда этот труд ["О погибели Британии". — Н. Ч.] упрекают в том, что это не столько история, сколько сатира на бриттов, и зачастую сатира несправедливая, преувеличенная. Говорить так — значит совершенно не понимать намерений автора и характера его книги. Гильда — моралист, ученый и даже проповедник. Будучи убежден в том, что несчастья Британии в первую очередь имеют своей причиной пороки бриттов, он, как в прошлом, так и в настоящем, обличает их и ищет орудия для борьбы с ними. Но в то же время его побуждения — в высшей степени патриотичны, и если он буквально до крови бичует эти пороки, то это потому, что, в его глазах, именно они погубили Британию, и он хочет, пытаясь уничтожить их, приготовить нравы, души и сердца к преобразованию, к возрождению родины... Разве его любовь к бриттской родине не пылает в начале, в описании острова Британии, которым он открывает свою книгу?...»[570]
Валлийская исследовательница Венди Дэвис также пишет, что «Гильда, однако, тщательно отмечает присутствие каких-либо благородных и добрых моментов в каждой сфере жизни, — факт, который часто забывают, несправедливо, как всегда, изображая его личность (injustice commonly done to his personal portrait)»[571]. «Гильда, — говорит она далее, — пишет в тоне сдержанной и страстной искренности, а не благочестивого ханжества»[572]. Симпатизировал Гильде и Т. О'Салливан: «Бывают времена, когда пророк — это самый полезный и искренний патриот. Может быть, то, что его снова и снова обвиняют в "очернительстве" — это лишь выражение вполне законного стремления общества защитить себя. Однако кажется несколько нечестным, что такие обвинения продолжаются и полтора тысячелетия спустя»[573].
У каждого — даже не века, а десятилетия — был свой образ Гильды. В XVIII веке Э. Гиббон осуждал его со своих просветительских позиций за клерикальные взгляды. Идеология XIX века требовала от Гильды ума и образованности (в своем понимании) и, не найдя таковых, объявила его дураком и невеждой, а то и вообще отказывала ему в существовании, считая «О погибели Британии.» подделкой то ли англосаксонского, то ли валлийского клирика. Рецидивы такого отношения встречались и в XX веке — в статьях П. Грожана, написанных в 1950-х годах, имя «Гильда» всегда фигурирует в кавычках — как условное имя автора подделки.
В конце XX века, начав, наконец, чувствовать стиль Гильды, его искусство в расположении материала и планировке построенного им «здания своего сочиненьица» (37), исследователи тем не менее продолжают испытывать неприязнь к его «идеологичности», к отсутствию столь модной и столь желанной случайной информации в его произведении. Гильда говорит нам только то, что хотел сказать. Ближе ли к истине был образ Гильды XII века — образ благородного и оскорбленного аристократа, бросающего в море все свои «многочисленные и прекрасные книги»?
В начале VII века святой Колумбан впервые упомянул о Гильде, говоря о нем, как о прославленном ученом, который своему ирландскому корреспонденту что-то «изящнейшим образом отписал». Может быть, сам Гильда и хотел бы, чтобы о нем знали только это — elegantissime ille rescripsit.
Н. Ю. Чехонадская
ГИЛЬДА ПРЕМУДРЫЙО ПОГИБЕЛИ БРИТАНИИ[574]
1. [Предисловие] Что бы ни изложил я в сем послании, скорее рыдая, нежели упражняясь в красноречии, пусть в безыскусной, но доброжелательной манере, пусть никто не думает, что я высказываю это, движимый чувством презрения ко всем и [считаю себя] лучше каждого, раз собираюсь оплакивать слезными жалобами всеобщую погибель Добра и скопление Зла, но, соболезнуя Родине в ее несчастьях и бедствиях, намерен предложить утешительные лекарства, так как я решил возвещать об опасностях страшной войны не столько отважнейшим воинам, сколько ленивейшим.
Признаюсь, что я молчал с огромной скорбью в сердце (и тому свидетель Господь, знающий внутренняя моя)[575] на протяжении десяти или более минувших лет[576]. Моя неопытность вкупе с ничтожными моими заслугами мешали мне написать хоть какое-нибудь увещаньице[577].
Все же я читал, что дивный законодатель из-за сомнения в одном слове не вошел в желанную землю[578]; что сыновья священника, поднеся к алтарю чуждый огонь, погибли скорой смертью[579], что народ, исказитель Слова Божия, числом в шестьсот тысяч человек[580]