3[631] Британия — остров почти на крайней границе [земного] круга — выровнена от юго-запада в направлении запада и северо-западо-запада божественными, как говорят, весами, которые взвешивают всю землю, занимая место ближе к северному полюсу. Она занимает в длину восемьсот миль, в ширину двести, не считая разнообразных мысов с протяженными косами, которые омываются изогнутыми изгибами океана. Она ограждена его весьма обширным и, скажу даже, непроходимым кругом отовсюду, за исключением пролива южного берега, которым плавают в Бельгийскую Галлию. Она орошается устьями двух благородных рек — Тамесиса[632] и Сабрины[633], словно рукавами, через которые некогда суденышки привозили заморские предметы роскоши, а также другими, меньшими [реками]. Она украшена дважды десятью и дважды четырьмя городами, и многими укреплениями, и полезными сооружениями — стенами, зубчатыми башнями, вратами домов, коньки крыш[634] которых грозными обрывами тянулись ввысь, скрепленные мощной скрепой. Она одарена широко протянувшимися полями и расположенными на живописном месте холмами, пригодными для мощного земледелия, перемежающимися горами, в высшей степени пригодными для пастьбы животных; их цветы разноцветные, когда их колышут человеческие шаги, как бы изящно запечатлевали ту же картину, как избранная невеста, одаренная различными драгоценностями; светлыми источниками с частыми струями, играющими камушками, белыми словно снег, и ярко блестящими реками, змеящимися томным лепетом и дарящими тем, кто прилег на их берегах, залог сладкого сна; умытая и холодными озерами, бьющими через край потоком живой воды[635].
4. И она, высоко поднявшая голову и ум, с тех пор, как была заселена, неблагодарная, восставала — ныне против Бога, иногда против граждан, а подчас даже заморских царей и [их] подданных. Что же может быть отвратительнее и ниже людей, осмелившихся либо иметь, либо ввести такое положение вещей, чтобы отказывать Богу — в страхе, добрым согражданам — в любви, поставленным в высшее достоинство (если речь не идет об ущербе для веры), — в должном почете, ломать веру в Божественный и человеческий разум, и, отбросив страх неба и земли, руководствоваться собственными измышлениями и похотями?
Следовательно, я опускаю те старые и общие со всеми язычниками ошибки, которыми до прихода Христа во плоти был связан весь провинившийся человеческий род, и не перечисляю сами страшные диавольские знамения отечества, едва ли не превосходящие числом египетские, многочисленные уродливые очертания которых мы созерцаем и сегодня внутри или вне заброшенных стен, обычным образом застывшие[636] искаженными лицами[637]. И я не указываю по имени те самые горы или холмы или реки, некогда погибельные, а теперь поистине полезные для человеческого употребления, посредством которых слепой тогда народ приумножал божественное служение. Я умалчиваю о древних годах отвратительных тиранов, которые получили известность и в других, далеко расположенных областях, так что Порфирий, бешеный восточный (против церкви) пес к своему безумию и тщеславию добавил пером даже и следующее: «Британия, — пишет он, — плодородная провинция на тиранов»[638].
Я попытаюсь говорить в первую очередь только о тех злодеяниях, что она претерпела и нанесла другим — гражданам и далеко расположенным — во времена римских императоров. Однако насколько смогу, — не столько из документов отчизны и указаний писателей, поскольку, даже если таковые и существовали, они или сожжены огнем врагов, или увезены далеко флотом изгнания граждан и недоступны, — сколько из заморского рассказа, который, прерываемый частыми перерывами, недостаточно ясен.
5. Ведь когда цари римлян добились власти над миром и подчинили соседние области или острова по направлению на восток, они укрепили силами доброй славы первый мир с парфянами на границе индов.
Когда это свершилось, почти по всей земле прекратились войны, однако некий непреклонный ход к западу блеска пламени[639] нельзя было остановить или погасить бурей голубого океана, — но, переправившись на остров для его обустроения, они привезли законы и подчинили народ, невредный, но неверный, не столько железом, огнем и машинами, как другие народы, как одними только угрозами или судебными преследованиями[640], который только на поверхности, с нерешительным видом и со скорбью в глубине сердца, показывал свою покорность приказам.
6. Но когда они почти немедленно отправились в Рим, как говорили, тоскуя по родине[641], и нисколько не подозревая восстания, правителей, оставленных ими для возвещения или более полного утверждения римского правления, истребила коварная львица.
Когда сенату возвестили, что они сотворили такое, то он поторопился с соответствующим войском отомстить «хитрым лисичкам», как они их называли[642]. А те не подготовили в море флот, который мог бы мужественно сражаться за отечество, и не собрали на берегу какое-нибудь каре, правый фланг или другое военное построение, но вместо щитов в бегстве подставляли свои спины и шеи мечам, и «трепет холодный их пронизывал до костей»[643] они по-женски протягивали руки (чтобы их связали), так что это разнеслось в поговорку и в насмешку далеко и надолго[644], что бритты ни в войне не сильны, ни в мире не верны[645].
7. Таким образом, римляне, истребив многих предателей и многих обратив в рабство и сохранив в качестве зависимых, — дабы земля не обезлюдела совершенно, — покинув отечество, не ведающее о вине и оливках[646], отбыли в Италию, оставив некоторых своих управителей, — плети для спин туземцев и ярмо для их загривков, намереваясь прилепить к почве имя римского рабства и не столько военной силой, сколько плетью собирались укротить лукавое племя, и, если дело того требовало, как говорится, меч, опустошив ножны, привесить сбоку, чтобы считалась она не Британией, а Романией и сколько бы она не могла иметь меди, серебра или золота, отмечалось изображением Цезаря[647].
8. Между тем как остров оцепенел от ледяного холода и словно очень дальним удалением земель не был близок к видимому солнцу, воистину не временное солнце с небесного свода, но с самой вышины небесной тверди, превосходя все времена, представляя всему миру пресверкающее солнце[648] во времена, как нам известно, Тиберия Цезаря, при котором Его религия распространялась без всякого препятствия (принцепс при противлении сената угрожал смертью доносчикам на Его воинов)[649], впервые пожертвовал Свои лучи, то есть Свои предписания, Христос.
9. Эти предписания, которые хотя и были приняты жителями без воодушевления, некоторыми, однако, полностью, а другими менее — до девятилетнего преследования Диоклетиана, во время которого церкви по всему миру были разрушены, и все Святые Писания, которые смогли найти, сожжены на улицах и избранные священники стада Господня перерезаны вместе с невинными овечками, чтобы, если можно так было сделать, даже и следа какого-нибудь в тех провинциях, где появилась христианская религия, ее не осталось[650]. Тогда, как рассказывает история Церкви[651], — сколько было бегств, сколько убийств, сколько различных смертных казней, сколько падений отступников, сколько славных венцов мучеников, сколько бешеного гнева преследователей, сколько, напротив, терпения у святых. Так что как будто вся церковь устремилась густою толпою, наперегонки, оставив потемки мирские за спиной, к прекрасным угодьям Царствия Небесного, словно к подобающему ей сиденью.
10. И так прославил свое милосердие к нам Господь, желающий спасти всех людей и зовущий не меньше грешников, чем тех, кто считает себя праведниками. Он, как мы понимаем, во время вышеуказанного преследования[652], безвозмездным даром, дабы густая мгла черной ночи не охватила Британию совершенно, зажег нам светлейшие светильники святых мучеников, погребения тел которых и места страстей, если бы они не были отняты у граждан зловещим рубежом варваров, более всего из-за наших грехов, немало бы внушали теперь душам усердной горячности к божественной любви: святого Альбана Вероламского[653], Аарона и Юлия[654], граждан Города легионов и прочих обоих полов в разных местах с высочайшим мужеством, как я говорю, державшихся в строю Христовом.
11. Из которых первый после того, как любви ради сначала спрятал дома исповедника, гонимого преследователями, и почти-почти уже схваченного, подражая и в этом Христу, положившему душу свою за овец, и, поменявшись с ним одеждой, в решительный момент в одеждах вышеупомянутого брата охотно предал себя гонителям. И так, угождая Богу в своем исповедании и казни в присутствии нечестивых, римские тогда знамена выставлявших с отвратительной роскошью[655]