.
Отсюда можно также судить и о том, когда некоторые преступления, не доведенные до конца и поэтому менее тяжкие, чем доведенные до конца, все же влекут наказание такое же, как и задуманное преступление[941], что в еврейском законе (Второзаконие, XIX, 19) предусмотрено о ложном свидетеле[942], а в законе римском – о том, кто разгуливал с копьем в целях убийства человека. Очевидно, что законченным преступлениям соответствует большее наказание, но так как нет ничего тяжелее смерти и повторять ее невозможно, как замечает Филон в указанном месте, то в силу необходимости устанавливается ее применение с добавлением, однако же, иногда мучений, соразмерных вине преступника.
Мера наказания определяется не только сама по себе, но в отношении к лицу, несущему наказание. Ибо одна и та же пеня неимущего обременит, богатого же не обременит; и для ничтожного по происхождению позор есть незначительное зло, для именитого же – тяжкое.
Такого рода различиями часто пользуется римский закон. В связи с этим Боден («О государстве», кн. VI, гл. посл.) построил гармоническую пропорцию, тогда как, напротив, здесь находят применение простая пропорция и такое равенство в числах между виной и наказанием, какое имеется в договорах между товаром и ценой, хотя один и тот же товар в одном месте стоит больше, в другом – меньше, равно как и деньги. Надо признать, что часто в римском законе это бывает не без чрезмерного пристрастия к лицам и их качествам, не относящимся к самому делу, от какого недостатка всегда свободен закон Моисея. Таково, как мы сказали, внутреннее определение размеров наказания.
Но от предписанной меры наказания к меньшей мере ведет человеколюбие того, кто налагает наказание, если только более справедливое человеколюбие большинства не внушает иного в силу внешней причины. Дело в том, что иногда возникает огромная опасность вследствие содеянного преступления, в большинстве же случаев необходимо наказание для примера. Подобная нужда обычно имеет своим источником наличие общих соблазнов к преступлению, которое возможно подавить не иначе как суровыми мерами. Главные же соблазны составляют привычка и легкость совершения преступления.
По причине легкости совершения преступления еврейский закон Божий тяжелее карает вора, похищающего с пастбища, нежели вора, похищающего из дома (Исход, XXII, 1 и 9)[943]. Юстин пишет о скифах: «У них нет более тяжкого преступления, чем воровство; ибо что же может быть сохранено у владельцев овец и крупного рогатого скота при отсутствии крова и ограды, если дозволено воровать?» Сходно следующее место в «Проблемах» Аристотеля (разд. XXIX): «Когда законодателю известно, что в тех местах хозяева не в силах сохранить свое имущество, он дает им стражем закон»[944].
Хотя привычка к совершению преступлений и смягчает несколько вину («Не без основания оказывается снисхождение, – по словам Плиния, – хотя и запрещенному, но тем не менее не необычному»), она, с другой стороны, однако же, требует некоторого усиления остроты наказания; потому что, как говорит Сатурнин, «для слишком многих посягающих необходим внушительный пример». В судах следуют преимущественно первому, в законах же – последнему (L. aut facta. D. de poems), в зависимости от момента времени, когда издаются законы и выносятся судебные решения, так как польза наказания касается преимущественно целого общества, для которого издаются законы, а большая или меньшая степень виновности есть свойство единичной личности.
1. Другой аспект милосердия кроется в том, что мы сказали о случае, когда отпадают значительные и настоятельные причины наказания и мы должны быть готовы скорее к смягчению наказания, ибо первый аспект мы полагали в отмене наказания. «Поскольку, – по словам Сенеки, – совершенная соразмерность затруднительна и неизбежно уклонение в ту или иную сторону, то пусть склоняется преимущество в сторону человеколюбия». И в другом месте: «Кто может освободить от наказания, тот дарует милость; кто же может уменьшить его, тот смягчит» («О милосердии», кн. I, гл. 1 и 20). У Диодора Сицилийского расточаются похвалы царю Египта «за то, что он налагал наказания меньшие, чем следовало»[945]. Капитолин в панегирике божественному Марку Аврелию Антонину говорит: «У Антонина был обычай карать все преступления меньшими наказаниями, нежели принято карать по законам». И сей оратор также говорил, что хотя законы следует издавать суровые, наказания же налагать нужно мягче, нежели установлено законами[946]. И у Исократа есть внушение о том, «чтобы наказание налагалось ниже меры содеянного».
2. Августин так внушает свитскому Мерцеллину выполнять свои обязанности[947]: «Меня чрезвычайно волнует забота, не полагает ли твое великолепие, пожалуй, что их следует карать согласно законам со всей строгостью, чтобы заставить их терпеть то же, что они совершили. Оттого настоящим письмом я заклинаю тебя верою, которую ты имеешь ко Христу, и милосердием самого Господа нашего не делать и никоим образом не разрешать этого». Ему же принадлежит и следующее место: «Так даже самих карателей преступлений, в том числе не подвигнутых на эту должность собственным гневом, но являющихся исполнителями законов и отмстителями не своих обид, но чужих, по рассмотрении, что приличествует судьям, устрашило божественное внушение, дабы они помышляли о необходимости милосердия Божия вследствие своих прегрешений и не считали преступлением против своей должности проявление в той или иной мере милосердия по отношению к тем, над кем им принадлежит законное право жизни и смерти».
Мы надеемся, что ничего не упустили из того, что значительно способствует познанию этого, достаточно трудного и темного предмета; потому что те четыре условия, которые, по словам Маймонида, следует принимать главным образом во внимание в вопросе о наказаниях[948], а именно тяжесть преступления, то есть причиненного вреда, повторность такого рода преступления, силу соблазна и легкость совершения деяния мы отнесли к своему месту, не менее, чем те семь, которые довольно путанно рассматривает по отношению к наказаниям Сатурнин (L. aut facta. D. de poenis). Ибо личность совершившего преступление преимущественно имеет значение при рассмотрении способности суждения о преступлении, а личность потерпевшего вносит иногда кое-что в оценку тяжести виновности. Место совершения правонарушения обычно несколько усиливает специальную виновность или даже способствует легкости совершения деяния[949]. Время совершения преступления бывает продолжительным или кратким, и тем самым оно повышает или ослабляет свободу суждения, а иногда обнаруживает порочность духа. Качество частию имеет применение к видам побуждений, частию же – к причинам, которые должны отвлекать от преступлений. Количество также должно иметь отношение к побудительным причинам. Исход – к отвлекающим причинам.
Мы выше показали и в разных местах этому учит история, что обычно предпринимаются войны в виде наказания. В большинстве случаев эта причина сочетается с задачей возмещения вреда, когда один и тот же акт был неправомерным и причинил существенный вред, из коих двух качеств рождаются два различных обязательства. Достаточно, впрочем, ясно, что войны не следует начинать из-за любого рода правонарушений; ибо не за всякую вину самые законы определяют соответствующее наказание, которое наносит вред безопасности не иначе как заведомым преступникам. Как мы только что сказали, правильно полагает Сопатр, что мелкие и заурядные проступки нужно скрывать, а не карать.
1. Слова Катона в речи в защиту родосцев о том, что несправедливо налагать наказание на кого-либо по обвинению в намерении совершить злодеяние (Авл Геллий, кн. VII, гл. 3), были весьма кстати сказаны в своем месте, потому что невозможно было привести ни одного такого постановления родосского народа, но лишь можно было привести предположения об изменяющемся намерении. Однако положение это не должно получить всеобщее признание. Ибо воля, созревшая до внешних проявлений, обычно влечет за собой наказания (выше было сказано, что внутренние акты у людей не караются). Сенека-отец в «Спорных вопросах» говорит: «Злодеяния караются, даже если они остаются лишь на пути к выполнению»[950]. «Кто намерен причинить обиду, тот уже нанес ее», – говорит другой Сенека («О Гневе», кн. III). Не исход[951] деяния, но умысел карается законом, по словам Цицерона в речи «В защиту Милона»[952]. Периандру принадлежит изречение: «Карай не только преступающих, но и намеревающихся совершить преступление».