II. Пример лица, которое стремится поступить под покровительство народа или царя.
III. О том, кто добивается переговоров или же дает на них согласие.
IV. Соответствующему лицу никто не мешает продвинуть свое дело, лишь бы это было не в ущерб другой стороне.
V. О молчаливых условных знаках, имеющих то или иное значение в силу обыкновения.
VI. О молчаливом одобрении обещания.
VII. В каких случаях молчаливо отменяется наказание?
Хорошо сказано Яволеном, что о некоторых вещах молчаливо достигается договоренность (еа lege, D. locati); это практикуется в публичных, в частных и в смешанных соглашениях.
Дело в том, что взаимное согласие, любым способом выраженное и принятое, имеет силу переносить право. Знаки же, выражающие согласие, как мы уже не раз указывали (кн. II, гл. IV, пар. IV; кн. III, гл. II [I], пар. VIII), не ограничиваются только словами и буквами, но бывают и иными. Определенные знаки присущи по природе сделке.
Примером может служить тот, кто, прибыв от неприятеля или от чужеземцев, вручает себя покровительству другого народа или государя. Ибо здесь не приходится сомневаться в том, что такое лицо молчаливо принимает на себя обязательство не совершать ничего против того государства, где оно ищет убежища.
Поэтому не должно следовать тем, кто считает свободным от вины поступок Зопира; ведь его верность своему царю не извиняет его вероломства в отношении тех, к кому он бежал. То же нужно сказать и о Сексте, сыне Тарквиния, который скрылся к габиям (Ливий, кн. I). О Синоне Вергилий («Энеида», II) пишет:
Ты же пойми вероломство данаев и все преступленья
Во едином познай.
Сходным образом и тот, кто добивается встречи для переговоров, или тот, кто допускает их, молчаливо обязуются не причинять ущерба другой стороне[1577]. Людей, которые нападают на неприятеля под прикрытием переговоров, Ливий объявляет нарушителями права народов (кн. XXXVIII). Он добавляет при этом, что добросовестность переговоров была вероломно попрана, когда Кн. Домиций заковал в цепи Битуита, царя арвернов, заманив его к себе под предлогом переговоров и обещав ему гостеприимство. Домиций заслужил следующее осуждение Валерия Максима: «К вероломству его побудило чрезмерное честолюбие» (кн. IX, гл. 6).
Поэтому вызывает удивление то, что автор восьмой книги записок Цезаря «Галльская война» – будь то Гирций или Оппий, – сообщая о подобном же деянии Т. Лабиена, замечает: «Он полагал, что неверность его (то есть Комия) можно было покарать безо всякого вероломства»; если только это суждение не принадлежит скорее Лабиену, чем автору.
Но такое молчаливое волеизъявление не должно иметь больших последствий, нежели те, на кои указано мной. Ибо поскольку участвующие в переговорах стороны не испытывают никакого ущерба, то под прикрытием переговоров отклонить противника от намерения продолжать военные действия, свои же замыслы тем временем проводить в жизнь – есть дело, свободное от вероломства и относящееся к дозволенным хитростям.
Поэтому те, кто порицал факт обмана царя Персея надеждой на мир (Ливий, кн. XLII), исходили не столько из соображений права и добросовестности, сколько из соображений великодушия и военной славы, что в достаточной мере понятно из сказанного нами о военных хитростях (кн. III, гл. II [I], пар. VI и сл.).
Подобного же рода была та хитрость, с помощью которой Газдрубал спас войско из Авсетанских лесов (Ливий, кн. XXVI); сюда относится и хитрость, путем которой Сципион Африканский Старший обнаружил расположение лагеря Сифакса, о чем сообщает Ливий (кн. XXX). Примеру их последовал Л. Сулла при Эзернии[1578] во время союзнической войны, как мы читаем об этом у Фронтина (кн. I, гл. 5).
Некоторые молчаливые условные знаки имеют определенное значение в силу обыкновения, как, например, некогда виноградные лозы и оливковые ветви, у македонян поднятие копий, у римлян возложение щита на голову[1579], с помощью чего выражалось согласие на сдачу[1580] и что обязывало сложить оружие. Относительно выражения согласия на принятие сдачи противника и характера и объема вытекающего отсюда обязательства можно составить себе представление из сказанного выше (кн. III, гл. IV, пар. XII, гл. XI, пар. XV).
Ныне белые флаги служат молчаливым знаком приглашения вступить в переговоры[1581]. Они будут обязывать не менее, чем обращение со словесной речью.
В какой мере предложение, сделанное командующим, должно считаться молчаливо одобренным народом или государем – и об этом мы сказали выше; а именно – когда известно о каком-либо факте, о каком-либо деянии или о бездействии, когда нельзя допустить иной причины волеизъявления, кроме желания утвердить соглашение (кн. II, гл. XV, пар. XVII; кн. III, гл. XXII, пар. III).
Об отказе от наказания[1582] нельзя заключить по одному только умолчанию; тут необходимо такого рода положительное волеизъявление, которое означает или дружественное расположение, как, например, договор дружбы, или одобрение доблести, ради которой должно простить содеянное до того момента, – будь то выражено словами или же действиями, установленными обычаем для выражения соответствующего смысла.
Глава XXVЗаключение, с увещаниями о соблюдении добросовестности… и мира
I. Увещания о соблюдении добросовестности.
II. Во время войны должно всегда стремиться к миру.
III. И добиваться его должно даже с ущербом, особенно христианам.
IV. Что полезно для побежденных?
V. А также победителю?
VI. И тем, дела которых сомнительны?
VII. Заключенный мир должно соблюдать самым благоговейным образом.
VIII. Заключительная молитва к концу труда.
1. И здесь я считаю возможным окончить свой труд, не потому, что высказано все, о чем можно было сказать, но потому, что сказано достаточно для закладки фундамента. И если кто-нибудь вздумает возвести на нем более красивое здание, то не только не найдет во мне завистника, но заслужит и мою признательность.
Однако прежде чем отпустить читателя, я подобно тому, как, толкуя о военных действиях, добавил некоторые увещания об избежании по мере возможности войны, так и теперь я намерен присовокупить некоторые увещания, имеющие значение во время войны и по окончании ее, в целях соблюдения добросовестности и мира.
Добросовестность должна соблюдаться не только для чего-либо другого, но и для того, чтобы не исчезла надежда на мир. Добросовестностью ведь держится не только всякое государство, по словам Цицерона, но и великое общение народов («Об обязанностях», кн. III). С уничтожением таковой, как правильно говорит Аристотель, «исчезает существующее между людьми общение» («Риторика к Феодору», кн. I, гл. 15).
2. И недаром тот же самый Цицерон объявляет роковым нарушение добросовестности, объемлющей жизнь («В защиту Кв. Росция»). Это – «священнейшее благо человеческого сердца», утверждает Сенека («Письма», LXXXVIII). Настолько более должны способствовать соблюдению добросовестности высшие правители людей, насколько они безнаказаннее, чем другие, ее нарушают. С исчезновением добросовестности люди станут подобием диких зверей[1583], силы которых страшатся все. И даже справедливость в своих частях нередко таит нечто неясное; но узы добросовестности сами по себе очевидны, оттого-то именно к ней прибегают, дабы устранить из взаимных отношений всяческую неопределенность.
3. В сколь огромной мере государям надлежит благоговейно соблюдать договорную верность, прежде всего ради требований доброй совести, а затем и ради доброй славы, которой держится власть государства. Пусть же они не питают сомнения в том, что те, кто их наставляет в искусстве обманывать, творят то самое, чему они учат. Не может долгое время приносить пользу учение, делающее человека необщительным для других людей и ненавистное самому Богу.
С другой стороны, не может душа, всецело погруженная в заботы войны, пребывать в безопасности и вере в Бога, иначе как постоянно имея в виду мир. В высшей степени верно ведь сказано Саллюстием: «Мудрые ведут войну ради мира» («Речь к Цезарю»). С этим созвучно изречение Августина: «Должно не стремиться к миру ради войны, но вести войну ради достижения мира» («Письма», I, «К Бонифацию»). Сам Аристотель неоднократно упрекает народы, которые ставят военные действия как бы конечной целью («Политика», кн. VII, гл. II и XIV). Некая звериная сила преобладает по большей части в войне; тем усерднее должно стремиться к тому, чтобы она смягчалась человеколюбием, пока, чрезмерно подражая диким зверям, мы не разучились быть людьми.