тря на видимость, во многом поверхностное, учитывая эмпирические условия усвоения языка. Пусть естественно неполное и не окончательное, это понимание в последние двадцать лет заметно возросло. Теперь уже представляется возможным серьезно поднимать вопросы об оптимальности устройства, а порой и отвечать на них. Более того, идея о том, что язык может быть оптимальным решением для стыковых условий, в ряде нетривиальных отношений представляется намного правдоподобнее, чем несколько лет назад. В той мере, в какой она является верной, возникают интересные вопросы по поводу теории сознания, устройства мозга и роли законов природы в эволюции даже таких сложных органов, как языковая способность. Вопросы эти в значительной мере живы в теории эволюции на элементарных уровнях, в частности в пионерских работах Д’Арси Томпсона и Алана Тьюринга, которые до недавнего времени оставались в известной мере на обочине. Можно представить себе, что всеохватывающий отологический подход, который обсуждался ранее, можно было бы в этом плане обогатить, пусть даже все еще в отдаленной перспективе.
Еще более далеки от нас фундаментальные вопросы, которыми руководствовалась классическая теория сознания, — креативный аспект языка, различие между действием, соответствующим ситуации, и действием, обусловленным ситуацией, между «вынуждением» действовать определенным образом или всего лишь «побуждением и склонностью» так действовать; и вообще, вопрос о том, как «члены тел животных движутся по команде воли» — Ньютонова фраза в его обзоре остающихся неразрешенными тайн, в котором упоминались и причины взаимодействия тел, и электрическое притяжение и отталкивание, и прочие базовые вопросы, которые остаются непонятными согласно критериям научной революции.
В некоторых областях поиск компонентов системы сознания — мозга продвинулся вперед поразительно далеко. Есть оправданный оптимизм по поводу перспектив новых технологий и масса интереснейшей работы, ожидающей того, кто возьмется исследовать ментальные аспекты мира и их развитие. Но при этом не стоит забывать о мыслях великих деятелей науки Нового времени — Галилея, Ньютона, Юма и др. — относительно «мрака», в котором «изначальные тайны природы всегда будут пребывать», возможно, в силу причин, коренящихся в биологическом достоянии любопытного существа, которое единственное способно хотя бы помышлять о таких вопросах.
ГЛАВА 4
Интервью Ноама Хомского о минимализме
Адриана Беллетти и Луиджи Рицци
Университет Сиены, 8-9 ноября 1999 г.; исправлено 16 марта, 18 июня 2000 г.
Корни Минималистской программы
АБ и ЛР: Чтобы с самого начала придать нашей беседе доверительный тон, давайте в качестве отправной точки возьмем Пизанские лекции... [21] Подход, который появился двадцать лет назад в ходе обсуждений на ваших пизанских семинарах, вы часто характеризовали как значительную смену направления в истории нашей области знания. А как бы вы охарактеризовали эту перемену сегодня?
НХ: Ну, вряд ли это стало ясно сразу, но ретроспективно, как мне кажется, был такой период, в предшествующие лет, этак, двадцать, когда имела место попытка примириться с парадоксом, который возник сразу же, как только были сделаны первые попытки изучать структуру языка самым серьезным образом, с более или менее жесткими правилами, попытка дать точное объяснение бесконечному множеству структур языка. Парадокс заключался в том, что для того, чтобы дать точное описание, представлялось необходимым колоссальное увеличение количества самых разнообразных систем правил, чтобы для различных грамматических конструкций были разные правила. К примеру, относительные предложения не похожи на вопросительные предложения, a VP в венгерском языке отличается от NP и оба они отличаются от английских; и система взрывалась от своей собственной сложности. А с другой стороны, в то же самое время, а в действительности — вообще впервые, были предприняты усилия для того, чтобы как-то разрешить то, что позднее стало называться логической проблемой усвоения языка. Ведь понятно, что дети, овладевающие этим знанием, не имеют такого количества данных. В действительности, можно довольно точно оценить, сколько у них данных, и окажется, что данные эти крайне ограничены, и все же дети каким-то образом достигают таких состояний знания, которые, по-видимому, обладают высокой степенью сложности, дифференциации и разнообразия, — а ведь так не бывает. Каждый ребенок способен усвоить любое из таких состояний; дети специальным образом не устроены для того или другого состояния, так что, должно быть, базовая структура языка, в сущности, единообразна и идет изнутри, а не снаружи, что, по-видимому, несовместимо с наблюдаемым многообразием и увеличением числа систем правил. Таким образом, имелось некое противоречие, или, по крайней мере, напряжение, сильное напряжение между стремлением дать дескриптивно адекватное объяснение и стремлением объяснить овладение системой, что получило название объяснительной адекватности.
Уже в 1950-е гг. было ясно, что проблема существует, и предпринималось много попыток с ней разобраться. Легче всего было попытаться показать, что многообразие правил поверхностное, что можно отыскать самые общие принципы, которым следуют все правила, и если эти принципы абстрагировать от правил и приписать генетике ребенка, то оставшиеся системы будут выглядеть гораздо проще. Именно такой и была стратегия исследований. Ее возникновение относится к 1960-х гг., когда были открыты всевозможные условия, налагаемые на правила; идея заключалась в том, что если бы получилось разложить правила на универсальные условия и остаток, то остаток был бы попроще, а ребенку надо было овладеть только остатком. Так продолжалось довольно долго, с попытками умерить разнообразие и сложность грамматик непосредственных составляющих, трансформационных грамматик и гак дальше в том же духе [22]. Так, например, Х-штрих-теория была попыткой показать, что системы непосредственных составляющих в действительности не так разнообразны и сложны, как кажется, поскольку существует некая общая модель, в которую они все укладываются, так что достаточно поменять несколько свойств этой общей системы, чтобы получилась конкретная.
В Пизе случилось то, что все эти начинания каким-то образом в первый раз сошлись на семинарах, и возник метод, позволяющий, так сказать, разрубить этот гордиев узел вовсе: а именно, вообще устранить правила и конструкции. Примерно так: сложных правил для сложных конструкций не будет, потому что нет вообще никаких правил и никаких конструкций. Японских VP и венгерских относительных предложений просто не существует в природе. Есть лишь самые общие принципы вроде «передвигай что угодно куда угодно» при предложенных фиксированных условиях, и еще есть параметры, которые надо зафиксировать, выбор вариантов: начальная позиция ядерного элемента или конечная, с опущением субъекта или без и т. д. Вот в этой самой модели зафиксированных принципов и отбора вариантов правила и конструкции исчезают, — они превращаются в артефакты.
И раньше были признаки того, что с понятием систем правил и конструкций вообще что-то не так. К примеру, в первые годы были долгие дебаты по поводу конструкций, подобных, скажем, Johnisexpectedtobeintelligent ‘Предполагают, что Джон умен’: это что, пассивная конструкция вроде Johnwasseen ‘Джона видели*, или это конструкция с подъемом, как Johnseemstobeintelligent ‘Представляется, что Джон умен*? И нужно было решить или так, или эдак, ведь всюду были конструкции, а на самом деле, казалось, все одно и то же. Это такой спор, в котором вы сами знаете, что говорите не о том, о чем надо, потому что вроде бы и не имеет значения, как вы там решите. Ну и правильный ответ заключается в том, что никаких конструкций просто нет, нет ни пассива, ни подъема: есть только вариант перемещения чего-нибудь в какое-нибудь другое место при определенных условиях, и в определенных случаях это даст вам то, что традиционно называется пассивом, а в каких-то других случаях это вам даст вопрос и т. д., но эти грамматические конструкции остаются как артефакты. В каком- то смысле они реальны; не то, чтобы относительных предложений вообще не существовало, но они своего рода такой таксономический артефакт. Они как «сухопутные млекопитающие» или что-то вроде того. «Сухопутные млекопитающие» — это категория, но не биологическая. Это взаимодействие нескольких вещей и вот на что похожи все традиционные конструкции, VP, относительные предложения и т.д.
Вся история нашей науки, на протяжении тысяч лет, была историей правил и конструкций, и трансформационная грамматика в дни своей юности — порождающая грамматика — попросту приняла это на себя. Поэтому ранняя порождающая грамматика отличалась весьма традиционным стилем. Был раздел о пассиве в немецком, был раздел о VP в японском и т. д.: в сущности, порождающая грамматика взяла традиционную схему и попробовала придать ей большую точность, стала задавать новые вопросы и т. д. На дискуссиях в Пизе случилось так, что вся эта схема была перевернута вверх дном. И с этой точки зрения от традиционного подхода к структуре языка не осталось ничего, кроме таксономических артефактов, а это радикальное изменение, и тогда оно несло чувство избавления от чего-то гнетущего. Предложенные принципы, конечно же, оказались не верны, варианты выбора параметров были непонятные и т. д., но взгляд на многие вещи был совершенно непохожим на все, что было прежде, и это открыло путь к мощному всплеску исследований во всех областях, очень разнообразных типологически. Это явилось началом периода большого эмоционального подъема во всей нашей области знания. На самом деле, я думаю, можно сказать со всей справедливостью, что за последние 20 лет о языке узнали больше, чем за предыдущие 2000 лет.
АБ и ЛР: В своё время на интуитивном уровне из многих работ в рамках подхода принципов и параметров появлялись догадки о том, что соображения экономии, возможно, играют более важную роль, чем считалось прежде, и это, в конце концов, вызвало к жизни Минималистскую программу [23]. Что стимулировало появление минималистских интуитивных догадок? Было ли это связано — и в рамках подхода принципов и параметров, и прежде, с систематическим успехом исследовательской стратегии, состоящей в устранении избыточности, в стремлении сделать принципы все более абстрактными и общими, в поиске симметрии (к примеру, в типологии нулевых элементов, которая направлялась исключительно теоретическими соображениями) и пр.?