лементарной физики, на первый взгляд, опровергается тоннами данных. Так и в этом случае: на что ни посмотришь, — все опровергает сильный минималистский тезис. Вопрос, как и во всех этих случаях, заключается в том, нельзя ли посмотреть на феномены, которые представляются опровержением теории, как-то иначе, с тем чтобы сохранить или, еще лучше, — увеличить ее объяснительную силу, причем часть феноменов встала бы на свои места, а все прочие, как большинство феноменов этого мира, оказались бы не имеющими отношения к делу, поскольку они представляют собой просто результат взаимодействия слишком большого числа факторов? Такова одна из причин, почему люди ставят эксперименты. Эксперименты проводят затем, чтобы избавиться от несущественных феноменов: смысл эксперимента заключается в том, чтобы попытаться отбросить большинство феноменов и выявить именно те, которые имеют значение. Эксперимент — это в высшей степени творческий акт, это как созидание теории. На курсах по методологии об этом, может быть, и не говорят, но ученый-практик определенно это знает. Придумывать нужный эксперимент очень трудно. Первый эксперимент, который приходит вам в голову, обычно никуда не годится, поэтому такой эксперимент вы отбрасываете и пытаетесь найти какой-то более подходящий эксперимент и т. д. Отыскивание подходящего эксперимента очень похоже на отыскание подходящей теории и в действительности теснейшим образом с таким отысканием связано: серьезная постановка экспериментов всегда направляется теорией, иногда для того, чтобы ответить на вопросы, возникающие при поиске объяснения, а иногда потому, что вы видите, что феномены вроде бы опровергают ваши теории, и хотите определить, не является ли это просто артефактом. Феномены, не подвергшиеся анализу, в действительности не имеют большого значения сами по себе. Важны результаты правильно построенных экспериментов, а «правильно построенный» — значит построенный в рамках самой теории. И это верно независимо от того, является ли предметом эксперимента отношение между передвижением и реализацией грамматических признаков, или овладение языком, или что-то еще.
Возьмем конкретный пример из области лингвистики и когнитивной психологии, который был совсем неправильно понят, — эксперимент по смещению щелчка, который проводили Бивер, Фодор и Гарретт [29]. Идея заключалась в том, чтобы посмотреть, можно ли найти границы синтагмы перцептивно, глядя на смещение щелчка. Итак, вы проигрываете участок пленки, вставляете куда-нибудь шум, спрашиваете людей, где он им послышался, и оказывается, что они слышат шум не в том месте, где он прозвучал, он им слышится куда-то смещенным. Возможно, щелчок смещался на край синтагмы в силу какого-то гештальтного свойства, гласящего, что вы стараетесь выдержать смычку, не хотите прерываться посреди цельной единицы и поэтому перцептивно вы смещаете щелчок на край этой единицы. Если бы получалось именно так, это был бы интересный способ нахождения границ синтагмы. Бивера, Фодора и Гарретта интересовали трудные случаи, вроде контекстов падежного маркирования в виде исключения: есть там подъем объекта или нет и т. д? Скажем, если взять предложение JohnexpectedBilltoleave ‘Джон предполагал, что Билл уйдет’, то где граница синтагмы? После Bill или до Bill? Это реальный вопрос, и экспериментаторы действовали совершенно разумно: для начала давайте устроим такой эксперимент, чтобы он точно получался; если у нас будет эксперимент, к которому у нас будет доверие, поскольку он работает в случаях, где мы знаем ответ, то тогда мы его применим к случаю, в котором ответ нам не известен. Так они и сделали. Они провели много разных экспериментов, но то, что они опубликовали, представляло собой попытку показать, что эксперимент получился, а не выдать новые результаты. Иными словами, вам же не нужен эксперимент, который будет давать неверные результаты в ясных случаях, т. е. такой, что в предложении JohnsawBill ‘Джон увидел Билла’ он поместит разрыв между saw и Bill. Вначале надо найти такой эксперимент, чтобы он работал. Предположим, оказалось бы, что щелчок неизменно смещается в середину синтагмы. Тогда это был бы тоже неплохой эксперимент, но интерпретировать его надо было бы по-другому: гештальтное свойство заключается в том, что щелчок вы смещаете в середину; нам удалось это продемонстрировать, потому что именно так происходит на самом деле. Испытывать эксперимент и решать, как его интерпретировать, — это довольно большая часть работы. Более того, в случае щелчка вся работа, в сущности, заключалась в этом. Ну а когда у них вроде бы что- то получилось (смещение на край), они попробовали этот эксперимент на трудном случае; к сожалению, он не дал каких-то однозначных результатов, поэтому дальше решили особенно не продолжать. Но это показывает, какие бывают эксперименты.
И вот при истолковании этого были допущены серьезные ошибки. В частности, У. Куайном, который уже давно, с 1940-х гг., очень интересовался методологией лингвистики. Одно время он доказывал, что границы синтагмы — это просто артефакт, так же как в формальном языке, эту модель он явно имел в виду, как бывает довольно часто [30]. Для формальных языков нет «правильного» способа грамматического описания; грамматика произвольна, выбирай, какую хочешь. И по аналогии в языке лингвист может выбрать любую грамматику в зависимости от той или иной задачи или интереса; единственная реальная вещь — высказывания. Такая аналогия — изначально ложная; человеческие языки — это биологические объекты. Что в них реально, т. е. что находится в мозгу, — это конкретная процедура, призванная давать характеристику информации о звуковой, смысловой и структурной организации языковых выражений. Выбор теоретического описания не более произволен, чем в случае описания органов зрения или иммунной системы. Но, развивая аналогию с формальными системами, еще году в 1970-м, Куайн в одной статье по методологии лингвистики доказывал, что «безрассудно» исходить из того, что существует какой-то реальный ответ на вопрос о том, где в пределах чего-то, имеющего форму АВС, находится граница синтагмы: она может быть как между В и С, так и между А и В. Это же как выбирать систему аксиом для арифметики: как хочешь, так и выбирай. Затем, когда были опубликованы результаты экспериментов с щелчком, Куайн передумал и сказал: «Вот теперь это реально, поскольку эксперименты с щелчком показывают, каков ответ на самом деле». Здесь-то и заключается серьезная ошибка в истолковании. В работах по щелчкам, на которые ссылается Куайн, испытывался эксперимент, а не структура непосредственных составляющих. Если бы результаты экспериментов с щелчком выдали неверную структуру непосредственных составляющих в ясных случаях, то это бы свидетельствовало только о том, что эксперимент построен неудачно. Нельзя было бы сказать на этом основании: «Границы синтагмы проходят в середине слова, а не там, где думали лингвисты». Предположим, что щелчок всегда слышится в середине предложения и потому обычно в середине слова. С точки зрения Куайна, следовало бы сказать: «Значит, там и проходит граница синтагмы». Но с точки зрения любого ученого, вы бы уж скорее сказали: «Да ведь эксперимент-то никуда не годится». И в действительности, если бы щелчки смещались к середине синтагмы, вам бы просто пришлось иначе истолковать эксперимент. Действуя в рамках эмпирических наук, надо всегда вначале протестировать эксперимент, и это трудно; большинство экспериментов просто не имеют отношения к делу, и найти экспериментальную процедуру, которая действительно имеет смысл, очень сложно. Это задача, решаемая в рамках самой теории, и часто ее приходится брать на себя потому, что вам кажется, будто феномены окружающего мира всё опровергают, и вы хотите обнаружить, не обманчива ли видимость и как она вводит в заблуждение.
Вернусь к вашему вопросу после долгого отступления. Если вы хотите знать, что, как кажется, опровергает сильный минималистский тезис, то ответом будет — все, что вы можете себе представить или случайным образом выбрать из корпуса материала. Ничего особенно интересного в этом нет, поскольку это нормальная ситуация в науках, даже самых передовых. Опять же, это одна из причин, в силу которых люди проводят эксперименты, являющиеся принципиально важной частью «галилеевского стиля»: только эксперименты имеют значение, и притом только хорошо спланированные, такие, которые укладываются в разумную теорию. Именно они дают те сведения, с которыми можно считаться, а то, на что вы натыкаетесь случайно, не имеет никакого значения. Лингвистикой так не занимались до относительно недавнего времени. Когда я был студентом, общая идея заключалась в том, чтобы собрать некий корпус и пытаться его организовать, дать структурное описание его. Корпус можно было в минимальной степени преобразовывать методами полевой лингвистики — «процедурами работы с информантом», призванными, в основном, установить пределы распространения частичных закономерностей в наблюдаемых образцах. Но не существует методов обнаружения таких данных, которые имели бы хоть какое-то отношение к получению ответов на предопределенные теорией вопросы по поводу природы языка. Это творческий акт.
И вот с этой точки зрения корпус не имеет значения, это как с явлениями, которые вы можете увидеть за окном. Если вы найдете в корпусе какое-то интересное явление, прекрасно. Затем вы будете его исследовать методами, которые равнозначны проведению экспериментов. Но на самом деле из числа наиболее интересных работ многие были о таких вещах, которые в речи никогда не услышишь, вроде паразитических пробелов, к примеру. Вы можете тысячи лет слушать и ни разу не услышите паразитический пробел, но, кажется, именно это-то как раз и важно. Подчас бывают действительно поразительные результаты, как в работе Дайен Джонас по диалектам фарерского языка [31], где она нашла различия, которых никто не ожидал, и проявлялись они по большей части в таких вещах, как переходные конструкции со вставным элементом, которые почти не встречаются, а если и встречаются, то носители языка произносят их довольно неуверенно. И все же оказалось, что имеются систематические различия в одной категории конструкций в областях, о которых у людей было очень мало информации и, более того, они и сами не знали о такого рода диалектных различиях. Это аналогично случаю с паразитическими пробелами... Что, кстати сказать, является нормой в экспериментальных науках: феномены, которые оказываются действительно интересными, — это не нормальные феномены мира, они обычно бывают очень экзотичными.