адаптивное преимущество. Если бы у одного человека вдруг появилась языковая способность, то этот человек получил бы немалые преимущества; этот человек смог бы мыслить, смог бы четко выражать для себя свои мысли, смог бы планировать, смог бы заострять и развивать мышление, как мы это делаем во внутренней речи, что оказывает большое влияние на жизнь каждого из нас. Внутренняя речь — это большая часть речи. Почти все употребление языка направлено на себя, и это может быть полезно для самых разных целей (может быть и вредно, как всем нам известно): понять, что делать, спланировать, прояснить мысли, все, что угодно. Так что, если так случится, что один организм приобретет языковую способность, в этом могут быть репродуктивные преимущества, причем огромные. А если бы получилось так, что языковая способность распространилась бы в следующем поколении, то она бы появилась у всех. В более многочисленной группе необходимо только, чтобы эта способность была общей. Привязка к внешнему миру чрезвычайно слабая, и потому эта способность может быть очень стабильной, поскольку просто нет смысла ее менять; ни при каких имеющих место изменениях не будет преимуществ, или же она стабильна в силу того, что на изменения не было достаточно времени. Так или иначе, она явно была стабильной.
Что произошло до ее появления? Этого никто не знает; представляется нелепым считать ее боковой ветвью выкриков приматов, не принадлежащих к человеческому роду. С ними у языка нет никаких общих интересных свойств. Нет общих свойств и с жестовыми системами, вообще нет общих свойств ни с чем нам известным, — тут-то мы и попались. Язык обладает очень необычными свойствами: дискретная бесконечность — это необычно, смещенная референция — необычно, самые элементарные структурные и семантические свойства представляются необычными. Возможно, что произошло то, о чем рассуждали Ричард Левонтин и другие [47]: мозг переживал взрывное развитие на протяжении миллионов лет: он становился намного больше, чем у других сохранившихся видов приматов, и на каком-то этапе (насколько нам известно, примерно 100 тысяч лет назад) могло произойти какое-то небольшое изменение, и мозг реорганизовался, включив в себя языковую способность. Может быть так. Тогда это примерно так же, как с полосками морского ангела, многогранными оболочками вирусов и пр. Понимание физического канала для естественного отбора настолько ограниченное, что на самом деле невозможно иметь какое- то свое мнение по этому поводу. Если вам угодно, можно над этим смеяться, можно по этому поводу ликовать. Но никакого особого смысла ни то, ни другое иметь не будет. Попросту непонятно, за исключением самых простых случаев, как физический канал определяет и контролирует процесс селекции. Левон- тин — из тех, кто считает, что мы никогда не решим задачу познания высших ментальных процессов человека, — что никакими вообразимыми сейчас методами невозможно найти ответ, не только применительно к языку, но и вообще для познания. Другие полагают, что могут что-то сделать. Но рассказывать байки не слишком-то поучительно. Можно сочинять сказки о крыльях насекомых, но все равно остается необходимость открыть, как они развились, — по одной из версий, из выпуклостей, которые функционировали как терморегуляторы. Известен пример с шеей жирафа, именно на него всегда ссылались как на очевидный пример естественного отбора с ясной функцией; дескать, жираф тянется за плодами, висящими выше, шея у него становится чуть длиннее, потом у жирафов рождается потомство и вот так и получается, что у жирафов длинная шея. Недавно открыли, что это, видимо, неверно. Жирафы не пользуются длинной шеей для питания высоко растущими плодами. Тут и сказке конец; придется придумать другую сказку: может быть, сексуальное демонстрационное поведение, как с хвостом павлина, может, какая-то другая история, но в том-то и дело, что история сама по себе не имеет значения. Можно рассказывать очень убедительные истории по любому случаю, но истина такова, какова она есть. Про планеты можно рассказывать истории, как, собственно, это делали греки: неплохие были истории, но на самом деле так не бывает. В случае языка нам известно, что нечто появилось в процессе эволюции и что с тех пор, как оно появилось, нет указаний на какие-либо эволюционные изменения. Насколько нам известно, появилось оно один раз, совсем недавно. Никаких реальных данных по использованию языка ранее примерно 50 тысяч лет тому назад нет. Однако нейроанатомия, как представляется, сформировалась раньше, ну может быть, 150 тысяч лет назад. Так или иначе, недавно. Возникновение языка, как кажется, с эволюционной точки зрения было достаточно внезапным и произошло в организме с очень большим мозгом, который образовался по какой-то причине, надо думать, путем какой-то реконструкции мозга, которая ввела в игру физические процессы, вследствие которых возникло нечто, действующее близким к оптимальному образом, подобно оболочке вируса. Если минималистский тезис все-таки достигнет сколько-нибудь значительной достоверности, то это будет вполне разумный вывод; конечно же, сначала надо обосновать этот тезис.
АБ и ЛР: То есть язык мог начать свое существование внезапно, благодаря одной-единственной мутации, по сути в своей нынешней форме, и естественный отбор не успел бы оказать на него свое воздействие. Как мы можем обосновать эту «эволюционную басню», как вы ее называете в «Минималистских изысканиях»? Какие у нас есть свидетельства недавнего происхождения человеческого языка?
НХ: Ну, для начала, насколько известно, людей было просто не так уж много. Существующие на сегодняшний день оценки числа индивидов я не могу восстановить по памяти достоверно, но вроде бы сто тысяч лет назад их было что-то около 20 тысяч, — в самом деле, очень малая популяция, которая затем широко рассеялась. В отличие от других крупных организмов, люди избежали какой-либо ограниченной экологической ниши и потому были повсюду, и надо полагать, из единого источника. Они были адаптированы ко многим средам. Это значит, что группы были очень небольшие, и их было немного. А затем произошел прирост; не такой, как взрыв в последнюю пару сотен лет, но имел место существенный прирост, и это примерно совпало с возникновением символических проявлений, всевозможных церемоний, захоронений людей с их орудиями труда, и всяких других вещей, указывающих на существование сложной социальной организации. Без языка вообразить себе такое довольно трудно. Вот какие имеются данные. Еще есть кое- какие физиологические данные: Филип Либерман доказывает, что гортань у них ушла глубже [48]. Некоторые ученые с этим согласны, некоторые — нет. Что бы это ни значило, это все несущественно. С перцептивной стороны, ничего особенного вроде бы уловить не удается, и, конечно же, что касается систем мышления, никаких памятников нет, а от сохранившихся видов человекообразных обезьян многого добиться, судя по всему, не удастся.
Размах и перспективы
АБ и ЛР: Недавно в лекции в Scuola Normale в Пизе вы цитировали английского химика XVIII в. Джозефа Блэка, который подчеркивал, что для его дисциплины было очень важно «выстроить учение» по образцу ньютоновской физики. Порождающая грамматика и, конкретнее, модель принципов и параметров определенно позволили совершить множество тонко подмеченных удивительных открытий на обширной области, и можно утверждать, что выстроено значительное «учение» по различным аспектам человеческого языка. Принимая как должное тот очевидный факт, что в эмпирических науках ничто не приобретается окончательно, каковы те аспекты, которые вы бы рассматривали как «признанные результаты» в нашей науке?
НХ: Если высказать мое личное мнение, то почти все может быть подвергнуто сомнению, особенно если смотреть с минималистской точки зрения; на что ни взглянешь, почти все вызывает вопрос: а зачем оно? Поэтому, если бы вы спросили меня десять лет назад, я сказал бы, что управление — это объединяющее понятие, что Х-штрих-теория — объединяющее понятие, что вершинный параметр является очевидным параметром, исключительное падежное маркирование и пр., однако теперь ничто из этого уже не кажется очевидным. Х-штрих-теория, как мне представляется, ошибочна, управление, возможно, не существует. Если Кейн прав, то точная параметризация основывается не на параметре вершины, а на каких- то других параметрах по факультативным передвижениям, в этом определенно что-то есть, может быть, так и есть на самом деле. Посмотрим. Но не думаю, что это так уж необычно. Если взглянуть на историю наук, то это как раз обычная ситуация. Даже в передовых науках почти все сомнительно. То, чему я учился в университете, скажем, на лекциях по естественным наукам, сегодня во многом уже не преподается. Больше того, то, что двадцать лет назад преподавали по физике и химии, сегодня преподают по-другому. Некоторые вещи относительно стабильны. Периодическая таблица никуда не делась, но элементарные частицы совсем не такие, как нас учили. Собственно, ни в какой живой дисциплине нельзя ожидать, чтобы учение оставалось чересчур стабильным. Появляются новые перспективы, различные явления получают иную интерпретацию. Внешне эти изменения зачастую могут выглядеть не столь большими, но в каком- то смысле и о порождающей грамматике на протяжении пятидесяти лет можно сказать то же самое. Снаружи кажется, что все более или менее такое же, как было, но изнутри видно, что все совсем по-другому, и я подозреваю, что так будет продолжаться и дальше. Например, что такое островные условия? Это одна из центральных тем исследований вот уже сорок лет, и все же мне кажется, что мы этого еще не поняли. В данных, которые мы не понимаем, определенно недостатка нет; у Пола Постала [49] недавно вышла книга на эту тему и, уверен, там тонны данных, которые никаким вообразимым образом не должны получаться. Подобного рода проблемы встречаются в изобилии. И еще, по меньшей мере, насколько мне известно, нет по-настоящему принципиального объяснения многих островных условий.
В то же время что-то останется стабильным. Различие между слабыми и сильными островами выглядит стабильным; возможно, мы его не понимаем, но в нем есть что-то стабильное. Условия на локальность и последовательное циклическое передвижение также мне представляются стабильными на каком-то уровне абстракции. Сильно подозреваю, что различие между интерпретируемыми и неинтерпретируемыми признаками окажется стабильным, хотя это из последних наблюдений, пять лет назад не было дискуссии по этому поводу. В каком-то виде останется метрическая теория. Актантная структура тоже останется, как и свойства сферы действия, и реконструкции, и недавние открытия в области тонких структур (fine structure). Сущность теории связывания останется, но, вероятно, получит иную интерпретацию. Нельзя сказать, что что-то когда-либо выбрасывается вовсе; скажем, результаты исследования правил исключительного падежного маркирования останутся, но, возможно, что их распределят по разным областям, может быть, станут смотреть на них иначе и т. д.