НХ: Прежде всего, интерфейсы оказались в фокусе внимания только в самое последнее время; до сих пор всегда считалось, и насколько я знаю, без всяких сомнений, что интерфейсов два. Это уходит ко времени Аристотеля: есть звук, есть смысл, и это все. Смотришь на соответствия звук—смысл, фонетика расскажет тебе о звуке, а откуда ты узнаешь смысл, этого никто не знает. Таким было общепринятое допущение и большого значения оно не имело. Правильное или неправильное — это допущение не оказывало никакого воздействия на теории, поскольку те не были предназначены для того, чтобы удовлетворять стыковым условиям. Стоит задуматься о том, что сущностным свойством языка должен быть тот факт, что он удовлетворяет стыковым условиям, — и с этим вынуждены согласиться все, — как тут же встает вопрос: что представляют собой эти интерфейсы? Раньше этот вопрос, в общем-то, не возникал, но теперь он приобретает большую важность. Как только задумаешься, становится понятно, что на самом деле мы этого не знаем.
Ну что ж, возьмем несложный случай: сенсомоторный интерфейс. Всегда было принято считать, что такой существует, однако это отнюдь не очевидно. Возможно, что существуют различные интерфейсы для артикуляции и восприятия, и, более того, не очевидно, что как для артикуляции, так и для восприятия есть только по одному интерфейсу. Предположим, что, верно, нечто вроде картины Морриса Халле [51]: на каком-то уровне признаки дают инструкции органам артикуляции. Ну, необязательно, чтобы они делали это все сразу в один и тот же момент в процессе деривации. Может быть, одни дают инструкции в один момент, потом могут идти еще какие-то фонологические вычисления, затем дается еще одна инструкция и т. д. Возможно, в данном смысле, это распределенная система. Вполне возможно. Я хочу сказать, с какой это стати биология должна быть настроена таким образом, чтобы в процессе вычисления был один фиксированный пункт, когда у вас есть интерфейс? Вполне возможно, что интерпретация постоянно находится «на связи» и происходит циклически, и даже на каждом этапе цикла инструкции для органов артикуляции и перцептивного аппарата могут быть различными по своему характеру (вместо единой фонетической репрезентации) и распределенными в рамках вычислительного процесса. Еще возможны взаимодействия вроде тех, что предлагались в моторной теории восприятия. При этом возможны взаимодействия между двумя аспектами фонетического интерфейса. Так что я подозреваю, что весьма вероятно нас ожидают самые разнообразные сюрпризы.
С другой стороны, со стороны смысла, как мне представляется, могут быть кое-какие наводящие на размышления результаты. Из числа наиболее интересных синтаксических исследований, которые сейчас проводятся (обычно их называют «семантикой», хотя, по-моему, их следует рассматривать как периферию синтаксиса), многие не удовлетворяют естественным минималистским условиям, налагаемым на языковую способность: теория связывания, сфера действия квантора и даже операции, которые, видимо, связаны с передвижением, вроде стирания, включенного в антецедент (antecedent contained deletion). Все это укладывается в общую картину с трудом. Для начала, эти операции контрцикличны, и даже если они циклические, то связаны с куда более сложными правилами, переносящими структуры в фонологический компонент, и с другими сложностями, объясняющими отсутствие взаимодействия с основными синтаксическими правилами. Предположительно, это всего лишь интерпретирующие системы со стороны смысла, аналог артикуляторной и акустической фонетики, того, что происходит непосредственно за пределами языковой способности. В действительности, никто не имеет каких-то особых представлений о вычислительных процессах непосредственно за пределами языковой способности. Можно сказать, что есть язык мышления или что-то подобное, есть понятия и пр., но в системе вне языковой способности никогда не было никакой структуры. Ну и может быть, это как раз и есть начало открытия какой-то структуры прямо на грани, применяющей операции, похожие на внутренние операции, но, вероятно, не точно такие же. Свойства у них другие.
Есть кое-какие интересные варианты; к примеру, эти внешние операции не повторяются, так что, по- видимому, нет последовательного циклического подъема квантора, последовательного циклического стирания, включенного в антецедент. Это же, видимо, верно и для операций, которые, вероятно, находятся на стороне звука, между внутренним интерфейсом «синтаксис — фонология» и внешним интерфейсом между языковой способностью и сенсомоторной системой. То, что связано с тяжестью, скажем, сдвиг тяжелой именной группы и все операции, подпадающие под ограничение «правой крыши»17, сформулированного Россом (right roof constraint), — это все также не повторяется. Эта часть внутреннего синтаксиса в какой-то мере периферийная. Она не относится к тому, что можно было бы представить себе необходимым центром языка: к механизмам для формулирования мысли во внутренних языковых выражениях. Операции фонологического компонента, в широком понимании, продиктованы потребностями сенсомоторной системы. И если эти операции обладают свойствами, похожими на свойства, внешние для какого- то другого интерфейса, то вот это наводит на размышления. Так что, может быть, это начало какого- то нетривиального исследования систем мышления, того, как они действуют в точке, близкой к языковой способности, где к ним можно получить хоть какой-то доступ. Это новые вопросы, вопросы, проистекающие из настойчивого требования — верного или неверного, — чтобы внутренние операции обладали весьма систематическими минималистскими свойствами.
Основная суть в том, что, как это обычно и бывает в науке, стремишься показать, как языковая способность выполняет определенные условия, но при этом приходится открыть, что это за условия, и предполагается, что эти условия откроются в процессе постановки вопросов о том, как языковая способность им удовлетворяет. Это не как в случае инженера, которому дают некие условия и говорят: «Выполняй их». Тут мы находимся в процессе открытия, нам надо выяснить, каковы эти условия, и выяснение того, в чем заключаются условия, есть часть процесса выяснения, как их выполнить, так что эти два процесса идут рука об руку. Если окажется, что весь этот подход в целом имеет смысл как тема исследований, то это приведет к куда более тщательному исследованию самих интерфейсов, того, что находится по другую сторону от них. Это было бы крупное исследовательское начинание, которому до сих пор в этой тематике, в общем-то, не находилось места.
Кстати, тут особый интерес могут представлять работы по образоформированию. Исследования по образоформированию должны оказаться особенно ценными при очерчивании общей архитектуры систем и того, как они взаимодействуют, и отсюда — при исследовании способов взаимодействия языковой способности (или нескольких языковых способностей, если выявится такая картина) с другими системами сознания-мозга. Кое-какой свет на эти вопросы проливают «эксперименты природы» (церебральные нарушения и пр.), но эксперименты с непосредственным хирургическим вмешательством, конечно же, исключены. Развивающиеся новые технологии должны обеспечить способ преодоления части преград, установленных этическими соображениями и диффузными эффектами естественных событий. Даже на ранних, пробных стадиях, имеются результаты, вполне способные навести на размышления, и может быть, можно разработать экспериментальные программы, которые дали бы новую важную информацию относительно природы языковой способности и о том, как осуществляется доступ к ней и ее использование.
ГЛАВА 5
Секулярное священство и опасности, которые таит демократия
Термин «секулярное священство» я заимствую у выдающегося британского философа и историка- интеллектуала Исайи Берлина. Тот имел в виду интеллектуалов-коммунистов, оправдывавших государственную религию и преступления власти. Конечно же, к секулярному священству примыкали не все советские интеллектуалы. Были комиссары, которые власть оправдывали и реализовывали, и диссиденты, которые протестовали против власти и ее преступлений.
Мы чтим диссидентов и осуждаем комиссаров, что, само собой разумеется, справедливо. Внутри советской тирании, однако, верно было прямо противоположное — что тоже, само собой разумеется.
Следы различения «комиссаров» и «диссидентов» ведут к самой ранней письменной истории, как и тот факт, что внутри своей страны комиссары чаще пользуются уважением и привилегиями, а диссидентов презирают и нередко наказывают.
Рассмотрим Ветхий Завет. Есть темное древнееврейское слово, которое по-английски переводится как «prophet» ‘пророк’ (и сходным образом в других западных языках). Оно означает нечто вроде «интеллектуала». Пророки предлагали критический геополитический анализ, а также критические оценки и наставления морального свойства. Много столетий спустя их стали почитать; во время оно же их принимали не слишком радушно. Были и такие «интеллектуалы», которых почитали: льстецы при дворах царей. Столетия спустя их обличили как «лжепророков». Пророки были диссидентами; лжепророки были комиссарами.
В ту эпоху и до наших дней есть бесчисленное множество примеров. Это поднимает для нас такой небесполезный вопрос: а наши собственные общества — они что, исключение из исторического правила? Отнюдь: они довольно точно следуют этому правилу. Берлин использовал термин «секулярное священство» для того, чтобы обличить класс комиссаров у официального противника; обличение совершенно справедливое, однако ничего удивительного в этом нет. А другой исторической универсалией, или близкой к ней, является то, что глаз у нас остер на преступления тех, кого заведомо определили как врагов, и их-то мы разоблачаем бойко, часто с превеликой убежденностью в собственной правоте. Взглянуть в зеркало чуть посложнее. Одной из задач секулярного священства в нашем обществе, как и в других, является — предохранять нас от этого неприятного ощущения.