InternationalHeraldTribune / WashingtonPost, таков: «Сербия напала на Косово для того, чтобы раздавить албанское сепаратистское партизанское движение, но при этом погибли 10 тыс. мирных жителей, а 700 тыс. были вынуждены покинуть свои дома и искать прибежища в Македонии и Албании. НАТО атаковало Сербию с воздуха во имя защиты албанцев от этнических чисток, [но] при этом погибли сотни сербских мирных жителей и был спровоцирован массовый исход десятков тысяч человек из городов в сельскую местность». Что принципиально важно и не вызывает разногласий, — так это то, что порядок событий был обратным, но правду не так-то просто привести в соответствие с теми «принципами и ценностями», которые обеспечивают себе более утешительный образ.
Ядерные вооружения, объясняет СТРАТКОМ, повышают достоверность потому, что они «всегда бросают тень на любой кризис или конфликт». Они предпочтительнее, чем оружие массового уничтожения слабых потому, что «в отличие от химического и биологического оружия, крайние разрушительные последствия ядерного взрыва наступают немедленно, причем паллиативов для уменьшения его эффекта почти не существует». «Заявление по сдерживанию», основанное на ядерном арсенале Вашингтона, должно быть «убедительным» и «немедленно различимым». Более того, США должны «сохранять неоднозначность». Важно, чтобы «службы планирования не были излишне рациональными при определении... того, что оппонент ценит более всего», — это все должно быть избрано в качестве мишени для уничтожения. «Вредно изображать самих себя чересчур рациональными и уравновешенными». Тот «национальный образ, который мы проецируем», должен быть таким: «США могут проявить иррациональность и злопамятство, если атаке подвергнутся их жизненные интересы». Если «некоторые элементы могут представляться потенциально „неуправляемыми”, то это „благотворно” для нашей стратегической позиции».
Короче, мир должен признать, что мы опасны, готовы ударить по тому, что противники ценят более всего, и при этом применить оружие огромной разрушительной силы при нанесении упреждающих ударов, если сочтем это целесообразным. Тогда-то они согнутся перед нашей волей, пребывая в подобающем страхе перед нашей достоверностью.
Это — общий напор текущих стратегических планов высокого уровня, насколько они открываются общественности. Эти планы также остаются во многом такими, как прежде, но с одним фундаментальным изменением после краха врага-сверхдержавы. Теперь, замечает СТРАТКОМ, «отсутствует важное ограничение»: советские силы сдерживания. Большая часть мира это хорошо осознает, что и вскрылось, к примеру, во время войны НАТО на Балканах. Западные интеллектуалы в основном изображали ее в манере Вацлава Гавела: это исторически беспрецедентный акт чистого благородства. В других же странах война обыкновенно воспринималась так, как ее нарисовал Солженицын, — даже в государствах-клиентах США. В Израиле военные комментаторы характеризовали лидеров НАТО как «опасность для мира», возврат к практикам колониальной эры под циничной личиной «моралистической праведности». При этом они предостерегали, что такие действия приведут к распространению оружия массового уничтожения и новых стратегических альянсов для противодействия сверхдержаве, воспринимаемой во многом так, как рекомендует СТРАТКОМ: как «неуправляемая». Придерживающиеся жесткой линии стратегические аналитики в Соединенных Штатах выражают схожие опасения.
Становящаяся «неуправляемой» доминирующая в мире сверхдержава обладает немалой свободой действий, если ее не сдерживает ее собственное население. Важная задача для секулярного священства — уменьшить это внутреннее ограничение. Необходимо, подобно лазерному лучу, фокусироваться на преступлениях тех, кого мы считаем на сей день врагами, при этом старательно обходя те из них, которые мы в силах смягчить или прекратить такими простыми средствами, как отказ от соучастия в них. Последние публикации по «гуманитарным интервенциям» — процветающий жанр — хорошо иллюстрируют те принципы, которыми при этом надо руководствоваться. Придется усердно поискать, чтобы найти отсылку к решающему вкладу США и их союзников в крупнейшие варварства и этнические чистки: внутри ли самого НАТО, или в Колумбии, или в Восточном Тиморе, или в Ливане, или в столь многих других уголках земного шара, где люди живут в нищете и рабстве.
Проект удержания публики в неведении, пассивности и послушании прослеживается на всем протяжении истории, но постоянно принимает новые формы. Это особенно верно тогда, когда народ добивается некоторой степени свободы и его уже не так- то просто привести к повиновению угрозой или применением насилия. За прошедший век основными примерами этого являются Англия и США. Во время Первой мировой войны обе ведущих демократии создали высокоэффективные ведомства государственной пропаганды. Целью Министерства информации Британии было «контролировать мышление мира», а особенно мышление американских интеллектуалов, которые, как тогда вполне разумно ожидалось, могли бы сыграть не последнюю роль в вовлечении США в войну. Чтобы помочь достичь этой цели, президент Вудро Вильсон основал первое в стране ведомство официальной пропаганды, названное Комитетом общественной информации, — что, конечно же, переводится как «общественной дезинформации». Деятельностью этого учреждения руководили ведущие прогрессивные интеллектуалы, и перед ним стояла задача — превратить пацифистски настроенное население в истерических джингоистов18 и фанатиков войны против диких «гуннов». Эти усилия имели неимоверный успех, в том числе и скандальные фабрикации, разоблаченные спустя долгое время после того, как они сделали свое дело, и нередко возникающие даже и после разоблачения.
Эти успехи немало впечатлили многих наблюдателей, и среди них Адольфа Гитлера, который полагал, что Германия проиграла войну из-за англо-американского превосходства в пропаганде, и был полон решимости добиться того, чтобы в следующий раз на пропагандистском фронте Германия была во всеоружии. Также под глубоким впечатлением было американское бизнес-сообщество, которое осознало потенциал пропаганды для формирования установок и убеждений. Огромные отрасли пиара, рекламы и массовой культуры отчасти выросли из этого осознания — феномена неимоверной значимости в последующие годы. Упование на успех пропаганды военного времени было вполне осознанным. Один из основателей индустрии пиара, Эдвард Бернайс, в своем отраслевом учебнике «Пропаганда» (Propaganda) заметил, что событием, которое «немногим умницам во всех сферах жизни открыло глаза на возможности муштровки общественного сознания, оказался ошеломительный успех пропаганды во время войны». Выдающийся либерал типа Вильсона—Рузвельта—Кеннеди, Бернайс черпал вдохновение из своего опыта работы в пропагандистском ведомстве Вильсона.
Третьей группой, на которую произвели неизгладимое впечатление успехи пропаганды, стало секулярное священство — близкие к властным структурам интеллектуалы, «ответственные люди», как они сами себя определили. Эти механизмы муштровки умов есть «новое искусство в практике демократии», замечал Уолтер Липпман19. Он также работал в пропагандистском ведомстве Вильсона, а затем сделался самой прославленной фигурой века в американской журналистике и одним из наиболее уважаемых и влиятельных комментаторов по самым актуальным вопросам жизни общества и государства.
Мир бизнеса и интеллектуалов при власти занимала одна и та же проблема. «Буржуазия находилась в страхе перед простым народом», — замечал Бернайс. В результате «всеобщего избирательного права и всеобщего школьного образования... массы обещали стать властелином» — тенденция опасная, но ее можно взять под контроль и постепенно направить в противоположное русло новыми методами для «выковывания сознания масс», советовал Бернайс.
Та же угроза возникала и в Англии. В прежние годы формальная демократия была делом весьма ограниченным, но к началу XX в. рабочий народ смог вступить на политическую арену через посредство парламентской Лейбористской партии и организаций рабочего класса, которые могли оказывать влияние на политический выбор. В Америке рабочее движение было подавлено с немалой жестокостью, но избирательные права получали все большее распространение и становилось все труднее поддерживать тот принцип, на котором была основана страна: государство должно «защищать меньшинство обеспеченных против большинства», цитируя Джеймса Мэдисона20, самого главного из авторов Конституции, которая и учреждалась для того, чтобы «обезопасить постоянные интересы страны от любых новшеств»; такими «постоянными интересами», по убеждению Мэдисона, были права собственности. От тех, кто «не имеет собственности, либо надежды на приобретение оной, нельзя ожидать, чтобы они в достаточной степени сочувствовали сопряженным с нею правам», — предостерегал Мэдисон. Потому-то широкую общественность необходимо раздроблять и маргинализовывать, в то время как государство будет пребывать в руках «богатства нации», «наиболее способного класса мужей», которым можно доверить заботу о «постоянных интересах». «Люди, которые владеют страной, должны управлять ею», — так этот принцип сформулировал коллега Мэдисона Джон Джей, председатель Конституционного конвента и первый председатель Верховного суда.
Такое положение сталкивается с постоянными вызовами. К 1920-м гг. эти вызовы становились, серьезными. Британская консервативная партия признала, что угрозу демократии можно локализовать путем «применения уроков» пропаганды военного времени «к организации политических баталий». В США Липпман призвал к тому, чтобы «выработка согласия» позволила «умному меньшинству» из «ответственных людей» устанавливать политику. «Публику надо поставить на место», — убеждал он, ведь тогда ответственные люди будут ограждены от «топота и рева приведенного в замешательство стада». Широкая общественность — это «невежественные и надоедливые чужаки», роль которых в демократии — быть «зрителями», а не «участниками». Они имеют право периодически сообщать свой вес одному из ответственных людей, — то, что называется «выборами», — но затем им надлежит возвратиться к своим индивидуальным занятиям.