– Друзья, – возвестил он, – разве можно забыть о дорогой матери на этом радостном празднике? Можно ли забыть покинувших нас мать, отца, брата, сестру, ребенка, друга? Нет, леди и джентльмены! Давайте даже в разгар веселья подумаем об этих ушедших от нас блуждающих душах. Давайте между бокалом вина и беспечной шуткой вспомним… отсутствующих друзей!
Бокалы осушили под аккомпанемент приглушенных рыданий и сдавленных стонов, гости встали из-за стола, чтобы умыть заплаканные лица и успокоиться. Невеста отказалась от помощи жениха, и к карете ее сопровождал отец. Она отбыла, полная дурных предчувствий о счастливом будущем в обществе такого бессердечного чудовища, каким оказался ее муж!
С этих пор Кегля и сам стал в этом доме «отсутствующим другом».
Но я никак не доберусь до своей трогательной истории.
– Смотрите не запаздывайте с ней, – напутствовал меня редактор. – Непременно сдайте мне ее к концу августа. На этот раз я намерен сделать рождественский номер пораньше. Если помните, в прошлом году мы управились только к октябрю. Не хочу, чтобы «Клиппер» снова нас опередил.
– Все будет в порядке, – беззаботно ответил я. – Напишу ее быстро, на этой неделе мне все равно почти нечего делать. Прямо сегодня и начну.
По пути домой я пытался настроиться на трогательные сюжеты в поисках подходящего, но ни одна трогательная мысль мне в голову не приходила. В мозгу роились одни только комические идеи, и скоро их стало так много, что я чуть с ума не сошел. Не успокой я себя последним номером «Панча», у меня бы, наверное, случился припадок.
– Должно быть, я пока не настроен на сентиментальность, – решил я. – Нечего и заставлять себя, у меня еще полно времени. Подожду, пока мне не взгрустнется.
Но дни шли, а мне становилось все веселее и веселее. К середине августа дело приняло серьезный оборот. Если я в течение следующих семидесяти дней не сумею тем или иным способом привести себя в меланхолическое настроение, в рождественском номере «Еженедельника» не окажется ничего, что могло бы довести до слез британскую публику, и его репутация первоклассного журнала для семейного чтения будет безвозвратно погублена!
В те дни я был добросовестным молодым человеком. Если я пообещал к концу августа написать трогательную историю на четыре с половиной колонки, то задание должно быть выполнено, невзирая на то, каких умственных или физических усилий это будет мне стоить.
Мне всегда казалось, что несварение желудка – отличный способ вызвать печальные мысли. Так что следующие пару дней я питался горячей отварной свининой, йоркширским пудингом и разнообразной выпечкой, а ужинал салатом из омаров. От такой диеты мне начали сниться комические кошмары – слоны, пытавшиеся залезть на дерево, и церковные старосты, пойманные в воскресенье за игрой в орлянку. Я просыпался, сотрясаясь от смеха!
Отказавшись от расстройства желудка, я принялся читать всю сентиментальную литературу, до какой только мог добраться, но и это не помогло. Маленькая девочка из поэмы Вордсворта «Нас семеро» только раздосадовала меня; мне хотелось ее отшлепать. Разочарованные корсары Байрона нагоняли на меня скуку. Когда героиня романа умирала, я радовался, а если автор говорил, что после этого герой больше никогда в жизни не улыбнется, я ему не верил.
Наконец я прибегнул к последнему средству – перечитал пару-другую вещичек из собственной стряпни. Они заставили меня устыдиться, но несчастным я себя не почувствовал, по крайней мере не настолько несчастным, как хотелось бы.
Тогда я скупил все образцовые произведения юмора, которые когда-либо издавались, и терпеливо прочитал почти все. Они довольно сильно подпортили мне настроение, но все равно недостаточно. Похоже, моя жизнерадостность могла устоять против чего угодно.
Субботним вечером я вышел на улицу и нанял человека, чтобы он пришел спеть мне сентиментальные баллады. Он честно отработал деньги (пять шиллингов). Он исполнил все до единой заунывные песни на английском, шотландском, ирландском и валлийском языках, а заодно и несколько переводов с немецкого. Примерно через полтора часа я поймал себя на том, что пытаюсь под эти мелодии плясать. Особенно хорошие па получались у меня под «Старого Робина Грея», с изящным взмахом левой ноги в конце каждого куплета.
В начале последней отпущенной недели я пошел к редактору и честно рассказал ему, что происходит.
– Как? Что с вами такое случилось? – воскликнул он. – Подобного рода вещи всегда получались у вас отменно! Вы думали насчет бедной девушки, полюбившей молодого человека, который уехал и не вернулся, а она все ждала и ждала и не выходила замуж, и никто не понял, что сердце ее разбито?
– Разумеется! – отрезал я весьма раздраженным тоном. – Не думаете же вы, что я не знаю азов своего ремесла?
– И что, – спросил он, – разве это не подойдет?
– Нет, – ответил я. – В наше время только и слышишь, что о неудачных браках, как же можно вызвать жалость к человеку, сумевшему избежать супружества?
– Гм, – произнес редактор. – А как насчет ребенка, который просит всех не плакать, а потом умирает?
– О, это только к лучшему, – сварливо отозвался я. – В мире и так слишком много детей. Только посмотрите, сколько от них шума и сколько на них уходит денег. Одни башмаки чего стоят!
Тут редактор согласился, что у меня явно неподходящее настроение, для того чтобы написать жалостливый рассказ о ребенке. Он поинтересовался, не думал ли я насчет старика, рыдающего над выцветшими любовными письмами в канун Рождества. Я ответил, что думал и что считаю такого старика круглым идиотом.
– Так может быть, собачью историю? – спросил редактор. – Что-нибудь об умершем песике, это всегда пользуется популярностью.
– Не очень-то это по-рождественски, – возразил я.
Он предложил обманутую девушку, но, подумав, мы отвергли и ее – слишком уж откровенная тема для страниц «Семейного собеседника», как звучит наш подзаголовок.
– Ну, поразмышляйте еще денек, – попросил редактор. – Не хочется отдавать это Дженксу. В нем чувствительности не больше, чем в уличной торговке рыбой, и нашим читательницам не всегда нравятся его выражения.
Я решил, что пойду и попрошу совета у одного своего друга – очень известного и очень популярного писателя, по сути одного из самых известных и популярных писателей наших дней. Я очень гордился нашей дружбой, потому что он и вправду великий человек: возможно, великий не в самом серьезном понимании этого слова, не так, как величайшие люди, даже не осознающие собственного величия, но тем не менее великий с точки зрения общепринятых стандартов.
Когда он выпускал новую книгу, сто тысяч экземпляров продавались в течение первой же недели; когда ставилась его пьеса, театр набивался до отказа пятьсот вечеров подряд. Про каждую его новую работу говорилось, что она еще умнее, и значительнее, и блистательнее, чем все, что он написал до этого.
Всюду, где говорили по-английски, его имя не сходило с уст. Куда бы он ни отправился, его чествовали, и приветствовали, и превозносили. Описания его очаровательного дома, очаровательных высказываний и поступков, его очаровательной особы не сходили со страниц газет.
Шекспир в свое время не был и вполовину так знаменит, как Н. в свое.
К счастью, он еще не уехал из города. Меня провели в его роскошно обставленный кабинет, и я увидел, что он сидит у окна и курит послеобеденную сигару. Он предложил мне сигару из того же ящика, ту, от которых не отказываются. Я знаю, что он платит по полкроны за штуку, а покупает их сотнями. Взяв одну, я раскурил ее, сел напротив и поведал о своем затруднении.
После того как я договорил, он ответил не сразу, и я уже начал думать, что он меня вовсе не слушал, как вдруг, глядя в окно, туда, где солнце за дымным городом, уходя, словно оставило врата в небеса открытыми, он вынул сигару изо рта и произнес:
– Хотите услышать по-настоящему трогательную историю? Могу рассказать. Она не очень длинная, но достаточно грустная.
Он говорил так серьезно, что любой ответ показался мне неуместным, и я промолчал.
– Это история о человеке, потерявшем себя, – продолжал он, все еще глядя на угасающий за окном свет, словно читал свой рассказ в нем, – о человеке, стоявшем у своего смертного ложа, наблюдавшем за собственной смертью и знавшем, что он мертв – навсегда. Когда-то давно жил да был на свете бедный мальчик. Он любил бродить сам по себе, размышляя и мечтая целыми днями. И дело не в том, что он был замкнутым ребенком или не любил своих товарищей, просто что-то в его душе нашептывало детскому сердцу, что ему нужно постичь куда более сложные уроки, чем его одноклассникам. И невидимая рука уводила его в уединенные места, где ничто не мешало ему обдумывать эти уроки. Даже среди уличного шума слышал он эти беззвучные, но сильные голоса, обращавшиеся к нему во время прогулок, рассказывавшие ему о труде для Господа, работе, которую ему однажды доверят, – такой, что доверяют лишь немногим. Он будет помогать Божьим детям на этой земле становиться сильнее, честнее и лучше. И, оказавшись где-нибудь в полутемном уголке, наедине с этими голосами, он воздевал свои детские ручонки к небу и благодарил Господа за этот великий, благородный, обещанный ему дар, и молился, чтобы оказаться достойным такого доверия, и, радуясь грядущей работе, не обращал внимания на мелкие житейские горести, скользившие мимо, как щепки по течению глубокой реки. По мере того как он рос, голоса говорили с ним все отчетливее, и наконец он ясно увидел ждущую его работу, как путник видит с вершины холма тропу, вьющуюся через долину.
Годы шли, он повзрослел и уже готов был начать трудиться.
Но тут появился подлый демон и начал искушать его – демон, погубивший многих людей куда лучших, чем мальчик, демон, который погубит еще многих великих людей, – демон суетного успеха. И он начал нашептывать мальчику на ухо пагубные слова, и тот – да простит его Бог! – слушал.
«Подумай, какая польза будет для тебя, если ты начнешь писать правду и высказывать благородные мысли? Чем отплатит тебе за это мир? Что получили в награду величайшие учителя и поэты, люди, отдавшие свои жизни во благо человечества, кроме презрения, насмешек и нищеты? Оглянись вокруг! Разве деньги, что получают немногие честные труженики за свою каждодневную работу, не нищенские гроши по сравнению с богатством, что сыплется на тех, кто пляшет джигу под дудку толпы? О да, настоящих певцов почитают после их смерти – тех, кого вспомнят, а мысли, порожденные их умами (не важно, помнят их самих или забыли), расходятся широкими кругами по океану человеческой жизни. Но что толку от этого для тех, кто умер голодной смертью? Ты талантлив, даже гениален. Богатство, роскошь и власть будут принадлежать тебе, а также мягкая постель и изысканные блюда. Ты сможешь стать великим, и величие это увидит мир; ты прославишься и своими ушами услышишь, как тебе поют хвалу. Работай на толпу, и толпа быстро заплатит тебе, а боги задерживают свою плату надолго.