Я спросил:
– А почему черные?
Он ответил, что не знает, просто этот цвет выбран.
– Кем? – спросил я.
– Большинством, – ответил он, приподняв шляпу и опустив взгляд, словно в молитве.
Мы зашагали дальше, и навстречу нам снова шли одни мужчины. Я спросил:
– А что, в этом городе вообще нет женщин?
– Женщин! – воскликнул мой гид. – Разумеется, есть. Нам встретились уже сотни!
– Мне кажется, я узнаю женщину, если увижу ее, – заметил я, – но пока что-то ни одной не видел.
– Ну как же, вот как раз идут две, – произнес он, обратив мое внимание на пару проходивших мимо особ, одетых все в те же обязательные серые брюки и блузы.
– А как вы поняли, что это женщины? – удивился я.
– Ну как же, разве вы не замечаете металлических номеров, прикрепленных у каждого к воротнику?
– Да. Я думал, это номера полицейских, и удивлялся, куда же делись остальные люди!
– Четные номера обозначают женщин, а нечетные – мужчин.
– Надо же как просто, – заметил я. – Должно быть, немного поупражнявшись, можно отличить один пол от другого с первого взгляда?
– О да, – ответил он, – если захотеть.
Мы некоторое время шли молча, но затем я спросил:
– А зачем каждый должен иметь номер?
– Чтобы отличать одного от другого, – ответил мой спутник.
– Так разве у людей нет имен?
– Нет.
– Почему?
– О, в именах столько неравенства! Допустим, одних звали Монморанси, и они смотрели сверху вниз на Смитов, а Смиты не желали смешиваться с Джонсами. Чтобы пресечь дальнейшую возню, решили имена упразднить и присвоить каждому номер.
– И Монморанси со Смитами не возражали?
– Возражали, но Смиты и Джонсы были в меньшинстве.
– А Единицы и Двойки не смотрели свысока на Троек и Четверок, ну и так далее?
– Поначалу смотрели. Но с отменой богатства номера утратили свою ценность, за исключением промышленных целей и двойных акростихов, так что теперь номер сто никаким образом не считает себя выше номера миллион.
Проснувшись, я не умылся, так как в музее не было для этого никаких удобств, и теперь неприятно ощущал жару и грязь. Я спросил:
– А где мне можно умыться?
Пожилой джентльмен ответил:
– Нет, нам не разрешается умываться самостоятельно. Подождите до половины пятого, и вас умоют к чаепитию.
– Умоют! – вскричал я. – Кто?
– Государство.
Мой спутник рассказал, что они выяснили – невозможно сохранять равенство, если позволять людям умываться самостоятельно. Одни умывались по три-четыре раза в день, другие годами даже не прикасались к мылу и воде, и в результате образовалось два различных класса – чистые и грязные. Начали возрождаться все старые предрассудки. Чистые презирали грязных, грязные ненавидели чистых. Чтобы прекратить раздоры, государство решило само заниматься умыванием, и теперь назначенные правительством должностные лица дважды в день умывают каждого гражданина, а частное умывание запрещено.
Я отметил, что до сих пор нам по пути не встретилось ни одного жилого дома, квартал за кварталом тянулись огромные, напоминающие бараки строения одной формы и размера. Иногда на углу я замечал строения поменьше с вывесками «Музей», «Больница», «Зал дебатов», «Баня», «Гимназия», «Академия наук», «Промышленная выставка», «Школа риторики» и т. д., но жилых домов все не попадалось.
Я спросил:
– Так что же, в вашем городе никто не живет?
Он ответил:
– Вы и вправду задаете глупые вопросы, честное слово! А где же, по-вашему, все они живут?
– Вот я и пытаюсь понять. Ведь здесь ни одного жилого дома!
Мой спутник возразил:
– Нам не нужны жилые дома, такие, которые вы себе представляете. Мы теперь социалисты и живем вместе, в равенстве и братстве. Мы живем вот в этих блоках. В каждом блоке помещается тысяча граждан. Там стоит тысяча кроватей, по сто в каждой комнате, есть соразмерное количество ванных комнат и гардеробных, столовые и кухни. В семь утра звонит колокол, все встают и заправляют постели. В семь тридцать все идут в гардеробные, там их умывают, бреют и причесывают. В восемь часов в столовой уже накрыт завтрак, состоящий из пинты овсянки и полупинты теплого молока на каждого гражданина. Мы все теперь придерживаемся строгой вегетарианской диеты. За последнее столетие число вегетарианцев неимоверно выросло, и организация у них безупречная, так что они побеждали на всех выборах в течение последних пятидесяти лет. В час снова звонит колокол, и люди возвращаются на обед, который состоит из бобов и фруктового компота. Дважды в неделю подается пудинг с вареньем, а по субботам – пудинг с изюмом. В пять часов мы пьем чай, а в десять гасят свет, и все ложатся спать. Мы все равны, все живем одинаково – клерк и мусорщик, жестянщик и аптекарь – все вместе, в братстве и свободе. Мужчины живут в блоках в этой стороне города. А женщины – в противоположной.
– А семейные пары?
– Никаких семейных пар не осталось, – последовал ответ. – Мы отменили брак два столетия назад. Видите ли, супружество не сочетается с нашей системой. Мы поняли, что семейная жизнь является антисоциалистической. Мужчины больше думали о своих женах и семьях, чем о государстве, хотели работать на пользу своего маленького круга близких, а не на общество и больше заботились о будущем своих детей, чем о Назначении Человечества. Узы любви и крови прочно привязывали людей к маленьким группкам, а не к великому целому. Прежде чем подумать о развитии человечества, они думали об успехах своих родных. Вместо того чтобы добиваться великого счастья для многих, они боролись за счастье немногих близких; и мужчины, и женщины работали, отказывали себе во всем и делали тайные накопления, чтобы тайком порадовать чем-нибудь своих близких. Любовь будила в их сердцах честолюбие. Чтобы добиться улыбки от любимой женщины, чтобы оставить детям имя, которым можно гордиться, мужчины стремились подняться над общим уровнем, совершить что-нибудь такое, чтобы мир посмотрел на них снизу вверх и одарил особыми почестями, чтобы оставить более глубокий след на пыльной дороге веков. Фундаментальные принципы социализма ежедневно попирались, ими пренебрегали. Каждый дом превращался в революционный центр пропаганды индивидуализма и обособленности. В тепле домашних очагов вырастали ядовитые змеи Товарищество и Независимость, стремившиеся ужалить государство и отравить умы.
Доктрину равенства стали оспаривать открыто. Мужчина, полюбив женщину, начинал считать ее выше других женщин и даже не пытался скрывать свое мнение. Любящие жены уверяли, что их мужья умнее, храбрее и лучше остальных мужчин. Матери высмеивали саму мысль о том, что их дети могут хоть в чем-то не превосходить чужих детей. Дети пропитывались отвратительной ересью и думали, что их родители лучшие в мире.
С какой точки зрения ни посмотри, Семья превратилась в нашего врага. У одного мужчины очаровательная жена и двое милых ребятишек, а его сосед женат на настоящей мегере и стал отцом одиннадцати шумных, невоспитанных сорванцов. Где же тут равенство?
Опять же когда семья еще существовала, над нами постоянно парили два соперничающих ангела, Радости и Печали, а в мире, где известна и печаль, и радость, Равенства быть не может. Одна пара рыдает в ночи над опустевшей колыбелькой, а за стенкой другие муж с женой держатся за руки и смеются, глядя, как гримасничает и гулит их младенец. О каком Равенстве может идти речь?
Ничего подобного допускать было нельзя. Любовь, поняли мы, стала нашим главным врагом, сделав равенство невозможным. Любовь приносила боль и радость, покой и страдания. Она разрушала убеждения и подвергала опасности Назначение Человечества, и тогда мы отменили ее.
Больше нет браков, а значит, нет и семейных невзгод. Нет ухаживаний, а значит, нет и разбитых сердец. Нет любовных признаний, а значит, нет и терзаний. Нет поцелуев, но нет и слез.
Освободившись от радостей и горестей, все мы теперь живем в полном равенстве.
Я произнес:
– Должно быть, жизнь у вас очень умиротворенная, но скажите – я спрашиваю исключительно из научного интереса, – как же вы восполняете естественную убыль мужчин и женщин?
– О, это очень просто. Как вы в свое время восполняли естественную убыль лошадей и овец? Каждую весну государство устанавливает, сколько нам нужно новых детей, их вынашивают под тщательным медицинским наблюдением, а как только они родятся, их забирают у матерей (иначе те могут их полюбить) и воспитывают в общественных детских садах и школах до четырнадцати лет. Затем назначенные государством инспекторы их экзаменуют и решают, к какому делу они годятся. Этой профессии их и обучают. В двадцать лет они становятся гражданами и получают право голоса. Между мужчинами и женщинами не делается никакой разницы, оба пола пользуются одинаковыми привилегиями.
– И какими же привилегиями? – спросил я.
– Ну как же! Теми, о каких я вам рассказывал.
Мы прошли еще несколько миль и не увидели ничего, кроме бесконечных кварталов все тех же огромных домов-блоков. Я спросил:
– А разве в вашем городе нет ни лавок, ни магазинов?
– Нет, – ответил он. – Зачем нам нужны магазины и лавки? Государство нас кормит, одевает, дает крышу над головой, лечит, умывает и причесывает, а потом хоронит. Что нам делать в магазинах?
Я начал уставать от прогулки и спросил:
– Нельзя ли зайти куда-нибудь и чего-нибудь выпить?
Он воскликнул:
– Выпить! Что значит «выпить»? Нам дают полпинты какао в обед. Вы об этом?
Я чувствовал, что не сумею объяснить ему, в чем дело, да он и не понял бы, поэтому сказал:
– Да, об этом.
Тут мы прошли мимо человека приятной внешности, и я обратил внимание, что у него только одна рука. Раньше я заметил еще двоих или троих крупных мужчин с одной только рукой, и это показалось мне любопытным, так что я поинтересовался у моего проводника. Он пояснил:
– Да. Если человек превышает среднюю норму в росте и силе, мы отрезаем ему ногу или руку, чтобы уравнять с остальными. Так сказать, слегка сокращаем его. Видите ли, Природа пока еще отстает от века, и мы стараемся ее подправить.