Но критики ничего подобного не думали.
– Фу ты, – отвечали они, – нет в этом младенце ничего необыкновенного. Никакой оригинальности. В точности как и все остальные младенцы – лысая голова, красное лицо, большой рот и курносый нос. Да он всего лишь слабое подобие младенца в соседнем доме. Это плагиат, вот что это такое. Вы попусту тратите время, мадам. И если вы не можете произвести на свет ничего более оригинального, чем этот младенец, мы вынуждены посоветовать вам вообще прекратить этим заниматься.
Тут и наступил конец критике в той странной стране.
– Вот что, мы сыты по горло вами и вашей критикой, – заявили им люди. – А если хорошенько подумать, то вы совершенно неоригинальны, и критика ваша неоригинальна. Вы говорите одно и то же со времен Соломона. Мы намерены утопить вас и обрести наконец покой.
– Как, утопить критиков! – возопили критики. – В жизни не слышали ничего более чудовищного!
– Да, мы льстим себя надеждой, что это оригинальная идея, – жестоко ответила публика. – Она должна вас очаровать. А теперь шагом марш к реке!
И они вытащили критиков из дома и утопили их, а потом приняли короткий указ, объявив критику величайшим оскорблением.
После этого искусство и литература в стране развивались по методам довольно необычной и любопытной школы, но тем не менее жить там стало значительно веселее.
Но я не закончил рассказывать вам сон, в котором мне в театре приказали оставить ноги в гардеробной.
Мне приснилось, что гардеробщик выдал мне за мои ноги билет под номером девятнадцать, и я все представление тревожился, что ими завладеет номер шестьдесят один, а мне оставит свои. У меня прекрасная пара ног, и должен сознаться, я немного горжусь ими, в любом случае я предпочитаю их всем прочим. Кроме того, у номера шестьдесят один вполне могли быть ноги костлявые, которые мне не подойдут.
И это беспокойство испортило мне весь вечер.
В еще одном необычном сне я увидел, что обручен и должен жениться на своей тетушке Джейн. Но не это явилось необычной частью сна, людям часто снится подобное. Я знавал человека, которому однажды приснилось, что он женился на собственной теще! Он рассказывал мне, что в жизни не радовался так звону будильника и никогда не испытывал к нему такой глубочайшей и благодарной нежности, как в то утро. Сон едва не примирил его с тем, что он женат на своей супруге. После того сна они несколько дней прожили по-настоящему счастливо.
Нет, необычным в том сне было другое – я сознавал, что это сон. «Что, черт возьми, скажет про эту помолвку дядя? – думал я во сне. – Ведь наверняка случится скандал! Дядя нам еще устроит кучу неприятностей, уж я не сомневаюсь». И эта мысль сильно беспокоила меня до тех пор, пока не пришло радостное озарение: «О, так ведь это же просто сон!»
И я тут же решил, что нужно проснуться, пока дядя не узнал про помолвку, и пусть они с тетей Джейн ссорятся из-за этого без меня.
Когда сны становятся беспокойными и тревожными, большое утешение сознавать, что это всего лишь сон, что ты скоро проснешься и ничего плохого не случится. После таких дурацких кошмаров хорошо просыпаться с улыбкой.
Порой сон нашей жизни становится до странности тревожным и запутанным, и, когда охватывает подобное смятение, храбрее всех тот, кто чувствует, что это мучительное представление не более чем сон, короткий, неспокойный сон длиной в шесть-семь десятков лет или около того, после которого вскоре наступит пробуждение, по крайней мере так ему видится.
Какой скучной, какой невозможной стала бы жизнь без снов, я имею в виду снов наяву, тех, что мы называем «воздушными замками», что строят для нас добрые руки Надежды! Если бы не миражи оазисов, ведущие его вперед, изможденный путник лег бы на песок пустыни и умер. Именно миражи отдаленного успеха, миражи счастья (так ослу, у которого под носом привязана морковка, кажется, что если бежать чуть быстрее, то непременно до нее дотянешься) заставляют нас с таким рвением мчаться по дороге жизни.
Провидение, как отец усталого ребенка, сказками и обещаниями заманивает нас все дальше по этой дороге, и там, в конце ее, у завершающих нахмуренных врат, мы, испуганные, пытаемся отступить назад. Но провидение склоняется над нами и нашептывает нам на ухо, обещая еще более сладкую награду, и робко, неуверенно, пытаясь скрыть свой страх, мы собираем то, что осталось от наших надежд, и испуганно, но доверчиво нащупывая путь, ступаем во тьму.
Силуэты[27]
Боюсь, настроение у меня сегодня прескверное. Мне всегда была близка меланхолическая сторона жизни и природы. Люблю холодные октябрьские дни, когда бурые листья лежат под ногами толстым и набухшим от воды слоем, и тихие, сдавленные стенания, которые доносятся из сырых лесов, и вечера поздней осени, когда туман крадется по полям и возникает ощущение, что древняя земля, почувствовав пронизывающий до костей ночной холод, иссохшими руками натягивает на себя белое одеяло. Люблю сумерки на длинной серой улице, грустящей под далекие, пронзительные крики продавца горячих сдобных булочек. Легко представить себе, как он, в необычной митре, с позвякивающим колокольчиком, бредет в сумраке, прямо-таки верховный жрец призрачного бога чревоугодия, призывая верующих подойти к нему и принять участие в ритуале. Я нахожу сладость в унылой мрачности второй половины воскресного дня в богатых пригородах, во враждебной пустынности берегов реки, когда желтый туман ползет на сушу через болота и грязь, а черные волны мягко плещутся у изъеденных червями стоек пирсов. Люблю унылую вересковую равнину, по которой вьется узкая дорога, белая-белая на темнеющей земле, когда над головой одинокая птица мечется под облаками и что-то сердито кричит – должно быть, ругает себя за то, что слишком уж здесь задержалась. Люблю одинокое свинцовое озеро, затерянное среди спокойствия гор. Полагаю, воспоминания детства заложили во мне любовь ко всей этой мрачности. Одно из самых первых – полоса вязкой, болотистой земли, тянущаяся вдоль моря. Днем вода стояла там широкими мелкими озерами. Но на закате казалось, что озера эти заполнены кровью.
Я говорю о дикой, пустынной части побережья. Однажды вечером я очутился там совершенно один – забыл, как так вышло, – и каким же маленьким я чувствовал себя среди этих дюн! Я бежал, и бежал, и бежал, но, казалось, не двигался с места. Тогда стал кричать, все громче и громче, а кружащие над головой чайки насмешливо откликались, еще больше нагоняя страх.
В далекие дни строительства мира океан создал длинную высокую каменную гряду, отделив болотистую травяную равнину от песка. В здешних краях эти камни принято называть валунами. Одни размером с человека, другие – не меньше дома, и когда океан злится (около этого берега он очень сердитый и вспыльчивый: частенько я видел, как он засыпал со счастливой улыбкой, чтобы проснуться в ярости еще до восхода солнца), он подхватывает пригоршни этих валунов и бросает из стороны в сторону, так что грохот от перекатывания и ударов друг о друга разносится далеко.
Старина Ник играет сегодня в камушки, говорили друг другу мужчины, останавливаясь, чтобы послушать, а женщины плотно закрывали двери, стараясь не слышать.
Далеко в море, напротив широкого мутного устья реки, с берега видна тонкая белая полоска прибоя, и под этими пенными волнами проживало нечто страшное, именуемое Валом. Я рос, боясь и ненавидя этот таинственный Вал (как позже выяснилось, нанос песка), потому что о нем всегда говорили с отвращением, и я знал, сколько страданий он причинял рыбакам. Иной раз они днями и ночами плакали от боли или сидели с застывшими лицами, покачиваясь из стороны в сторону.
Однажды, когда я играл в дюнах, мимо проходила высокая седая женщина с вязанкой хвороста. Остановившись рядом со мной, лицом к океану, она посмотрела на прибой над Валом. «Как же я ненавижу твои белые зубы», – пробормотала она, отвернулась и ушла. А как-то утром, гуляя по деревне, я услышал громкий плач, доносившийся из одного дома. Чуть дальше стояли женщины, разговаривали. «Да, мне вчера вечером показалось, что Вал выглядит голодным», – услышал я слова одной.
Поэтому, сопоставив первое и второе, я пришел к выводу, что Вал – великан, о каких я читал в сказках. Он живет в коралловом замке глубоко под водой напротив устья реки и кормится рыбаками, выходящими в море.
Лунными ночами из окна моей спальни я видел серебристую пену, показывающую место, где прятался великан, и вставал на цыпочки, всматривался в даль и в конце концов убеждал себя, что вижу этого отвратительного монстра, плавающего у самой поверхности. Потом, когда суденышки с белыми парусами, дрожа, проплывали мимо, я тоже начинал дрожать, боясь, что он раскроет свои жуткие челюсти и утащит их на дно. Когда же они все благополучно добирались до темной спокойной воды за Валом, я возвращался в кровать и молился, просил Бога сделать Вал хорошим, чтобы он перестал пожирать бедных рыбаков.
Еще один эпизод, связанный с жизнью на побережье, не выходит у меня из головы. Произошло все утром после очень сильного шторма – даже для этой части побережья, где сильные шторма не в диковинку. На берег еще набегали тяжелые волны, отголоски ночной ярости океана. Старина Ник разбросал валуны на многие ярды, так что в каменной стене образовались новые бреши, которых раньше не было. Некоторые огромные валуны отлетели на сотни ярдов, и там и тут волны вырыли в песке ямы глубиной в человеческий рост, а то и больше.
Вокруг одной ямы и собралась небольшая толпа. Какой-то мужчина, спустившись вниз, откидывал оставшиеся камни с чего-то такого, что лежало на дне. Я проскользнул между ног высокого рыбака и заглянул вниз. Луч солнечного света упал в яму, и на дне блеснуло что-то белое. Распластавшись среди черных камней, оно напоминало огромного паука. Один за другим мужчина выбрасывал из ямы камни, а когда не осталось ни одного, стоявшие вокруг ямы начали испуганно переглядываться, и многие содрогнулись.